Текст книги "Скажи смерти «нет!»"

Автор книги: Димфна Кьюсак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Глава 45

I

Незаметно бежали дни и недели. Однажды вечером, когда Барт вернулся в свою комнату после выходного дня, маленький Уэстон поднял голову, оторвавшись от медицинской книги.

– А, привет! Тут сестра оставила записку. Спрашивает, не мог бы ты в десять на ночное дежурство заступить. Должен был Смизерс дежурить, но он еще не вернулся: опасаются, что он снова запил.

– На ночное? Но я никогда раньше ночью не дежурил!

– Да это нетрудно.

– Черт бы подрал! – Барт расстроенно опустился на стул. – Ну что ты скажешь? Просто как снег на голову. А я-то мечтал выспаться как следует.

– Если хочешь, я за тебя подежурю.

– Да ну, не дури! Ты же весь день проработал. В десять? А сейчас семь. Ну ладно, я забегу с Джэн повидаюсь, а потом сразу сюда и попробую хоть пару часов подремать, чтоб там на дежурстве не уснуть.

Уэстон взглянул на него с усмешкой.

– Не беспокойся. Да один Джим Чэмберс не даст тебе задремать! Он сегодня с утра начал буянить.

Перемена, происшедшая в Чэмберсе за одни сутки, потрясла Барта. Этого тихого, кроткого, сдержанного, вечно погруженного в какие-то религиозные книги человека будто подменили. На Барта глядели сумасшедшие глаза незнакомого человека. Человек этот брызгал слюной, извергая бесконечный поток проклятий. Он поносил и сестру, и Барта, и соседей, и жену свою, и мать.

– Оставайтесь здесь и присматривайте за ним, а я подойду попозже и снова ему укол сделаю, если он не успокоится, – коротко сказала Барту сестра, когда он явился к ней ровно в десять за распоряжениями. Она уже отдежурила одна с семи до десяти часов, и на лице ее от усталости залегли глубокие морщины.

– Заткните же вы ему глотку бога ради! – жалобно попросил с соседней койки Пит Эндрюс. – Целый день приходится это выслушивать. Какого черта его в зеленую комнату не переводят?

Барт не отвечал. Он осторожно сдерживал рвавшегося с койки Джима, увещевая его при этом, как малое дитя. Но слова не доходили до сознания Джима, в его глазах снова появлялось какое-то чужое, несвойственное им выражение, и тогда его расслабленный рот извергал потоки ругательств, проклиная и жизнь и бога, бога прежде всего.

Больные беспокойно ерзали в постелях, натягивали на голову одеяла, зарывались в подушки, чтобы только не слышать нескончаемого потока истошных ругательств.

Сестра ввела иглу в вялую руку Чэмберса выше локтя, потом распрямилась со вздохом.

– Когда он немного успокоится, переведем его в зеленую комнату.

Толкая перед собой кресло, в котором лежал Чэмберс, Барт чувствовал, что к ним сейчас прикованы все взгляды и во всех этих глазах, что глядят на них с каждой койки, светится молчаливый вопрос. Фигуры, съежившиеся в постелях, всем своим обликом будто протестовали против необходимости слушать ужасную агонию умирающего, агонию, которая, может, завтра, а может, на следующей неделе ждет их самих. Страх вспыхнул в двадцать первой палате и теперь, распространяясь, как лесной пожар, переходил от соседа к соседу. И даже когда постель Джима исчезла из палаты и проклятия его стихли, страх продолжал оставаться среди них, он рос, принимал зловещие очертания – он мигал им и ухмылялся изо всех углов полутемной палаты.

Дарки, мальчишка-абориген, вдруг разразился громким плачем. Ночная сестра строго отчитала его и отправилась готовить шприц для нового укола, оставив подле мальчишки Барта. При ее приближении Дарки в ужасе выкатил глаза, и белки их страшно заблестели на его темном личике. Он вцепился Барту в руку и взвизгнул, когда игла вошла ему под кожу.

– Аборигены, они нюхом чуют! – сказал из темноты чей-то голос, и огонек зажатой в руке сигареты прочертил в воздухе черту, как будто подчеркивая значение сказанного.

– Они чуют. Они вроде бы как лошади или собаки – всегда нюхом смерть чуют.

– Заткнись-ка, Пит, – сердито оборвала его сестра. – Отправляйся-ка спать, а то ты у меня и не такого еще нюхнешь.

Больной тихо усмехнулся.

– Порядок, сестра. Вы, конечно, не о цветах толкуете.

– Ну, бога ради, Пит! Уж тебе-то не следовало бы шума поднимать! Ведь ты здесь у нас не первый год.

