Текст книги "Скажи смерти «нет!»"

Автор книги: Димфна Кьюсак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Часть вторая

Глава 13

I

Пайн Ридж дремал на пустынном склоне Голубых гор, укрывшись за стеной стройных сосен, вздымавшихся в небо на западе. А внизу, под ним, заросшие лесом долины сбегали к прибрежным равнинам и к морю.

Сестра Воон отвела их в миленькую комнату, двери которой выходили на широкую веранду. По сравнению с тесной палатой в Локлине эта просторная комната на двоих, с широкими окнами, не заставленная лишней мебелью, казалась сущим раем. Но для Джэн это была лишь новая тюрьма.

Казалось, что мертвенная тишина, застывшая над Пайн Риджем, порождена самим санаторием и была его неотъемлемой частью, так же как синяя дымка над долинами – извечной и неотъемлемой принадлежностью этих гор.

– Вы приехали в тихий час – час отдыха, вот почему так спокойно, – объяснила сестра. – В другое время больные тут развлекаются вовсю. Уверена, что вам здесь понравится.

Она дружелюбно улыбалась, и казалось, что она и на самом деле вам рада. Но ничто не могло рассеять подавленного настроения Джэн. И что бы она ни слышала, звучало для нее сейчас как смертный приговор. Да и как ей может понравиться здесь?

Больные отдыхали на веранде в плетеных креслах. Большинство из них лежало с закрытыми глазами, но Джэн знала, что они с любопытством наблюдают за новенькой. По их внешнему виду никак нельзя было сказать, что они больны. И в том, что совершенно здоровые на вид люди лежат молча, расслабленно и даже не читают, было что-то противоестественное.

Позади них, из дальней комнаты, раздался кашель. Такого кашля она никогда не слышала: он был тихий и влажный, словно что-то булькало у человека в груди, и он все продолжался и продолжался без конца, и Джэн захотелось убежать прочь, чтобы не слышать его.

Но сестра Воон, казалось, и не замечала его.

– А это наш растрепа Рэфлз, – сказала она весело и, нагнувшись, стала гладить за ушами маленькую длинношерстую собачку, которая подбежала к ним, с любопытством глядя на новых людей.

– Это хозяйкин, и он требует, чтоб ему представляли всех новых больных. Это мисс Блейкли, Рэфлз.

Рэфлз вопросительно взглянул на Джэн сквозь космы, свисавшие ему на глаза, и затрусил в комнату.

Тишина окутывала спускавшийся террасой сад, в котором вязы уже сыпали пожелтевшими листьями и гроздья рябины, как факелы, пылали на голых ветвях. Густой золотистый солнечный свет сочился сквозь лапы сосен, и, когда они чуть шелестели под ветерком, казалось, что это лишь поворачивается в своем сне окутавшая все тишина. Барт привлек к себе Джэн, и голова ее опустилась ему на плечо.

Дорин осторожно, на цыпочках прошла через веранду, словно боясь, что резкий стук каблучков прозвучит святотатственно в этой тишине. Она вдохнула свежий, терпкий, прозрачный воздух, напоенный смолистым запахом сосен.

– Я б и сама не возражала провести здесь полгода, – сказала она мечтательно. – Особенно когда подумаешь о том, что надо возвращаться в контору и в нашу вонючую конуру.

Голос ее растаял и замер в тиши. В небе над ними с жалобным криком проплыл куравонг, и, когда его звонкий клич замер вдали, окружавшая их тишина показалась еще глубже, задумчивее, чем раньше.

«Шесть месяцев!» Слова эти отзывались болью в ее душе. Барт чувствовал, как она дрожит, прижавшись к его груди. Стиснув зубы, она повторяла про себя, как молитву:

«Господи, не дай мне расплакаться, пока они здесь. Я не должна плакать при них, они так добры ко мне».

Барт подхватил ее под руки и, обняв, прислонил к барьеру веранды.

– Шесть месяцев пронесутся незаметно. Не успеешь оглянуться, как деревья снова развесят свои листья и скажут, что весна пришла и что тебе пора домой.

