Текст книги "Источник силы"

Автор книги: Дион Форчун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– И вы не сожалеете?

– До сегодняшнего дня не сожалела, но сегодня, сидя в столовой, я внезапно почувствовала, как было бы замечательно, если бы не нужно было возвращаться к Тони,

Тавернер взглянул на меня.

– Психическая изоляция этого дома достигает своей цели, – сказал он. Затем он опять повернулся к девушке. – Вы не допускаете, что именно сила личности мистера Мортимера повлияла на ваше решение?

В душе я был восхищен выстрелом, произведенным Тавернером наугад, и тем, как девушка блаженно шла в расставленную им ловушку,

– О нет, у меня часто бывают подобные импульсы, как раз один из них привел меня сюда.

– Следовательно, – сказал Тавернер, – он может быть совсем другим, чем тот, который заставил вас обручиться с Мортимером. Более того, я могу вам сказать, что именно я несу ответственность за этот импульс.

Девушка удивленно уставилась на него.

– Как только я узнал о вашем существовании, я захотел увидеть вас. Здесь находится душа, которая в настоящее время поручена моим заботам, и я думаю, вы внесете свой вклад в ее благополучие.

– Я это знаю, – сказала девушка, глядя на широкие плечи ничего не подозревающего Мартина с такой тоской и страданием, что сразу стало ясно, на кого направлены ее истинные чувства.

– Люди, когда хотят что-то сообщить, посылают телеграммы, но не я. Я посылаю мысли, ибо уверен, что им повинуются. Телеграммой человек может пренебречь, но мысль заставит его действовать, потому что он верит, что это его собственная мысль, хотя, конечно, необходимо, чтобы он не подозревал о полученном внушении, иначе он может поступить как раз наоборот.

Мисс Хэлэм с удивлением смотрела на него.

– Разве это возможно? – воскликнула она. – Я не могу в это поверить.

– Вы видите эту вазу с красной геранью слева от дорожки? Я заставлю вашу мать подойти и сорвать одну из них. Смотрите.

Мы оба уставились на ничего не подозревающую женщину, пока Тавернер концентрировал свое внимание на ней, и она, поравнявшись с вазой, достаточно уверенно подошла к ней и сорвала ярко-красный цветок.

– Что вы делаете с нашей геранью? – спросил ее Тавернер.

– Я прошу прощения, – ответила она, – боюсь, я поддалась внезапному импульсу.

– Далеко не все мысли возникают в голове того, кто их «думает», – сказал Тавернер. – Мы постоянно посылаем друг другу подсознательные внушения и воздействуем на умы, не подозревающие об этом, и если человек, понимающий силу мысли, намеренно тренирует свой ум в ее использовании, существует не слишком много вещей, которых он не мог бы сделать.

Прогуливаясь, мы дошли до террасы, и Тавернер попрощался и удалился в свой кабинет. Я последовал за ним и застал его у открытого сейфа с лежащей на столе картотекой.

– Итак, Роудз, как вы все это расцениваете? – обратился он ко мне.

– Мартин и Мортимер ухаживали за одной девушкой, – сказал я. – И Мортимер использовал для своих личных целей те же методы, что вы используете для своих пациентов.

– Совершенно верно, – сказал Тавернер. – Великолепный наглядный урок черного и белого оккультизма. Мы оба изучаем человеческий разум, мы оба изучаем скрытые силы природы, но я использую свои знания для лечения, а Мортимер свои – для разрушения.

– Тавернер, – спросил я, глядя ему в лицо, – что мешает вам тоже использовать ваши огромные знания в личных целях?

– Несколько вещей, мой друг, – ответил он. – Прежде всего те, кто обучен так, как обучен я, должны быть (хотя я не буду утверждать, что являются таковыми всегда) хорошо отобранными людьми, тщательно проверенными. Во-вторых, я член организации, которая, несомненно, покарает за злоупотребление полученными знаниями. И, в-третьих, зная, что я делаю, я не рискую злоупотреблять силами, доверенными мне. Нет во всей Вселенной такой вещи, как прямая линия, все движется по кривым. И это лишь вопрос времени, когда посланное вашим умом вернется к вам. Рано или поздно собака Мортимера вернется в дом своего хозяина.

