Текст книги "Город (сборник)"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

31

Из пакета для покупок мистер Иошиока достал маленькую дрель с вращающейся ручкой, линейку, карандаш, молоток, гвоздь и цепочку из двух частей, какие устанавливают на дверь.

– У себя я такую уже поставил. Разумеется, она не помешает мисс Еве Адамс войти в квартиру, когда дома никого нет. Но и гарантирует, что она не войдет, когда мы крепко спим.

Он приложил пластину, к которой крепилась половинка цепочки, в дверной раме и карандашом наметил четыре отверстия для шурупов.

– Эй, подождите! – воскликнул я. – А как я все это объясню маме?

– А что тут объяснять? Мисс Ева Адамс – опасная и непредсказуемая особа. Она…

– Я не рассказывал маме ни о Еве Адамс, ни об угрозе ножом, ни о полароидной фотографии, на которой я сплю. Ничего такого.

Мистер Иошиока моргнул, словно я внезапно начал расплываться у него перед глазами и он пытается вернуть четкость.

– Почему ты не рассказал ей о таких важных событиях?

– Это сложно.

Его взгляд напомнил мне кого-то еще, только сначала я не мог понять, кого именно, но дошло до меня быстро: так смотрела на меня сестра Агнес в те редкие дни, когда я приходил в школу святой Схоластики, не полностью выполнив домашнее задание.

– Ты не похож на мальчика, который лжет своей маме.

– Я не лгал маме о Еве Адамс. Просто не упомянул о ней, вот и все.

– Наверное, если крепко подумать, мы сумеем найти отличие первого от второго.

– Я не хотел ее тревожить. Ей и так хватает забот.

Мистер Иошиока положил латунную пластину и карандаш на пол, взял гвоздь и молоток.

– Я объясню твоей маме, что тревожился о вас, потому что вы живете одни во времена разгула преступности. Поэтому установил в вашей квартире такую же цепочку, как в своей.

– Да, конечно, но почему именно нам?

– Прости?

– Почему не поставить цепочку на дверь миссис Лоренцо и на все остальные двери, почему только на нашу?

Он улыбнулся и кивнул.

– Разумеется, потому, что ты – мой друг, а другие – просто соседи, многие из которых никогда не разговаривали со мной, и никто не приносил мне печенье.

– Ладно, хорошо, но моя мама не знает, что мы – друзья.

– Ты принес мне печенье, мы вместе пили чай, мы оба знаем, что Ева Адамс – опасная особа. Мы – мужчины с разным жизненным опытом, но мыслим одинаково. Разумеется, мы друзья.

Когда он сказал «мужчины», я полюбил его, как любил дедушку Тедди. Он не сделал паузу перед этим словом, не произнес его с каким-то расчетом, искренне включил меня в число взрослых и зрелых.

– Видите ли, – смущенно пролепетал я, – я не сказал маме, что принес вам печенье и пил с вами чай.

До сорока лет мистеру Иошиоке оставалось не так и много, но морщин на его лице было не больше, чем на моем, возможно, потому, что в драматических ситуациях он не демонстрировал сильных эмоций. Чуть улыбался, едва хмурился, и о его эмоциях приходилось судить только по глазам. Вот и теперь лицо не изменилось, но в глазах и в голосе читался упрек.

– Похоже, ты скрываешь от своей мамы больше, чем рассказываешь ей.

– Нет, что вы, – меня охватил стыд. – Мы делимся всем. Правда. Иногда она называет меня сорокой, потому что я говорю и говорю, не могу остановиться. Просто расскажи я ей о печенье и чае, мне пришлось бы рассказать о Еве Адамс, а я не хотел этого делать…

– …чтобы не тревожить ее. У нее и так хватает забот, – закончил он за меня.

Внезапно мне открылся другой вариант решения нашей проблемы.

