Текст книги "Собрание стихотворений 1934-1953"

Автор книги: Дилан Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

13. ОТ ЖАРА ПЕРВОЙ СТРАСТИ ДО ЧУМЫ

От жара первой страсти до чумы,

От нежной той секунды до пустых

Недель, потерянных когда-то в лоне,

От распускания бутона до

Мучения срезаемых цветов,

Был и слюнявчика зеленый возраст,

И рот, над коим голод был не властен:

Мир был един. Был – нечто ветровое.

Он окрещен был струйкой молока.

А небо и земля еще казались,

Прозрачным, обдуваемым ветрами,

Одним холмом. А солнце и луна  –

Одним, еще не разделенным светом...

От первого следа босой ноги

К руке, копающейся в волосах,

И к чуду только слепленного слова,

От первой и невнятной тайны сердца,

От призрака, что вдруг предупреждал,

До самых первых изумлений плоти...

И солнце стало алым, а луна

Жемчужно-серой. А земля и небо

Сошлись и встретились, как две горы.

Все тело благоденствовало. Зубы

Росли и утверждались в крепких деснах.

Предощущение мужских семян

Светилось. Кровь благословляла сердце.

Четыре ветра, бывшие одним,

В моих ушах сияли светом звука

И звуком света надо мной кричали...

И множился, и желтым был песок.

И золотилась каждая песчинка,

И для другой выплевывала жизнь.

И зелен был поющий дом. Та слива

Все время в матери моей росла.

И мальчик тот, что свету на колени

Был ею выброшен из тьмы, возрос,

И стал прислушиваться к крику бедер.

И голос голода зудел в костях,

В ветрах и в солнце...

Я  начал изучать людскую речь,

Чтоб в каменные идиомы мозга

Все очертанья мыслей загонять,

Чтоб оттенять и заново сшивать

Лоскутные образованья слов,

Оставленные мертвыми,  которым

В их тесном и всегда безлунном акре

Тепло словесной ткани ни к чему...

Язык беспомощен: конец ему

От расползанья рака наступает,

И подпись червяка – небрежный крест.

Я выучил глаголы сильной воли

И  собственную тайну заимел.

Смысл ночи бил меня по языку.

И все единое теперь звучало

Сплетеньями бесчисленных сознаний.

Из них одно лишь изрыгало суть.

Ведь только грудь давала жар любви.

У неба, разделенного с землей,

Я научился двойственности... Шар

Двойной, родительский, легко вращался,

И возникали партитуры слов.

Так тысячи разрозненных сознаний

Давали пищу новому бутону,

Который разветвлялся перед зреньем...

Сгущалась юность. Капли слез весны

Накапливаясь, растворялись в лете

И в безымянном множестве других

Времен того же года. Только солнце –

Единое, как манна на потребу,

Согретая и скормленная мне...

14. В НАЧАЛЕ – ТРИ ЛУЧА ОДНОЙ ЗВЕЗДЫ

В начале – три луча одной звезды,

Улыбка света на лице пустом,

Укорененье воздуха; а в нем –

Ветвящейся материи спираль,

И первосолнца круглый циферблат

Вращал неразделенно Рай и Ад.

В начале – бледное факсимиле

В три слога, как неясная улыбка,

Как оттиск на поверхности воды,

И отчеканивался лик луны;

Кровь, по кресту стекавшая в Грааль,

Оставила на облачке следы.

В начале пламя яркое взвило

Из искр – все бури, грозы и шторма,

Трехглазой, алой вспышкой расцвело

Над струями крутящихся морей;

Насосы-корни гнали в стебли трав

Масла таинственные из камней.

В начале было Слово. Было Слово.

Оно сквозь плотность световых лучей

Дыханием тумана и дождя

Все смыслы слов из бездны извлекло,

И расцвело само, переводя

Для сердца суть рождений и смертей.

В начале был незримый, тайный разум,

Отлившийся в мыслительный процесс,

Но до того, до разветвлений солнца,

До дрожи вен сплетенных – до всего

Кровь разнесла по всем потокам света

Корявые прообразы любви.

15. СВЕТ РАЗРАЗИТСЯ ТАМ, ГДЕ СОЛНЦА НЕ БЫВАЕТ

Свет разразится там, где солнца не бывает.