Мартин не пришел к ужину, и Тавернер немедленно поинтересовался, где он может быть.

– Он отправился со своими друзьями к перекрестку, чтобы посадить их на автобус, идущий в Хэзлмер, – предположил кто-то, но Тавернер, явно неудовлетворенный ответом, посмотрел на часы.

– Осталось около двух часов светлого времени, – сказал он. – Если он не вернется к сумеркам, Роудз, дайте мне знать.

Это был серый вечер, приближалась буря и стемнело рано. Вскоре после восьми я разыскал Тавернера в его кабинете и сказал: «Мартина все еще нет, доктор».

– Тогда нам лучше пойти и поискать его, – сказал мой коллега.

Мы выбрались через окно, чтобы избежать встречи с другими пациентами и, пробравшись сквозь кустарник, вскоре оказались у болота.

– Хотел бы я знать, по какой дороге он пошел, – сказал Тавернер. – Здесь слишком много путей для выбора. Лучше нам идти по возвышенности и следить за ним через бинокль.

Мы направились к утесу, поросшему соснами, израненными ветром, и Тавернер обшаривал биноклем заросшие вереском тропинки. За милю от нас он обнаружил фигуру, которая двигалась в нашем направлении, но она была слишком далеко, чтобы рассмотреть ее.

– Возможно, это Мартин, – сказал мой спутник, – но мы не можем быть в этом уверены. Нам лучше остановиться здесь и подождать, как будут развиваться события. Если мы спустимся в ложбину, мы потеряем его из виду. Возьмите бинокль, ваши глаза лучше моих. Как дьявольски рано наступает темнота. Нам бы еще полчаса дневного света.

Налетел холодный ветер, заставив нас поежиться под нашими легкими одеждами, так как оба мы были в вечернем платье и без шляп. На западе клубились тяжелые серые облака, тяжело стонали деревья. Человек за болотом шел быстрым шагом, не глядя ни вправо, ни влево. Если не считать его одинокой фигуры, обширное серое пространстве было пустынно.

Внезапно быстрое движение прервалось, он оглянулся, помедлил и вновь ускорил свой шаг. Затем он опять оглянулся и перешел на полурысь. Пройдя таким образом несколько ярдов, он опять перешел на шаг и спокойно продолжал свой путь, перестав оглядываться.

Я передал бинокль Тавернеру.

– Это, несомненно, Мартин, – сказал он, – и он увидел собаку.

Теперь мы могли определить дорогу, по которой он следовал, и, спустившись с холма, быстро двинулись ему навстречу. Мы прошли около четверти мили, когда в темноте впереди нас раздался крик, пронзительный, нечленораздельный крик создания, загнанного до смерти.

Для того чтобы привлечь внимание, Тавернер издал такой крик, что я не ожидал, что легкие человека способны на это. Мы помчались к гребню и, когда начали спускаться по противоположному склону, увидели фигуру, пробирающуюся через вереск. Наши белые манишки хорошо выделялись в сгущающейся тьме, и он направился к нам. Это был Мартин, бежавший, спасая свою жизнь от собаки, несшей смерть.

Я быстро обогнал Тавернера и схватил загнанного человека в объятия, поскольку мы буквально налетели друг на друга на узкой тропинке. Я ощущал его выдохшееся сердце, удары которого были похожи на звук плохо отрегулированного двигателя. Я опустил Мартина на землю, подошел Тавернер со своей карманной аптечкой, и мы сделали все, что было в наших силах.

Мы успели как раз вовремя. Еще несколько ярдов, и человек бы упал. Когда я смог выпрямить спину и оглянуться вокруг, я поблагодарил Бога, что у меня нет этой ужасной силы видения, которая позволила бы мне увидеть, кто скрылся в темных зарослях вереска при нашем приближении. Я не сомневался, что этот «кто-то» ушел, так как полдюжины овец, пасшихся в нескольких сотнях ярдов от нас, разбежались, чтобы дать ему пройти.