– Знаете, вместо того чтобы вешать на дверь цепочку, мы можем позвонить в полицию и рассказать им, что мисс Ева Адамс из квартиры 6-В что-то делает с вонючими химикатами, возможно, намеревается нас взорвать или что-то в этом роде.

Я не мог побледнеть, но сразу замечал, когда белые люди бледнели или краснели. Мистер Иошиока не был, конечно, белым, его кожа отливала бронзой, но при упоминании полиции она посерела, словно в бронзу подлили свинца, если такое возможно.

– Никакой полиции, – отрезал он.

– Наоборот. Это вариант. Они туда поднимутся, и ей придется им открыть. Если она задумала что-то плохое, а мы знаем, что она задумала, тогда копы это увидят и арестуют ее. После чего ей уже не придется думать о мести нам или чем-то таком.

Он покачал головой. Теперь в цвете кожи преобладал свинец, а не бронза.

– Никакой полиции. Плохая идея.

– Почему это плохая идея?

– Не всей полиции можно доверять, Иона Керк.

– Это я знаю. Мы все знаем. Но эта женщина… любой увидит, что она – беда. И не все копы продажные. Даже не большинство.

– Дело не в продажности. Иногда они видят, что творится плохое, знают, что это плохое, и многим это не нравится, но они этого не предотвращают.

– Почему не предотвращают?

– Возможно, боятся. Возможно, у них нет уверенности в себе. Возможно, они цепляются за свою работу. Они должны подчиняться начальству.

– Какому начальству?

– Начальнику полиции, мэру, губернатору, президенту. Начальства у них много. – Он приставил гвоздь к одной карандашной точке, ударил по шляпке, расшатал гвоздь и вытащил. – Исходная дырка для сверла, – объяснил он, словно я спрашивал.

– Мне это все равно не нравится, – гнул я свое, наблюдая, как появляются еще три исходные дырки. – Что я скажу маме?

– Ты сможешь просто ничего не говорить. Такой подход у тебя уже сработал.

Я подумал, что в его голосе слышится легкий сарказм, но точно сказать не мог.

– Мне придется что-то сказать, когда она спросит, откуда взялась дверная цепочка.

– Может быть, она не спросит.

– Обязательно спросит, будьте уверены.

– Если сразу не заметит, то сразу и не спросит.

Он взял ручную дрель, с уже вставленным сверлом, и начал сверлить одну из исходных дырок.

Мне пришлось возвысить голос, чтобы перекрыть треск вращающихся шестеренок.

– Как мама может не заметить? Это же сверкающая латунь.

– Она может предположить, что дверную цепочку установил мистер Смоллер.

– А если она его спросит?

Мистер Иошиока перенес дрель ко второй дырке и начал вращать рукоятку.

– Ты волнуешься о пустяках, Иона Керк. Тогда как волноваться нужно только из-за больших проблем. Жизнь принесет их тебе предостаточно.

– Но, послушайте, я пытался быть мужчиной в доме, то есть не озадачивал маму тем, что мог решить сам. И я не тревожил ее одним, потом другим, третьим, четвертым, и попал в ситуацию, когда она безумно разозлится на меня за то, что я столько скрывал, и будет права.

Мистер Иошиока перестал вращать ручку дрели, посмотрел на меня.

– А вот это достаточно большая проблема, чтобы волноваться из-за нее.

32

Самое забавное – все мои волнения из-за дверной цепочки оказались напрасными.

Каждый вечер мама запирала на ночь дверь, иногда раньше, иногда позже, забирая меня от миссис Лоренцо после выступления в клубе. Привычно поворачивала барашки врезных замков и закрывала дверь на цепочку, не спрашивая о том, откуда она взялась. На пятый или шестой день после того, как мистер Иошиока поставил дверную цепочку, где-то в половине первого ночи она вдруг осознала, что цепочка была здесь не всегда.

– Откуда она взялась? – спросила мама, перед тем как закрыть дверь на цепочку.