И там где моря  нет –

Но есть приливы и отливы сердца,

И призраки в мозгу как светляки,

И все, что сотворил предвечный свет,

Сквозь плоть проходит там, где плоти нет:

Свеча меж бедер греет юность, греет семя,

Сжигая все, что возраст нам несет,

Там, где не всходит никакое семя,

Меж звезд раскручивается человечий плод.

Он ярче яблока, он свет свечи пронес

Сквозь мглу волос…

Рассвет – в полузакрытые глаза,

И кровь играет, как морской прибой,

От черепа до самых пальцев ног,

И вот во тьму врывается струей

Несдержанность небесного фонтана –

Улыбка, обращенная слезой.

В глазницах ночь, как черная луна, –

Тьма вдоль течения безвестных рек,

Но светом дня земля освещена,

Теплы пронизывающие ветра,

И зимняя одежда не нужна,

И завеси весны свисают с век…

Свет вспыхивает в тайных уголках,

Где мысли пахнут ранними дождями;

Там логика мертва. Там смысла нет,

Мысль пальцами не роется в словах,

Но тайны всей земли растут в глазах.

И кровь играет в солнечном сверканье,

И ширится над пустырем рассвет.

16. МНЕ МЫСЛИ ЦЕЛОВАЛ СОН

Мне мысли целовал

сон, друг мой сон,

Глаз сонно уронил слезу времен

И повернулся, как луна, ко мне.

Я рядом с двойником моим летел,

И в небо устремился, сбросив сон.

Вот так с земли удрал я нагишом,

Достиг другой земли, что дальше звезд,

Карабкаясь уступами стихий,

Рыдая в кронах вместе с двойником,

Но и оттуда я взлетел пером.

А в алтаре – мир моего отца:

«Да, мы ступаем по земле отца!»

Тут сонмы херувимов так нежны!

«А это? Это лишь людские сны:

Дунь – и они исчезнут...» А фантом

С глазами матери исчез, когда

Я сдул в постельки херувимов тех,

Но дунув, потерялся навсегда

Среди теней, что спят на облаках,

Не зная ничего о двойниках.

Но поднял голос воздух полный сил,

Вскарабкавшийся по ступенькам слов,

И записал я легкий сон звезды

Рукой и волоском на той земле:

Он легче был, чем отсветы воды,

Чем пробужденье в облаках миров.

И лестница Иакова росла,

Тянулась, приближаясь по часам,

К светилу. Каждая ступень ее

Мне и утраты, и любовь несла,

Ступенька, вновь ступенька. Шаг, другой...

И каждый дюйм ее в крови людской.

Ввысь очумелый старец лезет там,

И призрачный наряд не скинув с плеч,

Отцовский призрак влазит по дождям.

17. ПРИСНИЛОСЬ МНЕ В ПОТУ

Приснилось мне в поту мое возникновение.

Сквозь скорлупы могучее вращенье

Оно по тросам нервов через зрение

Как механическая мышца прорывалось.

Оно от складок плоти отходило,

От червовидных пальцев отделялось

Сквозь гвозди трав, сквозь медный облик солнц

Расплавивших ночного человека.

Наследник вен всеобжигающих, в которых

Еще есть капля дорогой любви,

Я этой сущностью моих костей

Весь унаследованный шар освоил

И путешествие (читай «стиха  творенье»)

Сквозь человека (сущности ночной!)

Прошло на самых низких скоростях –

Так снилось мне мое возникновенье.

Я  умер под  шрапнелью в тот же час.

Мне вбили в марширующее сердце,

В зашитую дыру мой сгусток крови,

И смерть в наморднике, глотавшем газ.

И вот – вторая смерть. За ней холмы,

Тяжелый урожай болиголова,

Кровь ржавая и лезвия травы –

На  ржавых трупах – объявляют снова

Еще одно сражение – за жизнь!

Всех мощью при своем втором рождении

Я поражал: скелет оделся плотью,

Пусть призрак гол, но мужеству плевать

На боль, возникшую уже вторично.