Мы привели Мартина домой и сели рядом с ним. Состояние сердца, с которым так неправильно обошлись, было крайне опасно, и мы вынуждены были прибегнуть к наркотику, чтобы дать отдых напряженным нервам.

Вскоре после полуночи Тавернер подошел к окну и выглянул.

– Роудз, подойдите сюда, – сказал он. – Вы что-нибудь видите?

Я заявил, что не вижу.

– Было бы очень полезно для вас, если бы вы увидели, – заявил Тавернер. – Вы слишком склонны расценивать мыслеформы как порождение больного ума, как будто если они объективно не существуют, то они безобидны. Теперь давайте посмотрим на это с точки зрения пациента.

Он начал отбивать на моем лбу барабанную дробь. Вскоре у меня возникло такое ощущение, как если бы сдерживаемое желание чихнуть пробивало себе путь из носоглотки вглубь моего черепа. Затем я заметил, как в наружной тьме появилось слабое свечение, и увидел серовато-белую пленку, натянутую за окном. За ней я увидел Гончую Смерти!

Призрак, сгустившийся из тьмы, бросился к окну и прыгнул, но сразу же отступил, уткнувшись головой в серую пленку. Он опять сформировался и прыгнул, и, сбитый с толку, вновь вынужден был отступить. Из открытой пасти, казалось, вырвался беззвучный лай, а глаза сверкнули потусторонним огнем. Это был не обычный для глаз животного зеленый цвет, но пурпурно-серое отражение какой-то холодной планеты, недоступной нашим чувствам.

– Вот что Мартин видит по ночам, – сказал Тавернер, – только в его случае тварь действительно находится в комнате. Что если я открою путь через психический колпак, когда она опять сунет свой нос, и позволю ей войти?

Я покачал головой и отвернулся от этого кошмарного видения. Тавернер быстро провел рукой вдоль моего лба, совершая какие-то особые хватательные движения.

– Вы получили достаточно, – сказал он, – но никогда не забывайте, что галлюцинации лунатика так же реальны для него, как эта собака для вас.

На следующий вечер мы работали в офисе, когда я был вызван для беседы с леди, которая ожидала в холле. Это была мисс Хэлэм, и мне очень хотелось узнать, что же так быстро опять привело ее к нам.

– Слуга сказал мне, что мистер Мартин болен и я не смогу увидеть его, но мне хотелось знать, не сможет ли доктор Тавернер уделить мне несколько минут?

Я ввел ее в офис, где мой коллега не выразил ни малейшего удивления в связи с ее появлением.

– Итак, вы отослали кольцо назад? – спросил он.

– Да, – ответила она. – Как вы узнали? Какой магией вы занимаетесь на этот раз?

– Никакой магии, моя дорогая мисс Хэлэм, только здравый смысл. Вас что-то испугало. В обычном цивилизованном обществе люди не часто пугаются особенно сильно, поэтому я заключил, что стряслось что-то из ряда вон выходящее. Я знал, что вы были связаны с очень опасным человеком, поэтому я сразу обратил свое внимание на него. Что вы такое сделали, что могло вызвать его неприязнь? Вы недавно были здесь, вне сферы его влияния и в компании человека, который был вам небезразличен. Возможно, у вас произошел внезапный перелом в чувствах. Я хочу узнать, в чем дело, поэтому я выразил свою догадку в виде утверждения, а вы, считая, что я знаю все, даже не сделали попытки возразить – и в результате предоставили мне всю информацию, какую я хотел получить.

– Но, доктор Тавернер, – сказала девушка, совсем сбитая с толку, – почему вы затрудняли себя, если я готова была ответить на все вопросы, которые бы вы мне задали?

– Потому что я хочу, чтобы вы сами увидели, как можно манипулировать ничего не подозревающим человеком, – сказал он. – Теперь скажите мне, что привело вас сюда?