Полусонный, я мог непроизвольно ответить правдиво, что привело бы к распутыванию всего клубка вранья. Но и в таком состоянии мне хватило хитрости пробормотать:

– Не знаю. Она здесь давно.

Мама нахмурилась, покачала головой.

– До меня лишь сейчас дошло, что я пользуюсь ею не один день. Н-да. И представить себе не могла, что домовладелец решит потратить бакс, чтобы что-то здесь улучшить. – Потом закрыла дверь на цепочку и повела меня в мою спальню, чтобы уложить в кровать.

И больше про цепочку не упоминала.

Я и раньше решил, что мистер Иошиока необыкновенно хладнокровен. Теперь пришел к выводу, что он еще и гений.

Мама так и не спросила мистера Смоллера о дверной цепочке. Позже до меня дошло, что она практически всегда обходила техника-смотрителя стороной, возможно, потому, что Тилтон, когда жил с нами, иной раз брал шестибаночную упаковку пива и отправлялся с нею к технику-смотрителю. Моему отцу нравилось слушать версии заговоров в изложении мистера Смоллера. Потом он повторял их моей маме и мне, пародируя мистера Смоллера, и выглядели они еще более безумными. Порою рассказ его получался забавным, но пародировал он техника-смотрителя с такой злостью, что смеяться мне совершенно не хотелось. Я догадался, что мама не стала интересоваться дверной цепочкой у мистера Смоллера, потому что не хотела, чтобы в ответ тот спросил, а как поживает нынче Тилтон. Сильвия Керк, которой скоро предстояло вновь стать Бледсоу, не любила говорить плохого о людях, но у нее не нашлось бы ни одного хорошего слова для человека, которого она выгнала.

В начале октября, примерно за неделю до подписания официальных бумаг о разводе, мама пошла в ресторан, где отец работал шеф-поваром за скромное жалованье, получая ежегодно пять процентов акций, чтобы со временем стать хозяином заведения. Номера телефона она не знала, общалась с Тилтоном только через адвоката, но хотела еще один раз поговорить с ним лицом к лицу о правильности принятого ими решения.

Она узнала, что его уволили семью месяцами раньше, задолго до того, как он ушел от нас. И всегда он получал жалованье, как любой другой работник ресторана. Хуже того, получал гораздо больше, чем говорил, когда жил с нами, и не участвовал в оплате аренды квартиры: за все платила мама.

Вот тут, к моему облегчению, те чувства, которые питала к нему мама, наконец-то исчезли.

Что же касается Евы Адамс – или Фионы Кэссиди, – то она не досаждала ни мне, ни мистеру Иошиоке ни летом, ни в начале осени. Периодически из квартиры 6-В доносились неприятные запахи, с час – не дольше, и мой друг портной сообщал об этом только мне. А вскоре после того, как мама узнала правду о Тилтоне, Ева Адамс съехала из квартиры 6-В.

Об этом стало известно, когда бригада рабочих принялась сдирать обои, снимать треснувший линолеум, красить стены. За месяцы, прожитые в квартире, Ева Адамс не сделала ничего из того, под чем подписалась в обмен на бесплатное проживание.

Узнав об этом, я нашел мистера Смоллера, который вновь работал в обжитом пауками подвале, и спросил о женщине с сине-лиловыми глазами. Сыграл страдающего от любви мальчугана, горюющего из-за того, что ему никогда больше не придется увидеть свою богиню.

На этот раз мистер Смоллер не сливал отстой из бойлера. Он наполнял стеклянную банку какой-то сильно пахнущей смазкой, льющейся из крана в стенке одной из немаркированных бочек.