Приснилось мне мое возникновение:

Мой смертный пот два раза падал в море

Кормящее. И морю надоели

Рассолы слез Адамовых, и там,

Там – новый человек?– Ищу я солнце.

18. МОЙ МИР ПИРАМИДА

1.

Пол-сына есть отец, когда удвоен

Адам на корабле уже пустом,

Пол-сына – это мать, ныряльщик в завтра –

Рог похоти в молочном изобилии.

Гроза. Их тени движутся ритмично...

Так неожиданно рождение потом!

Пол-сына, вроде, все-таки замерзло,

Пока весна ржавея, пузырилась,

И семя с тенью бормотало глухо.

Пусть половина  призраков замерзла –

Любовь взошла, и струйка молока,

Взлетев, забьет фонтаном из соска !

Обломки половинок бок о бок

Стучались в сон, толпясь среди морей

В приливах тьмы голов и пузырей,

И что-то пело в том начале мира.

Со смехом удалось ему и ей

Проткнуть в могиле спящего вампира.

Обломки, сшитые из лоскутов,

Вбежали на копытцах в мир ветров

Сквозь дикий лес, что полон омерзенья,

И в темноте засевший цианид

Враждебный таинству совокупленья

Извивами гадючьих кос грозит!

Каков цвет славы? Ну а смерти цвет ?

В игле дыру пробить и уколоть

Через наперсток палец необъятный

И бессловесный. Он еще не плоть,

Но, запинаясь, только зарожден,

Слепит глаза и сеет хаос он.

2.

Весь мир мой – пирамида. На соленых

И охристо-пустынных срезах лета

Рыдает эта мумия. В пеленах

Сгибается египетский доспех,

Но сквозь смолу скребусь я к звездной кости

И к солнцу ложному, что цвета крови.

Мой мир – тот кипарис и та долина…

Как снова сделать целой  плоть под градом

Австрийского огня? Сквозь гром я слышу

Все барабаны мертвецов моих.

Кишки тех изрешеченных парней

Еще змеятся по холмам костей.

И крики – «Или, или, Савахвани!» –

За  переправою на Иордане

Моя могила полита  водой.

Из Арктики? Из тех морей. что к югу?

На гефсиманскую тюрьму в мой сад…

И все, кто отыскать меня хотят

По следу Азии – меня теряют.

А я уже в Уэллсе. Половинки

С копытцами качаются в прибоях

И в ракушках плутают. Враг рождений,

Чёрт с огненными вилами не даст

Понюхать пятки нового младенца,

Мешает сплетничать колоколам.

И вот скольжу я ангелом под небом.

Кто сдует смерть? А в чем вся слава цвета?

В совокупленье! Я вдуваю в вену

Невнятной смерти темное перо.

Младенец тайный, на волнах качаюсь.

…Качается, работая, бедро!

19. ВСЁ ВСЁ!

1.

Всё всё! Рычаг сухих миров.

Морская твердь – эпоха льдов.

Масла – во всем. Обломок лавы.

Город весны.  И поворот

Цветка к земле, и колесо

Огня – вращенье городов.

Но как же, как же плоть моя?

Пустая пашня – бурой тенью.

Соски морей. Желёз явленье.

Всё, всё и всё. И плоть – в движенье,

Грех. Костный мозг. Возникновенье.

Вся плоть – рычаг сухих миров.

2.

Не бойся мира в час труда.

Не бойся сердца в клетке ребер

Стальных. Не бойся никогда

Химической и ровной крови,

Миров размалывающих и

Тяжелых топотов машинных,

Курка. Серпа... Тех искр старинных,

Что кремень сыплет в миг любви.

С ослиной челюстью Самсон.

Грех плоти знай! Запоры клеток

И серпоглазый ворон. Он

Тут заперт до скончанья света.

Рычаг всех рычагов. И это –

Торопит звуки граммофон.

Лицо любовника послушно,

А искры кремня сыплют стон.

3.

Всё, всё и всё.  Миры мертвы.

И призрак с призраком сольется.

Тот, кто грядущим заражен,

Получит по пути из лона

Начала формы. А пока –

До первой капли молока –

Удар металла по живой

Моей ж плоти через шкуру.

На смертном круге квадратура

Миров, взорвавшихся травой.