Джэн с трудом глотнула, стараясь справиться с комком в горле. Она едва преодолевала неудержимое желание броситься к нему на грудь и умолять его, чтоб он забрал ее отсюда.

– Мы будем приезжать к тебе каждую неделю, правда ведь, Дорин?

Он крепко держал Джэн за руки.

– Ну конечно, – отозвалась Дорин.

– И скоро ты заведешь себе здесь друзей, – продолжал Барт. – А если в комнате на двоих тебе скучно покажется, то мы попробуем договориться, чтоб тебя поместили к молодежи. Хозяйка говорит, что здесь много девушек примерно твоего возраста.

Джэн долгим взглядом посмотрела на Дорин, потом на Барта. У Дорин глаза были полны слез и дрожал подбородок.

Барт обнял Джэн, и она почувствовала, как тает комок у нее в горле.

– Да, конечно же, у меня все будет в порядке. В Локлине все говорили, что мне страшно повезло, что я сюда попала.

Она говорила первое, что приходило ей на ум, только чтоб не молчать.

У Дорин успокоенно просветлело лицо. Она взглянула на часы.

– Такси скоро подойдет, и я выну твои вещи, и вы с Бартом можете удрать на минуту в сад, потому что, насколько я поняла из хозяйкиных слов, она тебя сразу уложит в постель, как только мы уйдем. Так что ты пока хоть немного осмотрись.

Она пошла в комнату, а Барт и Джэн медленно спустились по ступенькам и направились через полянку к деревьям. Здесь они отыскали скамью, спрятанную за серыми лапами ели, сели на нее в молчании, взявшись за руки, и тишина обступила их со всех сторон. Багрянец ближних долин переходил дальше в синеватую дымку холмов, которые терялись где-то у горизонта среди причудливых облачных замков, низко нависавших над землей.

Джэн первая заговорила, запинаясь на каждом слове:

– Спасибо тебе, Барт, за все. Ты был так добр ко мне, Барт, страшно много хорошего сделал для меня.

Он привлек ее к себе и держал, неуклюже обняв, будто оберегая от кого-то. Потом чуть-чуть наклонил ее лицо и стал целовать, целовать – в кончик носа, в подбородок. Наконец он прижался губами к ее губам и стал считать поцелуи.

– Это за каждый день, что ты проведешь без меня, до следующего приезда. А теперь я скажу тебе кое-что по секрету, только обещай, что никому не расскажешь.

Она кивнула. Она смотрела ему в лицо и видела, как бьется жилка у него на щеке. Он нежно потерся носом о ее нос.

– Я люблю тебя, Джэн.

Она прикрыла глаза.

– Ты слышишь меня?

И вдруг она спрятала лицо у него на плече и разразилась неудержимым потоком слез, как будто они могли смыть все тревоги, всю неуверенность и беспокойство. Он вынул измятый носовой платок и утер ей слезы.

– Ну, ну, глупышка, – сказал он дрогнувшим голосом. – Ну, ну, уж не хочешь ли ты, чтоб меня выставили за то, что я расстраиваю больных?

Он поднес носовой платок к ее носику; она изо всех сил старалась успокоиться.

– А ну, давайте, мисс Блейкли, дуйте сильней…

Джэн высморкалась. Взглянув на нее, Барт покачал головой.

– Бог ты мой, ну и видик у тебя! И запомни, что одним «спасибо» от меня не отделаешься. Я потребую более ощутимой благодарности. Так что настройся на то, чтобы выздоравливать по-настоящему и поскорее, ясно?

– Ясно.

– И запомни, что я о собственном будущем думаю и в конце концов я твердо намерен получить свой фунт мяса.

Он прижался щекою к ее щеке, и на мгновение они замерли среди ярких солнечных бликов и зубчатых теней еловых лап.

– И я хочу, чтоб мясо это было не тощее, а вполне приличное и упитанное. Так что сразу же принимайтесь за работу, мисс Блейкли, не то я приеду, сам сниму с вас штанишки и всыплю вам по одному месту по первое число, ей-ей!..