Носил он привычные брюки цвета хаки, удерживаемые на животе, помимо эластичной ленты, еще и подтяжками, но майку, часть летней униформы, по случаю более холодной погоды, сменила серая футболка с длинными рукавами и надписью черными буквами на груди «СЛАЗЬ С МОЕГО ОБЛАКА». Годом раньше песня «Роллинг стоунз» с таким названием поднималась на первую строчку хит-парадов. Над надписью выстроились лица «Стоунзов». Ничего подобного я на мистере Смоллере никогда не видел. Ему было лет пятьдесят, а люди такого возраста не носили сувениры с рок-концертов. Но, поскольку его никогда не волновал собственный облик, я решил, что он купил футболку в магазине подержанной одежды. Попала она туда от человека, который по какой-то причине разочаровался в Мике Джагере, а купил ее мистер Смоллер не потому, что питал теплые чувства к «Стоунз». Просто подошли размер и цена.

– Она ничего не делала в квартире 6-В, и я никогда не проверял, делает ли она то, что должна. Эти жадюги из центра города, прислав сюда какую-то хиппозу, чтобы она по дешевке выполнила грязную работу, не должны ожидать, что я буду приглядывать за ней помимо всей другой моей работы. Я счастлив, что она их надула, они того и заслуживают, и я еще больше счастлив, что ее здесь больше нет. Она странная, с головой у нее совсем плохо. Мы еще увидим ее в новостях, и не потому, что ей присудят Нобелевскую премию. Сынок, я тебя предупреждал: держись от нее подальше. Тебе повезло, что она не вырезала твое сердце для того, чтобы высушить его, истолочь в порошок, выкурить и словить кайф.

Происходило это в пятницу, после школы, когда мне полагалось быть в зале Эбигейл Луизы Томас, переходя под чутким руководством Мэри О’Тул от американской эталонной и текущей поп-музыки к классике, не для того чтобы сосредоточиться на ней, но чтобы понять, что Моцарт может потрясти не меньше, чем Дюк Эллингтон, или Клод Торнхилл, или Толстяк Домино. До того как я вернулся из школы святой Схоластики, мама ушла на прослушивание, после чего собиралась сразу поехать в «Слинкис». Домой я зашел лишь для того, чтобы переодеться, прежде чем пойти в общественный центр, но увидел рабочих из квартиры 6-В, которые спустились на крыльцо на перекур, и мои планы разом переменились.

Взбежав на шестой этаж, чтобы самолично убедиться в отъезде Евы Адамс, потом спустившись в подвал, где мистер Смоллер заверил меня, что эта женщина никогда не вернется, я поднялся к себе. В квартире запер дверь на оба замка, но на цепочку закрывать не стал.

Взволнованный, с кружащейся от облегчения головой, я направился в спальню, выдвинул ящик прикроватного столика, достал жестянку из-под флорентийских сладостей. Собирался ножницами разрезать полароидную фотографию, на которой Ева Адамс запечатлела меня спящим, а отдельные части выбросить в мусорный бак.

До сих пор я сохранял фотографию, считая ее доказательством угроз со стороны Евы Адамс. Сам себя сфотографировать во сне я не мог, тем более что «Полароида» у нас никогда не было. Если бы мама узнала о том, что я от нее скрывал, и мне пришлось бы объясняться, или Ева Адамс, под одним именем или другим, проявила бы агрессию по отношению ко мне, и у меня возникла бы необходимость обратиться за помощью, моя полароидная фотография, вместе с той, на которой запечатлели ширму с тиграми, плюс фотография Манзанара из книги, могли послужить доказательством, пусть и не очень убедительным, что она нам угрожала.

Но теперь она покинула дом, и ее больше здесь не ждали, а потому фотография уже ничего не доказывала. И становилась уликой, свидетельствующей о том, что я утаивал от мамы важную информацию. Хотя по собственной инициативе она никогда не полезла бы в жестянку, вполне могла возникнуть ситуация, когда полароидная фотография случайно попалась бы ей на глаза, и мама наверняка задалась бы вопросом, кто, когда и почему сфотографировал меня спящим. Я не представлял себе убедительного объяснения – за исключением правды. И каким бы ни оказалось наказание за обман, ничего не могло быть хуже ее разочарования во мне и печали в ее глазах. Поэтому с уходом Евы Адамс я не нуждался ни в доказательстве ее угроз, ни в свидетельстве того, что я не такой хороший сын, каким старался казаться.