Цвети, взаимопроникновенье

Людское! Спаренный бутон.

Свет из зенита вспламенен

Виденьем плоти. Продвиженье

Безвестных масел моря – ввысь.

В мирах любви огни сплелись.

Всё, всё и всё – одно цветенье.

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ (1936)

20. Я ВИЖУ СВОЙ ОБРАЗ

1.

Я вижу свой образ на двух уровнях сразу, словно верхом на себе. Выкованный

из человечьей плоти поэт, бесстыдный, юный, латунный,

Заталкиваю свой призрак в свинец типографских литер,

Весы этого двухчашного мира – создатель – сам же свое творенье.

Призрак моей половины в латах держится за беззащитную половину

И упирается, хватаясь за стены коридора, ведущего к смерти.

Судьба из луковки стрелкой выталкивает весну.

Пеструю, как веретено: это время болевых усилий

В мире пробивающихся лепестков,

А пряжа ее – и соки и кровь, и пузырьки и хвоинки…

Все это от корней, кормящих сосну, человека вздымает как гору,

Выращивает его из почти ничего – из недр голых.

Такова судьба призрака – сначала чудеса разбрызганы,

Картина картин – это мой выкованный пером фантом,

Прорастает сквозь голубые колокольчики и медные колокола

Человек, эфемерный, словно листва,

                                                 и бронзовый, словно бессмертие,

Смешивая зыбкую розу строк с ритмом мужского движенья.

Я создаю двойственное чудо стиха и себя.

Это начало взрослости (за которой неминуема гибель),

Башня – это судьба, на которую надо влезть, но она без опоры.

Пока стоит, но карабкаться надо выше и выше.

Самая естественная смерть – карабкаться без остановки,

И я, – человек, вампир, не имеющий тени,

Вол работаюший,  дьявол воображенья в спазмах молчанья.

Обычная закономерность: чем выше, тем ближе к концу…

Образы карабкаются по деревьям, льются как сок по туннелям.

Ну что опасней зеленых шагов?  А где-то предшественник.

Я со своей деревянной пчелой, со стихами, в терновом венце,

Внутри стеклянной виноградины я, а со мной

И лепестки строк, и улитка мысли.

Мы слабы – все мужество растрепалось, и жизни на волоске…

Путешествие по часовой стрелке из гавани символов.

Эта вода – наш последний путь: вскоре придут иные,

Те, незнакомые, которых приветствуют лепестки моих роз

На террасе туберкулезного санатория  шепча «прощайте»…

И мы отплываем, уступая пристань прибывшим с моря.

2.

Карабкаются строки на силосную башню, а там

12 ветров встречают облачный белый призрак.

Оседланные луга, –  их загоняют в холмистый загон –

Видят они всё: и то, как спотыкается белка,

И то, как заяц или улитка, шатаясь, ходит вокруг цветка,

И ссору ветров с деревьями на винтовых ветровых ступенях.

Когда они спрыгивают вниз – оседает пыль,

Но сыплется густо и непрерывно смертельный гравий.

Водяная дорога – путь белых медведей, котиков и макрелей.

И строки спешат вдоль длинной артерии моря,

Слепые лица поворачивая к врагу,

А мертвое слово без всадника – к стенке канала...

(Смерть – инструмент, чтобы взрезать глаз во всю  длину,

Отмычка, отвертка, отвинчивающая гроб,

Твоя могила – и  в пупке, и в соске, и… где?

Ноздри под маской хлороформа творят кровавый

Набор скальпелей… Похороны с антисептикой

Прочь отгоняют черный патруль

Твоих чудовищных офицеров и распавшуюся армию,

Пономарь-часовой с гарнизоном чертополоха,

Петух на навозной куче кукареканьем Лазаря воскресит,

Всё – суета  сует! Пусть этот прах тебя тщится спасти

На волшебной  почве, вырастив строки из ничего)

Когда стихи тонут, вдали заливаются колокола,

Ныряльщик – звон его колокола льется по шпилю пены.

Вот еще одна звонкая ступенька в мертвое море.

Ныряльщикам этим аплодируют так, что закачается

Даже эмбрион строки – тритон,

                                привязанный водорослями к виселице.