Джэн махала им вслед, пока за поворотом не исчезли такси и трепыхавшийся на фоне оливково-зеленого кустарника солдатский носовой платок Барта. Потом Джэн вернулась в комнату и стала медленно раздеваться. Растрепа Рэфлз следил за ней из-под соседней кровати.

Глава 14

I

Шли недели, и Джэн все больше привыкала к жизни в санатории. Вещи, которые ужасали ее вначале, постепенно вошли в ее повседневную жизнь. Против воли она обнаружила, что усваивает привычки других пациентов, с интересом вникает во все подробности их лечения и даже перенимает словечки из их жаргона.

Конечно же, после Локлина Пайн Ридж казался раем. В Локлине ты был парией – здесь же к тебе относились так, будто болезнь ставила тебя в привилегированное положение. Жизнь подчинялась требованиям твоей болезни, а сам ты подчинялся предписанному врачом распорядку.

Сначала ей казалось, что она никогда не научится соблюдать часы отдыха – лежать неподвижно с половины одиннадцатого до половины первого – в это время не разрешалось читать, а второй час нельзя было и разговаривать, потом с половины второго до половины третьего лежать плашмя, и на это время с кровати убирали подушки, и, наконец, снова лежать в постели или в шезлонге с половины пятого до половины шестого.

Ходячие больные устраивались в шезлонгах в саду или на веранде. Ей казалось нелепым, что взрослые мужчины и женщины, которые до этого смеялись или болтали, собравшись кружком, вдруг по звонку колокольчика поднимаются и, как дети, послушно отправляются на отдых.

Потом невидимые цепи как будто приковывают тебя к постели, и тишина воцаряется над Пайн Риджем, словно стеклянный колпак отгораживая его от внешнего мира. А через раскрытую дверь и окно видно, как сверкают густая синева долины и прозрачный голубой купол неба.

– Я сойду с ума, – произнесла она вслух.

Она лежала, вытянувшись на постели в неудобной, напряженной позе, крепко закрыв глаза, и тщетно пыталась прогнать одолевавшие ее тяжелые мысли, отгородиться от окружающего мира.

– Скоро привыкнете, – отозвалась миссис Карлтон, ее соседка по комнате. – Это ведь входит в курс лечения. Через некоторое время вы, как и все мы, научитесь принимать это как должное.

Джэн застыла, вытянувшись и крепко закрыв глаза, и думала, как только могут люди даже говорить о том, чтобы принимать все это как должное. Да, именно так относились к своему положению Линда и Бетти. А теперь и миссис Карлтон говорит, что надо принимать это как должное. Правила гласили, что следует лежать в постели неподвижно и отдыхать, для того чтобы поправиться. Да, она будет лежать неподвижно и стараться поправиться. Это входит в курс лечения, так же как и обучение искусству экономить энергию при ходьбе. Все это и еще многое другое придется выполнять, если хочешь выписаться из санатория через шесть месяцев. А она выпишется через шесть месяцев. Она выздоровеет. И она ни за что не хочет принимать все это как должное.

Казалось, что тишина в Пайн Ридже осязаема. Она была не просто результатом отсутствия всех звуков, она была сама по себе реальным свойством, менявшимся, скажем, с изменением погоды. Когда осеннее солнце заливало бурые гребни гор, тишина была совсем не похожа на ту, что воцарялась вокруг, когда горы обволакивал туман. В солнечный день крики птиц и пыхтение далекого поезда доносились с потрясающей ясностью, в тумане все звуки казались приглушенными – даже крики бесчисленных куравонгов, свивших гнезда на деревьях около дома, звучали приглушенно и тоскливо.

По ночам темный купол неба опускался на гребни окружающих гор, в густом мраке чернели долины, дальние отроги, переливаясь, светились огоньками городов и селений, а совсем далеко на востоке в небе сияла алмазная россыпь огней Сиднея.

Лежа ночью без сна в тишине уснувшего дома, она видела, как там, вдали, сад, темнея, сливается с долиной и долина сливается с мраком, а надо всем, иссиня-черное и бархатистое, как налет на плодах сливы, покоится небо, так щедро усыпанное звездами, что кажется: протяни руку – и сорвешь звезду. А порой ей казалось, что все вокруг лишь затаилось в молчании.