– Когда я вчера вечером вернулась домой, я знала, что не смогу выйти замуж за Тони Мортимера, – сказала она, – и утром написала ему, чтобы сообщить об этом. Он пришел прямо к дому и попросил меня выйти. Я отказалась, так как знала, что если увижу его, то снова попаду под его влияние. Тогда он прислал записку, в которой заявил, что не уйдет, пока не поговорит со мной, и я впала в панику. Я боялась, что он силой ворвется наверх, так что я незаметно выскользнула через заднюю дверь и приехала сюда. Я почему-то уверена: вы понимаете, что происходит со мной, и сможете мне помочь. Конечно, я понимаю, что он не сможет приставить пистолет к моей голове и заставить меня насильно выйти за него замуж, но он имеет такое большое влияние на меня, что я боюсь, как бы он не заставил меня сделать это помимо моей воли.

– Я думаю, – сказал Тавернер, – мы должны решительно разделаться с Мастером Энтони Мортимером.

Тавернер повел девушку наверх и разрешил им с Мартином не более одной минуты посмотреть друг на друга, не произнося ни слова, а затем передал ее заботам одной из сестер.

В этот же вечер, когда ужин подходил к концу, мне сообщили, что некий джентльмен желает видеть секретаря. Я вышел в холл, чтобы выяснить, кто был нашим посетителем. Меня приветствовал высокий темноволосый человек с очень необычными глазами.

– Я хотел бы видеть мисс Хэлэм, – сказал он.

– Мисс Хэлэм? – повторил я, как бы озадаченно.

– А почему бы и нет? – ответил он, несколько отступая назад. – Разве она не здесь?

– Я спрошу у сестры, – ответил я.

Я проскользнул обратно в столовую и прошептал Тавернеру:

– Мортимер здесь.

Он поднял брови.

– Я приму его в офисе, – сказал он.

Туда мы и направились, но прежде чем пригласить нашего посетителя, Тавернер установил на своем письменном столе лампу для чтения таким образом, чтобы его собственное лицо находилось в глубокой тени и практически было невидимо.

После этого был приглашен Мортимер. Он напустил на себя внушительный вид.

– Я пришел по поручению матери мисс Хэлэм, чтобы доставить ее домой, – заявил он. – Я буду рад, если вы сообщите ей, что я здесь Мисс Хэлэм сегодня не вернется домой, и она известила об этом свою мать телеграммой.

– Я не спрашиваю вас о том, какие планы были у мисс Хэлэм, я прошу передать ей, что я здесь и желаю ее видеть. Я полагаю, у вас нет возражений?

– Как раз есть, – сказал Тавернер. – Я категорически возражаю.

– Мисс Хэлэм отказывается меня видеть?

– Я не спрашивал ее об этом.

– Тогда по какому праву вы заняли такую возмутительную позицию?

– Вот по этому праву, – сказал Тавернер и сделал левой рукой особый знак. На указательном пальце было кольцо наиболее удивительной работы из всех, что мне приходилось видеть прежде.

Мортимер подпрыгнул, словно Тавернер направил в его голову пистолет. Он перегнулся через стол и попытался рассмотреть затененные черты лица, затем стал пристально разглядывать кольцо.

– Старший из Семи, – выдохнул он и сделал шаг назад. Затем он повернулся и прокрался к двери, бросив через плечо такой взгляд ненависти и страха, которого я дотоле не видел никогда. Я готов поклясться, что он оскалил зубы и зарычал.

– Брат Мортимер, – произнес Тавернер, – сегодня ночью собака вернется в свою конуру.

– Пойдемте наверх к одному из окон и посмотрим, действительно ли он ушел, – предложил Тавернер.

Со своего наблюдательного пункта мы могли видеть нашего позднего посетителя, который шел по песчаной дороге, ведущей в Тэрсли. Однако к моему удивлению вместо того, чтобы прямо держать свой путь, он повернулся и посмотрел назад.

– Он собирается вернуться? – спросил я с удивлением.

– Не думаю, – сказал Тавернер. – Смотрите, сейчас кое-что должно произойти.