– В этом-то, может, и все дело, сестра. Я здесь слишком долго пробыл! – прозвучал им вслед его тихий голос, когда они направились в зеленую комнату.

– Оставайтесь здесь с Чэмберсом, а я пока другие палаты обойду, – сказала Барту ночная сестра. – Конечно, вы ему по-настоящему ничем не поможете, но все же укол его хоть немного успокоит. И смотрите, чтоб они не затевали в палате никакой бузы. А то если так пойдет, они у нас все к утру беситься начнут.

Сестра натянула дождевик и в нерешительности остановилась на пороге.

– И поглядывайте на двор, пока я до двадцать второй не доберусь. Если вы мне будете нужны, я вам дам знак фонариком. По телефону звонить нет смысла, это только снова их взбудоражит.

Она спустилась по ступенькам на дорогу и пошла между строениями, притаившимися под тяжко нависающим небом. После заката стало совсем холодно. В воздухе стоял запах осени, и с юга то и дело налетали порывы неистового ветра. Барт следил за высокой фигурой, двигавшейся через завесу косого дождя; фонарь прыгал в темноте, освещая только белые чулки и туфли сестры, которые, казалось, передвигались в темноте отдельно от тела. Барт видел, как отблеск ее фонаря появлялся на мгновение в темных окнах спящих палат, где лишь изредка в изголовье тяжелобольного мерцал слабый свет. А дальше, через дорогу, едва различимые в темноте, маячили пустые больничные бараки.

«Интересно, спит ли Джэн?» – подумал он. И вдруг словно вспышка молнии озарила его: он понял, что переживает здесь Джэн каждую ночь. Так вот откуда это усталое и будто напряженное выражение ее лица, этот уклончивый взгляд. Барт поежился на холодном ветру. «Я-то считал, что это все от нервов, – подумал он, – теперь мне понятно».

Когда Дарки угомонился, двадцать первая палата погрузилась в беспокойный сон. Даже Джим Чэмберс притих на некоторое время. Барт присел подле него. Убогий бедняк Джим! Он даже в куреве, даже в газете себе отказывал, не решаясь истратить на себя и пенни из своей ничтожной пенсии, потому что никогда не оставляла его мысль о том, как там перебивается его жена с тремя детишками, пытаясь прожить на жалкие гроши пособия.

«Нет, ей не управиться, Барт. На эти деньги никак не проживешь», – говорил он, бывало.

Барт представил себе, как бы он себя чувствовал сам, если бы очутился в таком положении, как Джимми, а Джэн пришлось бы перебиваться на пенсию да еще ребенка растить.

И, будто отвечая на его вопрос, Джим открыл глаза и остановил на нем свой невидящий взгляд.

Барт похлопал его по руке.

– Порядок, Джимми, теперь все будет в порядке.

Вошла ночная сестра, пощупала пульс у Джима и пожала плечами. Потом устало опустилась на стул.

– Я могла бы здесь минут на пяток задержаться и посидеть, если вы не против чайку приготовить.

Барт пошел в операционную и в тот момент, когда он включал электрический кипятильник, в памяти его всплыло воспоминание, пришедшее словно из другой жизни: он вспомнил, как там, в Сиднее, он поднимался по ночам, чтобы поухаживать за Джэн, как он сонно и нехотя делал это и, бывало, только устыдившись своего недовольства, подавлял он в себе нарастающее раздражение. И вот сейчас он представил себе, как она спит там в палате, а скорее всего даже не спит – мучается и не может уснуть. Она ведь вообще плохо спит. Он представил ее такой, какой часто видел, – рука подперла щеку, полураскрытые губы, – и, представив ее, он дал себе клятву, что теперь уж, когда он заберет Джэн отсюда и они вернутся домой, он никогда больше не будет роптать, даже если придется вставать десять раз за ночь.

Ожидая, пока закипит вода, он подошел к двери и окинул взглядом дремавшие больничные корпуса. «Тихо, как на кладбище». При этой мысли он замер: так горька была она, так больно она уколола его.

И все же после этого мрачного сравнения, так расстроившего его, он внезапно снова увидел Джэн, увидел ее такой волнующей, такой дразняще живой на фоне абрикосово-желтого песка пляжа Нарабин, синего-синего неба, увидел ее гибкое загорелое тело, рассекающее волны прибоя в серебре пены. И, вспомнив это, он еще раз с болью подумал о неустойчивости человеческой жизни, и не только ее жизни или его, но и всех этих несчастных, заполняющих длинные корпуса.