Время в Пайн Ридже текло совсем не так, как всюду, как до сих пор. Время больше не поддавалось измерению ни ручными часиками, ни стенными часами, ни календарем. И шесть месяцев теперь не казались ей таким долгим сроком, потому что, например, соседка ее, миссис Карлтон, провела в постели полтора года. И шесть месяцев покажутся сущим пустяком, если вспомнить, что по соседству с ними жила девушка одних с ней лет, которая уже в третий раз ложилась сюда на шесть месяцев. Леонард, спокойный темноволосый мужчина, с которым она познакомилась в первый день, пробыл здесь уже три года, и, когда он начинал рассказывать ей об этом, ее собственный срок – от осени до весны – начинал сжиматься в ее представлении, как сжимается гармошка-концертино, и тогда ей казалось, что его можно прикрыть ладонью.

Шесть месяцев! Этот срок начинал казаться ей бесконечным, лишь когда она думала о Барте. И снова мысль о долгой разлуке потрясала ее. Нет, их больше нельзя было накрыть ладонью руки, эти шесть месяцев, нельзя было объять умом.

Когда она думала о том, что не увидит Барта от воскресенья до воскресенья – семь невыносимо инескончаемо долгих дней, в которых минуты и даже секунды плыли медленней, чем опадающие с деревьев пожелтевшие листья плывут в неподвижном воздухе, когда она думала об этом, время становилось неповоротливым и ленивым, как ход часов, в которых повреждена пружина, но которые идут, если их потрясти, и тикают лениво и глухо, пока не иссякнет инерция толчка.

Бывали и моменты, когда время становилось словно тень на горах: кажется, что она стоит неподвижно весь день, хотя раскаленное солнце продолжает свой путь по небу и, закончив его, скрывается за темной грядой гор. В такие дни время застывало на месте. Были ночи, когда ей казалось, что застывали на месте и звезды, видневшиеся через дверной проем. Тогда время переставало существовать совсем, звук дальнего поезда проносился мимо, словно комета в космическом пространстве, и пылающие перья его паровоза были хвостом кометы, чертившим свой след в небе. На мгновение она застывала в напряженном ожидании.

В Локлине ты был словно пассажир поезда, набитого до отказа случайными попутчиками и мчащегося с сумасшедшей скоростью от одной станции к другой. Здесь ты был пассажиром поезда, поставленного на запасный путь и стоящего там в кромешной тьме в ожидании рейса неизвестно куда, неизвестно зачем.

Тишина уснувшего дома таила в себе угрозу. Невозможно было забыть, зачем ты здесь, потому что то и дело где-то рядом раздавался кашель. То девушка в крайней комнате разражалась влажным и мягким хлюпающим кашлем, то мужчина из палаты, выходившей на веранду, громко хрипел, словно задыхаясь. Эти звуки пугали. «Что там с ними?» – мучилась она. Она в отчаянии молила, чтоб здесь оказалась ночная няня, которая подошла бы к ним и успокоила, хотя бы одним своим присутствием. Но ночных нянь в Пайн Ридже не было. Если тебе нужно было что-нибудь, приходилось заботиться обо всем самой. Один за другим вспыхивали среди ночной тьмы бледные огоньки: это больные включали надкроватные лампочки. Конечно, оставалась еще кнопка звонка, но никто никогда не звонил в него.

– Лучше уж пусть найдут мертвой поутру, – говорила с улыбкой миссис Карлтон, – тебе же меньше хлопот.

Вэти бессонные ночи присутствие миссис Карлтон, ее тихий шепот защищали Джэн от смутного страха, в котором она никому не признавалась, даже самой себе.

Глава 15

I

Однажды, уже к концу первого месяца пребывания в Пайн Ридже, она пробудилась рано утром от кошмарного сна. Ей снилось, что она мчится по нескончаемо длинным коридорам, пытаясь скрыться от какого-то страшного чудовища. Миссис Карлтон зажгла свет над своей кроватью. Она лежала с термометром во рту, ее темные волосы разметались по белоснежной подушке. Джэн привстала и взяла свой термометр. Процедура измерения температуры утром в половине седьмого и потом, вечером, снова, казалась ей поначалу какой-то детской игрой, предназначавшейся для того, чтобы как-нибудь убить время.