Сейчас, с высоты пятидесяти семи прожитых лет, мне трудно восстанавливать логику девятилетнего мальчика, потому что в этом возрасте разум все еще формируется и здравомыслие не превосходит силу воображения. Однако я помню, в каком отличном настроении откидывал крышку жестянки. Я, наверное, напоминал человека, освобожденного из тюрьмы. Все эти обманы и уходы от прямого ответа остались в прошлом, таяли, как дурной сон, освобождая меня от перспективы, стыдливо глотая слезы, стоять перед матерью.

Вот тут и выяснилось, что два экспоната моей необычной коллекции отсутствуют. Полароидная фотография и фабричный глаз. Я не заглядывал в жестянку больше недели. И сразу понял, что Ева Адамс побывала в нашей квартире днем, когда дверь не запиралась на цепочку, что она – и никто другой – взяла эти вещи. И я представить себе не мог, зачем ей понадобился глаз.

Один экспонат к моей коллекции добавился. Вырезка из глянцевого журнала, шириной два дюйма, длиной – шесть или семь. Вероятно, на странице журнала лицо женщины красовалось полностью, но на вырезке от него оставили только глаза, брови и переносицу. У женщины на фотографии глаза были синие, но с помощью цветного карандаша им придали лиловый оттенок, и цветом они теперь полностью соответствовали радужкам Евы Адамс.

Я потер один глаз. Подушечка пальца полиловела.

С полароидной фотографией она забрала свидетельство моего обмана, но при этом показывала, что ее интерес к моей особе не пропал. Я полагал, что вырезанные из журнала глаза говорили: «Я тебя не забуду, проныра. Я знаю, где тебя найти, и получу огромное удовольствие, порезав тебя на куски, если ты даже заговоришь с кем-нибудь обо мне».

Как знать, возможно, резать она начала бы с моих глаз.

В этот момент я осознал собственную глупость: как я вообще мог подумать, что она исчезает из моей жизни навсегда? Я увидел ее во сне, прежде чем столкнуться с ней наяву, а это означало, что тот сон – пророческий. Да, ее звали Фиона Кэссиди – не Ева Адамс, и уйти из моей жизни она могла, лишь когда я включил бы ручку-фонарик и обнаружил, что смотрю в ее мертвые глаза.

33

Содеянное мною после этого может показаться нелепым, а то и смешным, но заверяю вас, в тот момент мне было совершенно не до смеха.

Я сидел на краю кровати, зажав полоску бумаги между большим и указательным пальцами обеих рук, глядя в глаза с фотографии из глянцевого журнала. Не в ее глаза, не в настоящие, но я чувствовал, что каким-то образом Фиона Кэссиди смотрит через них на меня, независимо от того, где сейчас находится, и на них точно наложены заклинания джуджу. Эта женщина была не просто странной, не просто свихнувшейся. Мне хотелось бы верить, что она умеет мастерски вскрыть любой замок, но теперь я нисколько не сомневался в том, что она просто проходила сквозь стены и двери, обладая некой тайной силой, проявления которой я пока видел только по мелочам.

Поначалу у меня возникло желание разорвать полоску на маленькие кусочки и спустить их в унитаз. Но уже в следующий момент я оказался на кухне. Открыл дверцу шкафчика рядом с мойкой, достал закрытую крышкой банку, в которой мама хранила коробку шестидюймовых спичек. Ими мама пользовалась, когда возникала необходимость зажечь вновь фитиль в газовой колонке, который периодически гас. Из одного из ящиков я взял поварские щипцы. В ванной зажал полоску бумаги щипцами и сжег ее над унитазом, наблюдая, как пепел падает в воду. Когда от полоски ничего не осталось, спустил пепел в канализацию.