Снова Мортимер остановился и огляделся вокруг, как будто чему-то удивляясь. Затем он начал с кем-то или чем-то бороться. Что бы это ни было, но оно, по– видимому, атаковало его в прыжке, так как он бил это нечто у груди, затем оно обежало его вокруг, так как он стал медленно поворачиваться, чтобы видеть это. Ярд за ярдом он прокладывал себе путь к дороге и наконец был поглощен сгущающимися сумерками.

– Собака сопровождает своего хозяина домой, – сказал Тавернер.

На следующее утро мы услышали, что недалеко от Брамшота обнаружено тело странного человека. Предполагалось, что причиной смерти послужил сердечный приступ, так как никаких следов насилия на его теле найдено не было.

– Шесть миль! – сказал Тавернер. – Он хорошо бегал!

Дочь Пана

Тавернер посмотрел на переданную ему визитную карточку.

– Роудз, – сказал он, – если уж местная знать взывает о помощи, я должен опустить ставни и написать «закрыто», ибо я знаю, что слава преходяща. Ну а теперь ради Вельзевула, Асмодея и других моих друзей, которым вы пока не представлены, чего хочет от меня эта женщина?

Местное общество косо смотрело на Тавернера, его способы лечения и его лечебницу, а так как он, со своей стороны, не считал нужным выписывать лекарства от кори и гриппа, то наши контакты с соседями были весьма ограничены. То, что мой коллега был человеком высочайшей учености и обладал международной известностью, не имело никакого значения для участников местных чаепитий, они судили о человеке по его умению вести себя «как должно».

Швейцар ввел в комнату узкобедрую тонкогубую женщину. Аккуратные волны ее золотых волос и совершенство ее фарфорового лица служили доказательством исключительных качеств ее горничной и того внимания, которое уделялось туалету. Ее платье производило то роскошное впечатление, которое достигается лишь тогда, когда женщина создана для одежды, а не одежда для женщины.

– Я хочу проконсультироваться с вами, – сказала она, – о моей младшей дочери. Она вызывает у нас большое беспокойство. Мы боимся, что ее разум не развивается должным образом.

– Каковы у нее симптомы? – спросил Тавернер профессиональным тоном.

– Она всегда была трудным ребенком, – ответила мать. – В отличие от других детей, у нас с ней всегда было много хлопот. В конце концов мы прекратили все попытки заняться ее воспитанием, наняли гувернантку и организовали постоянное медицинское наблюдение.

– Которое, я полагаю, включало и строгую дисциплину, – сказал Тавернер.

– Конечно, – ответила наша гостья. – За ней очень внимательно следили, мы не упускали ни одной мелочи, хотя это и требовало огромных расходов. Я должна сказать, что предпринятые меры вплоть до настоящего момента казались достаточно успешными; ее ужасные вспышки дикости и раздражительности практически прекратились, мы уже год не видим их, но ее развитие, кажется, остановилось.

– Прежде чем я выскажу свое мнение, я должен увидеть вашу дочь, – сказал Тавернер.

– Она в автомобиле, – сказала мать. – Я приведу ее.

Она появилась в сопровождении своей гувернантки, которая, как и говорила мать девушки, производила впечатление прекрасной воспитательницы. Словно прусский сержант, приверженец старой школы муштры, она, казалось, нашла свое амплуа. Сама девушка являла собой в высшей степени странный объект для изучения. Она была удивительно похожа на свою мать. Та же тонкая фигура, но у матери все угловатости были искусно скрыты, тогда как у дочки они грубо выпирали из-под одежды, выглядевшей так, словно в ней спали. Длинные волосы мышиного цвета вились вокруг головы– тяжелыми сальными локонами, землистое лицо, рыбьи глаза и общая нескладность и неуклюжесть подросткового возраста завершали эту непривлекательную картину.