Но потом она приучилась выполнять весь ритуал с такой же торжественной серьезностью, как и миссис Карлтон, – записывать температуру на графике, висевшем над кроватью, и следить со все возрастающим интересом за ее изменениями – то за дневным повышением температуры, то за ее средненедельным падением. Миссис Карлтон познакомила ее со здешним распорядком и процедурами лучше, чем это сделала сама хозяйка или издерганный санаторский персонал, потому что в Пайн Ридже так же, как и в Локлине, было слишком мало сестер и слишком много работы.

Сейчас миссис Карлтон лежала, откинувшись на подушки, с термометром во рту, и взгляд ее был устремлен в распахнутое окно. Рассвет уже обагрил горные отроги, и зажатая между ними долина, покрытая густой и мягкой пеленой тумана, походила на заснеженное поле. На востоке солнце осветило рваную гряду пушистых облаков, чуть позолотив их края – округлые и легкие, словно лепестки. Миссис Карлтон протянула тоненькую хрупкую руку и выключила свет. Ее широко расставленные серые глаза блестели. Джэн подумала, что даже теперь, исхудавшая, изможденная, с запавшими щеками, худобу которых еще больше подчеркивают выступающие скулы, она была красива. И была в ней какая-то светлая и ясная безмятежность, которой Джэн никогда еще не встречала в людях.

Будто читая мысли Джэн, миссис Карлтон повернула голову, и взгляды их встретились. Когда миссис Карлтон взглянет на тебя, так это лучше поцелуя: столько в ее взгляде теплоты и понимания, что слова становятся ненужными.

Миссис Карлтон вынула термометр изо рта и взглянула на ртутный столбик. Ровные дуги ее бровей насмешливо дрогнули. Вложив термометр в чехол, она юркнула под одеяло и, устроившись поудобнее, повернулась лицом к Джэн.

Снаружи солнечный луч пробился через просвет в облаках, и теперь оттуда, как из проекционной камеры, струился вниз яркий золотой поток света. Он заставил переливаться перламутром туман, заполнявший долину, и до блеска высветил гряды песчаника. Влажный туман заплыл в комнату и, словно благословение утра, коснулся их лиц.

– Вы сегодня выглядите лучше.

Миссис Карлтон произнесла это медленно и спокойно.

– Да я и чувствую себя лучше. Хотя когда вы меня разбудили, за мной какое-то чудовище гналось по темным коридорам. А что за чудовище, я так и не разглядела.

Миссис Карлтон улыбнулась. Когда она улыбалась, казалось, будто солнце проглядывает сквозь утренний туман.

– Уверена, что Фрейд[7]7
  Фрейд Зигмунд (1856—1939), австрийский врач-психиатр и психолог.


[Закрыть] нашел бы этому какое-нибудь ужасное объяснение. А по-моему, все это из-за тех сосисок, что вы вчера ели за ужином.

– Сосиски, – Джэн с отвращением наморщила носик. – Когда я отсюда выберусь, я больше ни за что на свете к сосискам не притронусь.

– Мне бы хотелось записать на пластинку голос хозяйки, когда она щупает мой пульс во время обхода и при этом трещит, как пулемет: «сосиски, яичница, шкварки», и потом, если бы у меня появилось желание на что-нибудь жаловаться, мне бы только стоило поставить эту пластинку и услышать ее голос: «шкварки, сосиски, яичница», как у меня бы раз и навсегда пропало желание ворчать.

– И как это она может сразу и считать пульс и меню заказывать? – усомнилась Джэн.

– Мне это тоже приходило в голову, но в конце концов какое это все имеет значение? Ведь ее не особенно интересует, какой там у нас пульс и сколько она насчитает, зато ее очень интересует, что заказать на обед, потому что это отразится на ее счете в банке.

– Неужели она и впрямь такая корыстная?

Миссис Карлтон вскинула брови и задумчиво прищелкнула языком.