И здесь, среди ночного мрака, он вдруг ощутил какие-то узы товарищеской солидарности со всеми этими мужчинами, терзаемыми не только болезнью, но и мучительным беспокойством о женах и детях, оставленных за стенами больницы. Ему показалось, будто тьма давит его, словно воплощение его собственной боли и воплощение всех обступивших его страданий, опустошения и отчаяния.

Сестра большими глотками с жадностью выпила принесенный им крепкий горячий чай, потом медленно поднялась, зябко кутаясь в вязаную кофту.

– Бр-р-р-р! Ну и холод! Вы мне тогда помигайте фонариком, если что-нибудь случится. Если я не вернусь к четырем часам, приготовьте тазики и горячую воду для больных, ладно? Здесь только трое сами не могут умыться, О тех, что на веранде, пока не беспокойтесь, мы их будим только в шесть. Бр-р-р! Ну и холодина!

Она взяла фонарь и двинулась по грязной дороге сквозь пелену дождя.

Барта окликнули из палаты. Это был Дэнни. Его огромная фигура приподнялась на койке навстречу Барту.

– Я б тебя, друг, не беспокоил, у тебя и так больной на руках, но что-то спина у меня разошлась опять. Ты меня немного не приподнимешь?

Барт приподнял его огромное тело и повыше подложил подушки под спину. Дэнни вздохнул.

– Хороший ты парень, Барт. Твоей жене повезло.

– Это мне повезло, Дэнни.

На мгновение у Барта появилось искушение рассказать Дэнни о своих страхах, о тревоге за Джэн. Но потом он сдержался. С Дэнни хватает и своих невзгод. А сейчас у него на лице такая довольная улыбка.

– Это уж точно! Да какой мужчина в такую дыру б забрался, как ты, если б только господь бог не сулил ему за это всех благ, какие только он человеку может дать, кроме здоровья!

Он снова вздохнул.

– Ну, а теперь держать тебя не буду, тебе небось пора к бедняге Чэмберсу: ему ты сейчас больше нужен, хотя я люблю среди ночи поболтать чуток. И время идет быстрее.

– Я еще подойду, – пообещал Барт. – Ты меня не выдашь, если я тебе чашечку чаю принесу из сестриного чайника?

Дэнни затрясся от сдерживаемого смеха.

– Ты что же думаешь, я доносчик, да? Вот те слово, Барт, если кто спросит, что там в чашке у меня, так я и под присягой совру! А коли сам главный нагрянет, словно нечистый дух, то я чаек-то прямо на простыню, вот, мол, скажу, так и так, ошибка вышла!

Барт повернулся и, уходя, услышал хриплый шепот Дэнни:

– Только сахарку побольше положи, ладно?

Осторожно передвигаясь среди коек, Барт принес ему чаю. Дэнни взял чашку в свою огромную костлявую руку и с жадностью выпил чай.

– Ну ты мне, Барт, просто жизнь спас, – хохотнул он радостно после первого глотка. – Я уж не знаю, должен ли я за это благодарить, а только все же спасибо тебе, и уж коли тебе какая услуга понадобится, например, наврать чего сестре там, или доктору, или хоть самому папе римскому, то я уж, будь уверен, навру. А уж какой я помоложе брехун был – ну!

Барт, немного успокоенный, отнес чашку назад. Было в Дэнни какое-то достоинство, которое не могли истребить ни болезнь, ни страдания. Была в нем какая-то отвага. На мгновение Барт почувствовал, что их сейчас связывает то же бесконечно дорогое чувство товарищества, какое связывало его в джунглях с Тоби и другими ребятами. Барт остановился послушать, как дышит Дарки. Сестра оставила над его койкой слабый огонек, освещавший его лицо, чернеющее на фоне подушки, завитки его густых черных волос, спадавшие на лоб, повернутые кверху розоватые ладони.

Глава 46

I

Джэн беспокойно заметалась на койке и сбросила простыни, хотя ночь была прохладная и холодные порывы ветра то и дело залетали в окно. Ей было жарко. Она выпростала руку из рукава пижамы и некоторое время лежала, раскрывшись, ощущая приятную прохладу ветерка на обнаженных руках и груди. Интересно, сколько сейчас времени? Ей видно было, как мерцает, блуждая от палаты к палате, фонарь сестры. Второй раз обходит палаты – значит, время уже за полночь.

В палате было непривычно тихо. Лишь что-то странно щелкало в груди у миссис Майерс, когда она дышала, но Джэн уже привыкла к этому звуку, и он ее больше не беспокоил.