Свернувшаяся клубком на диване, между двумя женщинами, которые, казалось, принадлежали к иной породе и обсуждали ее в ее же присутствии, словно она была неодушевленным предметом, девушка выглядела типичной умственно отсталой. Дефективные не вызывали у меня ничего, кроме отвращения, а свое сочувствие я приберегал для членов их семей. Но девушка, которая находилась передо мной, внушала не чувство отвращения^ а только жалость. Она напоминала жаворонка в клетке в лавке торговца всякой живностью, с оперением, тусклым от грязи и потертым о прутья клетки, апатичного, больного, жалкого, который не поет потому, что не может летать. Для чего она была предназначена природой, сказать было невозможно, поскольку две ревностные воспитательницы, тщательно ее опекавшие, так оберегали ее, что от начального материала ничего не осталось. Ее личность раздражала обеих, и они эффективно подавляли ее, но, увы, не было ничего, чем они могли бы ее заменить, и они остались с лишенным души автоматом, которого таскали от психиатра к психиатру в безнадежной попытке устранить ущерб и поддерживая именно те условия, которые к нему привели.

Я очнулся от своих размышлений, услышав голос матери, которая, явно имея вкус к экономии во всем, что касалось гадкого утенка, ловко торговалась с Тавернером по поводу оплаты, а он, который всегда больше интересовался скорее человеческим, чем коммерческим аспектом своей работы, уступил ей больше половины.

– Тавернер, – сказал я, как только за ними закрылась дверь, – то, что они платят, не покроет ее содержания и питания, разве только лечение. Они не бедняки, взгляните на их машину. Черт возьми! Почему вы не заставили их заплатить?

– Мой дорогой мальчик, – сказал он мягко, – я вынужден был взять плату ниже оплаты гувернантки, иначе я не получил бы эту работу.

– Вы считаете, что ваша работа большего не стоит? – зарычал я, ибо терпеть не мог, когда обманывали людей, подобных Тавернеру.

– Трудно сказать, – ответил он. – Они забивают квадратную деревяшку в круглое отверстие с такой уверенностью, что могут эту деревяшку расколоть, но до какой степени, мы не сможем сказать, пока не вытащим ее из отверстия. Но какое впечатление произвела на вас наша новая пациентка? Первое впечатление обычно самое верное. Какие чувства разбудила она в вас? В случаях, когда дело касается психики, это вернейшие показания.

– Похоже, она вынуждена жить так, как будто выполняет неприятную работу, – ответил я. – Она малопривлекательный объект, но не отталкивающий. Я не столько жалею ее, сколько сочувствую ей, в этом, знаете ли, есть разница. Я не могу выразить это яснее.

– Вы как раз выразили это очень ясно, – сказал Тавернер. – Различие между жалостью и сочувствием – краеугольный камень в этом случае. Мы жалеем то, чего в нас нет, и сочувствуем тому, что по воле Бога касается вас или меня. Вы чувствуете родство с этой душой потому, что, в какую бы оболочку она ни была заключена, она «одна из нас», но повреждена при сотворении.

– И повреждена тяжелой рукой, – добавил я. – Я думаю, если бы они были бедными людьми, эта больная попала бы в специализированную психиатрическую клинику.

– Вы ошибаетесь, – сказал Тавернер. – Эта больная на ступень выше. – Бросив это загадочное замечание, он вышел.

На следующий день появилась новая пациентка, которая отзывалась на неподходящее ей имя Диана. На вид ей можно было дать лет пятнадцать, но в действительности ей было около восемнадцати. Тощая, неопрятная, неуклюжая и мрачная, она имела все повадки пса, испорченного дурным обращением. Она, конечно, не являлась украшением общества, и я бы не удивился, если бы Тавернер ее изолировал, но он, казалось, не только не был склонен организовывать наблюдение, но предоставил ей полную свободу. Не привыкшая к отсутствию ограничений, она, казалось, не знала, чем заняться, и ходила крадучись, словно в любой момент неведомые грубые силы могли потребовать наказания за какие-то проступки.