Оставив включенным шумный вентилятор в ванной, вернув на место щипцы и спички, я опять пришел в ванную, на этот раз с баллончиком освежителя воздуха, из которого щедро опрыскал все помещение, чтобы гарантировать, что к возвращению мамы из клуба не останется никакого запаха дыма, предполагающего, что я играл с огнем.

В спальне, направляясь к открытой жестянке, вдруг запаниковал в полной уверенности, что из моей коллекции исчез еще один предмет, пропажу которого я ранее не заметил: сердечко из люсита с белым перышком внутри. Последние несколько недель я не носил медальон с собой, как это было поначалу, когда он светился волшебством. Интуиция внезапно открыла мне, что этот медальон – пусть я и не мог понять, каким образом, – обеспечивал абсолютную защиту, и эта злобная женщина, взяв его, теперь могла делать со мной все, что захочет, то есть я обречен.

Я чуть не подпрыгнул от радости, обнаружив, что медальон на месте, в жестянке, тут же схватил его, вместе с цепочкой, и сунул в карман джинсов.

К тому времени я уже покрылся холодным потом, и не стоило удивляться, что принялся горевать об утраченном фабричном глазе. Я оставил его только потому, что этот глаз подкатил ко мне ветерок, который воздействовал только на него, отчего я решил, что глаз заколдованный. Когда я рассказывал все это Фионе, державшей острие ножа в моей левой ноздре, она смотрела на меня с презрением, а потом заявила: «Похоже, из тебя вырастет тот еще чудик». Теперь я подумал, может, она насмехалась, чтобы отвлечь мое внимание, а на самом деле сразу осознала, какая сила таится в фабричном глазе, и взяла его, чтобы использовать против меня и моей мамы.

В моей жизни случалось, что я хотел вновь стать мальчиком, не для того, чтобы обрести энергию и идеальное здоровье юности, но чтобы видеть невинность и радость в самом малом, чего мы не можем ощутить, все дальше продвигаясь по жизни. Однако так легко забыть, если сознательно не рыться в памяти, что детство – еще и время страхов, отчасти обоснованных, отчасти иррациональных, вызванных чувством беспомощности в мире, где одним человеческим существам очень нравится демонстрировать свою власть над другими. Именно в детстве вероятность появления вервольфов столь же реальна, как стрелка в школьном дворе, идея вампиров столь же правдоподобна, как идея нападения террористов, а уж в соседа со сверхъестественными возможностями веришь не меньше того, что другой сосед – психопат.

Убрав флорентийскую жестянку, я обыскал спальню в поисках фабричного глаза, который женщина могла засунуть куда угодно: под кровать, на шкаф, за радиатор, в складки занавесок, за карниз над окном, откуда он мог видеть только малую часть комнаты… Ничего не найдя и перелопатив содержимое всех ящиков, я заглянул в каждый уголок стенного шкафа. Боялся, что глаз – после того, как я лягу спать и погашу свет, – выкатится из тайника, чтобы наблюдать за мной. Не вызывало сомнений, что такой глаз обладает прекрасным ночным зрением. Но и тут я ничего не нашел.

В коридоре я постоял на пороге спальни мамы, убежденный, что и эту комнату следует обыскать так же тщательно. К счастью, чувство приличия остановило меня.

И в этот самый момент зазвонил телефон. Я поспешил на кухню, чтобы ответить.

– Иона, – услышал я голос миссис Лоренцо, – тебе следовало прийти ко мне сразу после возвращения из общественного центра. Ужин скоро будет готов.

Я не стал говорить ей, что не пошел в общественный центр, узнав об отъезде женщины из квартиры 6-В. Не знал, можно ли умолчание рассматривать как ложь, но в любом случае на этот раз обманывал соседку – не маму.

– Уже иду, миссис Лоренцо.

С неохотой я покинул квартиру, запер дверь и потопал вниз, чтобы провести вечер со вдовой.

Необычная выдалась пятница. Но пока не произошло ничего серьезного.