Миссис Майерс становилось все хуже и хуже. Ее некогда полное лицо осунулось, и теперь кожа, как коричневая пергаментная бумага, висела на нем. Когда миссис Майерс спала, что-то пронзительно хрипело у нее в горле при каждом вдохе и выдохе. Все знали, что миссис Майерс должна вот-вот умереть.

Когда Джэн по ночам прислушивалась к дыханию миссис Майерс, ее переполняли жалость и раздражение. Миссис Майерс сама виновата, что состояние ее так быстро ухудшается. Она ничуть не лучше Шерли. Все предписания нарушает, кроме одного – молчания. И она совсем не отдыхает. Даже теперь она все время выбирается из постели и готовит бесконечное количество чашек чаю. И с каждым днем она все медленнее передвигается по палате, и ее костлявое тело там, под халатом, кажется совсем бесплотным. Миссис Майерс служила предостережением для всех, кто не хотел соблюдать правила.

Щелк, щелк, щелк, храп! Звуки эти не умолкали – однообразные и непрестанные. Джэн пожалела, что на нее не подействовали снотворные таблетки, которые дала ей сестра Конрик. Ей совсем нетрудно лежать вот так без сна каждую ночь, но она знала, что это вредно.

Отдых и сон, отдых и сон – они так же необходимы, как и все другие элементы лечения. Она отдыхала, старалась двигаться как можно меньше, но заснуть она не могла. Впрочем, это не раздражало ее. В этом ночном бодрствовании среди ночи, в часы, когда вся палата спала, она находила даже какое-то своеобразное и непонятное удовольствие. Весь Спрингвейл спал, не спали только ночная сестра и Барт. «Интересно, что сейчас делает Барт?» – подумала она, и, представив себе, как он с таинственным и внушительным видом проходит сейчас где-то в ночи с фонарем, наблюдая за спящими, успокаивая бодрствующих, она испытала какое-то чувство товарищества.

Как замечательно, что у нее есть Барт! Вначале она была не уверена, правильно ли они делают, что Барт едет сюда. О чем они будут разговаривать с Бартом каждый день? Здесь труднее будет обманывать его, делая вид, что все в порядке. Слишком много он будет знать, слишком многое увидит. Он уже не будет верить ее рассказам. Он ничего не говорил ей в первые недели, но и новое выражение, появившееся у него в глазах, и то, как, взглянув на других женщин, он отворачивался, и то, как держа ее за руку, он украдкой щупал ей пульс, – все говорило о том, что он догадывается. И тогда ей начинало казаться, что ни за что не нужно было разрешать ему приезжать сюда.

Но сейчас все стало по-другому. Сейчас, когда она определенно шла на поправку, его присутствие только придавало ей силы, и бессонными ночами мысли о Барте приносили ей глубокую радость. Ей казалось, что она недостойна всего, что посылает ей жизнь, что ей дано слишком много. Она не заслужила такой любви.

Порыв ветра швырнул на железную крышу капли дождя, словно град осколков хлестнул по листве перцового дерева. Палата была похожа теперь на темную пещеру, и в темноте белели лишь сбившиеся в ком простыни на койке Шерли. Джэн немного подвинулась – у нее ныла спина. Потом тихонько налила себе воды. Связки болезненно напрягались при каждом глотке. Она пожалела, что под рукой нет свежей ночной рубашки – ее рубашка уже намокла от пота.

Некоторое время она лежала, глядя в темноту, слушая, как шумит дождь и ветер, как хлопают ставни на веранде, думая о Барте. Потом она погрузилась в полудремоту, и ей показалось, что койка ее куда-то поплыла и стала невесомо парить в пространстве между потолком и полом.

Ей чудилось, что она бросается в волны прибоя, ощущает холодное прикосновение моря к разгоряченному телу, ощущает, как песок осыпается у нее под ногами и морская пена вскипает у лица. Она снова поднялась на зеленоватом гребне волны и почувствовала, как волна, прогнувшись, схлынула под ней и рассыпалась облаком пены, оставив на этом месте лишь искристо-звездную пропасть. Вместе с Бартом она бродила по бескрайному простору – иглы золотого дождя кололи им тело, ветер неистово трепал волосы, развевавшиеся у запрокинутых лиц, планеты хороводом кружили вокруг них, свистя, словно ветер в деревьях, и звезды дрожали в танце под перестук небесных кастаньет.

II

Джэн нехотя пробуждалась от сна, потревоженная стуком эмалированных тазиков. В глаза ей ударил незатененный свет лампы, горевшей посреди палаты, полоска неба в противоположном окне была еще совсем темная, и холодный ветер задувал в открытую дверь.