Пользуясь случаем, хочу объяснить, почему наша пациентка была предоставлена самой себе. Она, конечно, не делала чести заведению, но я начал понимать, чем руководствовался Тавернер. Полностью предоставленная самой себе, девушка начала постепенно вписываться в окружающие обстоятельства. Если она хотела есть, то должна была попасть в столовую примерно в то время, когда там обслуживали; когда ее руки становились неприятно липкими, она мыла их, о чем свидетельствовали полотенца, поскольку мы вообще не могли обнаружить какой-либо разницы в состоянии ее рук. И в дополнение ко всему, она осмысливала и наблюдала все, что происходило вокруг нее.

– Вскоре она проснется, – сказал Тавернер, – и тогда мы увидим, как примитивное дикое животное будет приспосабливаться к цивилизованному обществу.

Однажды обескураженная старшая сестра попросила нас пойти с нею в логово Дианы, так как трудно было назвать это комнатой после того, как девушка провела там двадцать четыре часа. Пока мы шли по коридору, наши ноздри раздражал сильный запах гари, а когда мы прибыли, то обнаружили завернутую в покрывало юную леди, сидящую со скрещенными ногами на коврике у камина, где тлело все ее личное имущество.

– Почему ты сжигаешь свои одежды? – спросил Тавернер, словно эта интересная и невинная эксцентричность была обычным занятием.

– Они мне не нравятся.

– Чем же они тебе не нравятся?

– Они не «мои».

– Пойдем с нами в комнату отдыха, пороемся в театральных костюмах и посмотрим, можно ли там найти что-нибудь, что тебе понравится.

Мы направились в комнату отдыха. Диана, завернувшись в свое покрывало, семенила позади высокой фигуры Тавернера, а возмущенная старшая сестра замыкала забавную процессию. У меня не было желания играть роль няньки мисс Дианы, так что я предоставил их самим себе и отправился по коридору, чтобы повидаться с человеком по имени Тенант. Он вел мрачное существование, поскольку, хотя и был в нормальном состоянии обаятельным человеком, совершил несколько попыток самоубийства и был помещен к нам своей семьей в качестве добровольного пациента, поставленный перед альтернативой быть признанным невменяемым и заключенным в психиатрическую лечебницу. Его нельзя было назвать сумасшедшим в обычном смысле слова, но он был одним из странных проявлений скуки жизни, желание жить покинуло его. Мы не знали, какая трагедия стоит за этим, так как Тавернер, в отличие от специалистов по психоанализу, никогда не задавал вопросов. У него был свой собственный метод выяснения того, что он хотел узнать, и он презирал столь топорные методы.

К своему удивлению, я застал Тенанта просматривающим кипу нот. В ответ на мои расспросы он рассказал, что он не только большой поклонник музыки, но и серьезно изучает ее, намереваясь стать профессионалом. Это было новостью для нас, так как его семья, помещая его к нам, ни словом не обмолвилась об этом, лишь заверив нас, что его средств достаточно для обеспечения его существования, но не для полноты жизни, и что он пассивно предоставил себя своей судьбе, в конце концов погрузившись в меланхолию.

Я рассказал об этом Тавернеру во время нашей обычной послеобеденной беседы, которая была не то болтовней, не то отчётом и которую мы вели каждый вечер, покуривая свои сигары.

– Так, – сказал он, поднялся и отправился за Тенантом, а приведя его, усадил за пианино и попросил что-нибудь сыграть. Тенант, начав играть под нажимом, продолжал подобно автомату, пока не замер импульс, плавно, но без всякого чувства. Я мало понимаю в музыке, но его бездушное монотонное исполнение, которое напоминало звуки шарманки, расстроило даже меня. Несколько других пациентов, которые находились в гостиной, сбежали.