– Не знаю, насколько это подходящее слово – корыстная? Вся беда в том, что обычно в нашем представлении такие санатории связаны с принципами гуманности, тогда как на самом деле они основаны лишь на принципах частной прибыли. В конце концов частный санаторий подобного типа – это нечто вроде пансиона, с той только разницей, что отсюда ты не можешь уехать, когда тебе захочется, потому что если ты отсюда уедешь, то куда ты денешься потом? Когда я захотела приехать сюда во второй раз, мне пришлось ждать несколько месяцев, пока освободится место.

– А я бы лучше домой уехала.

За окном светало, и Джэн сидела на постели, ожесточенно расчесывая волосы.

– А если нет дома, куда можно было бы поехать? – миссис Карлтон произнесла это так спокойно, будто разговор шел о сегодняшнем меню, но у Джэн холодок пробежал по спине от этих слов: ведь если бы не было Дорин и Барта, она тоже могла стать бездомной. Сердце захолонуло у нее при мысли о собственной беззащитности. А что, если Дорин выйдет замуж и уедет? А что, если Барт разлюбит ее, устав от ожидания, от волнений, от бесконечных расходов? А что, если бремя обязательств, которое он с такой готовностью взвалил на себя, покажется ему слишком тяжким? И что, если в один прекрасный день она перестанет быть для него той Джэн, которую он полюбил когда-то, и превратится в больную Джэнет Блейкли, для которой теперь только и существует в жизни, что красная кривая температуры в графике над кроватью да темное пятно на рентгеновском снимке?

II

Прикованные к постели, они узнавали о жизни Пайн Риджа через ходячих больных. Все утро, после первого тихого часа, ходячие бродили взад и вперед по веранде своим медленным, размеренным шагом и весело окликали тех, кто не вставал с постели. То один из них, то другой заглядывал в комнаты лежачих, посвящая их в новые санаторские сплетни. Постепенно в санатории выработался свой собственный специфический образ жизни. Отрезанные от внешнего мира, оторванные от своих прежних занятий, скованные распорядком лечения, больные постепенно приходили к признанию новых ценностей, новых интересов в жизни. Джэн наблюдала за ними и поначалу старалась держаться особняком: прислушивалась к их разговорам, но не принимала в них участия – она не хотела становиться такой, как они.

После завтрака у них в комнате собралось несколько больных. Леонард Мэкстон говорил о музыке. Накануне вечером он и миссис Карлтон слушали скрипичный концерт по ее приемнику.

Рода, флегматичная блондинка с ослепительно красивым лицом и тяжелыми золотыми косами, лениво растянувшись в шезлонге, мечтательно тянула сигарету под их разговор. Леонард был темноволосый, невысокий и коренастый мужчина с могучими плечами. Лицо у него было рябое, а темная борода казалась синей на бледном лице. Иногда Джэн казалось, что она в жизни не видела мужчины некрасивее его. Больше всего он был похож на боксера, и у Джэн почему-то никак не укладывалась в сознании мысль, что он был музыкантом и играл в оркестре первую скрипку до того, как чахотка скрутила его и заставила бросить оркестр. В последние восемь лет жизнь его походила на цепь, звенья которой разрывались одно за другим. Некоторое время эта цепь выдерживала натиск жизни, потом обрывалась, и он возвращался на очередные «шесть месяцев», пока каверна в легких не затягивалась и он не получал возможности снова вернуться в жизнь.

В конце войны, как рассказывала миссис Карлтон, он подорвал здоровье во время долгого гастрольного турне на островах, где он выступал с концертной бригадой перед войсками. Он вернулся в Пайн Ридж, и в тот год, что он был в санатории, жена его убежала с капитаном американской армии. Когда Джэн услышала эту историю, ей стало понятным многое в Леонарде. Вот почему, наверное, он пускается время от времени в запой и пропадает на несколько дней.

Каждый раз, когда Джэн и миссис Карлтон включали передачу «Для любителей музыки», в комнате незаметно появлялся Леонард, и все трое в молчании внимательно слушали музыку.