Молоденькая сестра, заменявшая сестру Конрик во время ее выходных, бегала взад и вперед по палате с тазиками теплой воды и будила больных, которые при этом недовольно ворчали.

Больные ненавидели этот утренний час.

– Ну, Шерли, проснись же! – весело крикнула сестра.

Шерли спросонья угрюмо таращилась на сестру, и ее худое, изможденное лицо и всклокоченные волосы выглядели в этот час неуместно и бессмысленно юными и трогательными.

– В одно прекрасное утро я горло перегрызу тому мерзавцу, который станет меня будить ни свет ни заря и совать мне под нос этот таз!

– Ну, ну, Шерли, пожалуйста, не надо ругаться!

Сестра подала Шерли туалетные принадлежности и полотенце, подождала, пока она справится с приступом кашля, и понесла тазик к следующей больной, которая встретила ее так же неприветливо.

С того конца палаты сестру окликнула миссис Холл:

– Идите ко мне, сестра! Только я вам и буду сейчас рада. Мне надо привыкать вставать рано. Когда домой вернусь, нужно будет и мужа провожать на работу и дочурку собирать в школу.

– О господи боже! – простонала Шерли. – И чему они так радуются?

Мирна с трудом села на койке, протирая заспанные глаза.

– Иногда я жалею, что я не на веранде лежу. Туда хоть тазики приносят не раньше шести.

Шерли поежилась.

– Ну уж нет.

Она уселась на постели и, раздевшись до пояса, намылила свои исхудавшие руки.

«Она выглядит так, будто только что из концлагеря вышла», – подумала Джэн, глядя на тело Шерли, и содрогнулась, вспомнив, как таяла с каждым днем миссис Карлтон.

Теперь уже все женщины проснулись, и их кашель гулко раздавался в утренней тишине. Спала только больная у двери: снотворное утоляло боль и бессонницу.

Джэн села на койке, выбираясь из пропитавшейся потом ночной рубашки, и стала ждать, пока сестра помоет миссис Майерс и подойдет к ней.

– Я такой странный сон видела… – обернулась она к Мирне.

Сестра, нахмурившись, посмотрела на нее.

– Пожалуйста, не разговаривайте, миссис Темплтон. Вы же знаете, что вам нельзя разговаривать.

Джэн удивленно взглянула на сестру.

– Мне? А почему?

– Не знаю. Я только знаю, что вам с сегодняшнего дня предписано не разговаривать. И, пожалуйста, не снимайте рубашку, пока я не подойду и не помогу вам. Я сначала вас вымою, а потом уж вон ее разбужу.

Сестра кивнула в сторону тяжелобольной, что лежала у двери, потом ушла.

Джэн смотрела ей вслед, снова опустив рубашку на плечи. Она подумала, что она, может, ослышалась, и взглянула на Мирну. Но Мирна не смотрела на нее – она с каким-то яростным усердием чистила зубы. Джэн повернулась к Шерли, но и Шерли, казалось, была поглощена изучением какого-то пятнышка на собственном подбородке. Джэн обвела палату глазами, полными отчаяния, но не встретила ничьего взгляда, кроме взгляда миссис Майерс, которая с сочувствием и жалостью молча смотрела на нее через проход.

III

К тому времени, когда Барт начал разносить тазики с водой по двадцать первой палате, Джим Чэмберс уже спал, хрипло дыша во сне. А когда Барт кончал обход, за округлыми холмами на горизонте разлилась утренняя заря, и в ее сиянии поблек свет электрических лампочек под потолком палаты. В зарослях эвкалиптов возле конюшни громким смехом заливались кукабарры[12]12
  Вид зимородка, распространенный в Австралии.


[Закрыть].

В шесть часов Барт принес тазики с водой больным на веранду. Эти проявляли еще меньше желания подниматься, чем больные в палате. Дождь уже прошел, но ледяные порывы ветра хлестали их мокрые тела, когда они умывались, сидя в постели.

Больные бойко ругались в перерывах между приступами кашля и проклинали судьбу, приковавшую их к этой веранде, где за лето солнце все глаза выжжет, а зимой такой ветер поднимается, что, по выражению Пэкстона, аж до самых кишок пробирает.

Тем временем волнистые склоны холмов начали золотиться, небо из зеленого стало синим, облака занялись багрянцем, и в воздухе повеяло первым осенним холодом. Где-то вдали замычали в своих стойлах коровы, возбужденно залаяли собаки, мир просыпался, золотистый, умытый росой, и двадцать первая палата приветствовала его пробуждение нестройным кашлем.