Закончив пьесу, он не делал никаких попыток начать следующую, а остался сидеть неподвижно. Тавернер также сидел молча в ожидании его дальнейших действий, что было его обычной манерой поведения с пациентами. Тенант медленно поворачивался на вращающемся стуле, пока не оказался спиной к клавиатуре и лицом к нам, его руки вяло лежали на коленях, и он внимательно рассматривал носки своих туфель. Это был преждевременно состарившийся мужчина лет тридцати пяти – тридцати шести. Волосы с сильной сединой, лицо изборождено морщинами. Лоб был низкий, но широкий, губы полные и изогнутые, широко расставленные глаза ярко блестели в тех редких случаях, когда он достаточно поднимал веки, чтобы можно было их рассмотреть, но что особенно привлекло мое внимание – так это его уши. Раньше я их не замечал, ибо когда он у нас появился, их закрывали довольно длинные волосы, но старшая сестра взяла его в оборот и с помощью машинки придала его стрижке новую форму, которая полностью открыла уши. Я увидел, что они странно заворачивались, образуя в верхней части острые концы, и это напомнило мне рассказ Готторна о мраморном фавне и его маленьких ушах с кисточками на концах.

Пока я все это рассматривал, Тенант медленно поднял на нас глаза, и я увидел, что они странно светятся, и при слабом свете лампы в них мелькают зеленые огоньки, как у собаки ночью.

– У меня в комнате есть скрипка, – сказал он без всякого выражения.

Это было первой попыткой проявить инициативу, и я тут же принес инструмент. Тавернер поставил ноты на пианино, но тот не обратил на них внимания и продолжал настраивать скрипку в соответствии с ощущением тона, известным лишь ему самому. Когда он начал играть, музыка зазвучала очень монотонно, но через несколько мгновений мы привыкли к странным интервалам и стали находить в них – во всяком случае, я – странное очарование.

Они очаровали еще кое-кого, так как из темного угла, где она устроилась, невидимая для нас, к нам тихонько подошла Диана. В первый момент я с трудом осознал, кто это, столь глубокая перемена произошла в ней по сравнению с тем, что я видел утром. В нашем театральном гардеробе она отыскала маленькую зеленую тунику, в которую мы одевали эльфа, когда ставили «Сон в летнюю ночь». Кто-то (позже я узнал, что это был Тавернер) коротко остриг ей волосы, из-под туники выглядывали длинные зеленые чулки, подчеркивающие худобу и угловатость ее конечностей. Какой-то каприз воображения перенес меня в школьные дни, и я сидел, слушая странные переливы скрипки, в которых звучали голоса чаек и других птиц, а также всех созданий, кричавших и звавших друг друга на бесплодных и диких просторах. Я увидел себя, вернувшегося после игры в «зайцев и собак», разгоряченного ударами дождя и ветра, принявшего ванну и расслабившегося среди пара и шума ванной комнаты. На какое-то время под чарами этой музыки во мне проснулось ощущение силы и собственной значимости, так как в школе я был фигурой, независимо от рангов и чинов. Снова я стал капитаном в играх, изучающим глазами новичков в надежде отыскать кого-нибудь подающего надежды. И вслед за этим, подобно вспышке, в сознании промелькнуло связующее звено: я понял, почему мое сознание перенеслось в эти забытые ушедшие дни, – неуклюжие конечности в длинных зеленых чулках – такие же были у одной бегуньи. Мускулатура, длина ног, все говорило о скорости и резвости. Она не производила впечатления той, кто сделает игру, но она радовала сердце капитана игры.

Старшая сестра появилась в дверях, подобно карающей Немезиде, – уже давно наступило время отхода ко сну, но, поглощенные музыкой, мы забыли обо всем. Она укоризненно посмотрела на меня, мы обычно были союзниками в поддержании дисциплины, но сегодня вечером я чувствовал себя непокорным уличным мальчишкой, мне хотелось присоединиться к Тенанту и Диане и другим непокорным, приняв участие в какой-нибудь возмутительной шальной выходке против закона и порядка.

Ее вмешательство рассеяло чары. На мгновение глаза Дианы вспыхнули, и я подумал, что мы имеем дело с одним из тех проявлений ее темперамента, о которых нам приходилось слышать, но с которыми мы пока не сталкивались. Однако они погасли, вернувшись к своей обычной рыбьей неподвижности, и неуклюжая девочка, волоча ноги, подчинилась приказу.