Сегодня, после того как смолкли последние звуки симфонии, Леонард вдруг заговорил о знаменитых дирижерах. Когда он рассказывал, с лица его на мгновение спадала маска напускного цинизма, и перед Джэн представал мягкий, тонкий и добрый человек, когда-то мечтавший стать великим скрипачом. Он перешел к дням своей учебы в Лейпциге, потом вдруг замолчал. «Нет, я бы не сдалась так легко», – подумала про себя Джэн.

– А по-моему, это глупо – не делать того, что тебе хочется, – вдруг выпалила она и замолчала, потому что слова ее прозвучали осуждающе, а она вовсе не хотела этого.

Он поднял на нее взгляд и улыбнулся. Его неровные зубы крепко сжимали мундштук трубки. Он неторопливо вынул трубку изо рта и полушутливо, полусерьезно погрозил ею Джэн.

– Беда ваша в том, – сказал он с деланной веселостью, – что вы до сих пор не осознали еще необходимости соразмерять свои желания со своими возможностями.

– Вовсе нет, – запротестовала Джэн, гоня от себя эту мысль.

– Вы злюка, Леонард, – ласково улыбнулась ему миссис Карлтон, – настоящий ворчливый старикашка профессор. На меня ваше брюзжание не производит никакого впечатления, и я не позволю вам отыгрываться на Джэн. А что до меня, то мне бы только хотелось стать преуспевающим хроником, вот и все.

Ее блестящие глаза задумчиво глядели из-под ровных бровей. Для Джэн эти слова как будто приподняли завесу и открыли перед ней будущее, от которого она в ужасе отшатнулась. Как можно мечтать о том, чтобы стать хроником!

– Вы романтичны, – сказал Леонард, и оба они улыбнулись. – Прямо как Кэтрин Мэнсфилд![8]8
  Мэнсфилд Кэтрин (1888—1923) – английская писательница, умерла от туберкулеза.


[Закрыть]

– Нет, нет! – миссис Карлтон протестующе покачала головой и заговорила с необычайной для нее горячностью:

– Нет, нет, вовсе не как Кэтрин Мэнсфилд! Она умерла в тридцать четыре. А я хочу быть хроником, как Вольтер, и дожить до девяноста.

И за этими словами, произнесенными с такой легкостью, угадывалась твердая убежденность. Рода закурила новую сигарету.

– Боже, до чего же вы оба веселая компания! – протянула она лениво. – А я вот собираюсь поправиться, отряхнуть санаторную пыль со своих туфелек тридцать седьмого размера, потом найти себе мужика поздоровее, остепениться и завести шестерых детей.

– Я буду крестной матерью у первого, – сказала миссис Карлтон.

– А я у остальных пяти, – подхватил Леонард.

Рода подняла руки над головой и, откинувшись в шезлонге, мечтательно устремила взгляд в потолок.

«Она как прекрасная статуя, – подумала Джэн, – и она выглядит такой сильной. Никогда б не поверила, что она больна».

Послышался стук в дверь, выходившую в коридор.

– Войдите, – отозвалась миссис Карлтон.

В дверях показалось загорелое лицо, увенчанное шапкой непричесанных светлых волос.

– Входите, Макс, – миссис Карлтон протянула ему руку.

Леонард помахал ему трубкой.

– А, привет, Макс! Мы ожидали вас еще в понедельник.

Макс Ковентри осклабился.

– Об этом вполне недвусмысленно заявила и хозяйка. А я-то думал, что она будет рада поэкономить пару дней на моем рационе.

Миссис Карлтон покачала головой.

– Ну, какой вы нехороший, Макс! А что вы делали все это время?

Макс приложил палец к губам. Рода открыла глаза.

– Скажите, ваше опоздание случайно не связано с тем, что у сестры Воон был вчера выходной?

Макс закрыл ей рот ладонью.

– Тсс, – прошептал он, – ну просто шпионка!

Рода дружелюбно отвела его руку.

– Что ж, не виню вас – она милая.

– Она чудесная, – глаза его засияли.

Он положил чемодан на постель.

– А теперь перейдем к поручениям. Кажется, привез все, о чем просили.

И он принялся раскладывать свертки.