Слышны ли тебе в глубине виноградинки

                   Стёкла, разбивающиеся солено и похоронно?

Поверни веретено моря  – завертится плоская земля в желобках,

По ним – граммофонная иголка молнии

                                            ослепит одну сторону пластинки

С голосами, звучащими словно с луны, вертящейся на столе.

Пускай себе восковая пластинка лепечет, скрежеща,  выпевая

Влажные, стыдные следы тайны:

Это фонограмма жизни твоей. А круглый мир – неподвижен.

3.

Они страдают в вампирьих водах, где хищные черепахи

Вползают в торчащие башни, об которые бьётся море,

Как будто сдвигается крайняя плоть, и

Чувственный череп спешит, и клетки спешат куда-то,

Страдайте, перепутаницы-наперсточки-строчки,

                                                 от того, что двойной ангел

Вскакивает из камня, как дерево над пустынной землей.

Станьте призраками самих себя, призрачными остриями,

Трубой медной, образом бестелесным, нанизанным на безумия,

Восходя лестницей Иакова, глядящей в звёздное небо.

Возникнет холм в дыму и головокружительная долина.

Пятикратно призрачный Гамлет на отцовских кораллах

Увеличит рост мальчика-с-пальчик чуть не до целой мили.

Страдайте от зрения, обрезанного зеленым плавником,

Будьте около кораблей, побитых морем, на якоре пуповины.

Не можешь ни о чем, кроме? Тогда утопи свои клепаные кости

В кораблекрушении мышц. «Оставь надежды» и на любовь,

Прекрати битву, оставь и любовь, и туман, и огонь на ложе угрей.

В крабьих клешнях кипящего круга, в море частица тебя,

Инструмент этот временем окольцован: ты уже взрослый!

Железо в моей крови обычно для города, избиваемого дождями,

Я в пламенном ветре поэзии вырос из зеленой колыбели Адама.

Нет человека волшебней, чем  вытащенный  когтями из... крокодила.

Человек был шкалой весов, эмалевой птицей смерти.

Хвост. Нил. И морда. (В седле уже, а не в тростниках Моисей).

Шуршал  папирус.

Время в домах без часов качало череп как маятник.

Выпотрошенный человек в пирамиде (полет Грааля!)

Рыдал об утраченной чистоте. Он был мастером мумий,

Гримером трупов.

Из ветра слепленный призрак властен над человеком,

Посмертная маска разложившегося фантома.

А мой призрак выкован из посейдонова металла,

Из человечьего минерала. Это он был богом.

Богом первоначал в хаотичном водовороте моря.

И все мои образы, рыча, вылазят из глубины на холм неба.

21. И ПРЕЛОМИЛ Я ХЛЕБ

И преломил я хлеб. Он рожью был когда-то.

Вино – создание земли чужой –

Пульсировало в плоти винограда;

Но труд людей дневной и ветр ночной

Скосили рожь, с лозы сорвали радость.

Когда-то, – счастье голубой лозы –

Кровь лета билась в виноградной плоти,

Хлеб был веселой рожью на ветру,

Но людям надо было солнце расколоть

И вольный ветер придавить к земле!

И преломил ты плоть, и пролил кровь –

Осиротели виноград и рожь,

Возросшие когда-то

Из чувственных корней лозы и злака…

Мое вино ты пьешь. Мой хлеб крадешь.

22. И ДЬЯВОЛ В ГОВОРЯЩУЮ ЗМЕЮ

И дьявол в говорящую змею

Был воплощен, и на равнинах Азии

Раскинулись его сады, а грех

Возник уже в начале сотворенья,

Став бородатым яблоком в раю,

И так понятие грехопаденья

Возникло с ним...  А Бог вошел  в творение

Хранителем, играющим на скрипке,

С холмистой синевы сыграть прощенье.

Мы были новичками в тех морях,

Послушных Богу, и луна свисала

Вручную сделанная, в облаках

Еще не до конца освящена...

Но мудрецы сказали мне о том,

Что боги Сада на вершине древа

Добро и зло переплели в веках,

И что качаясь на ветрах луна

В пустое небо вознеслась и стала

Чернее зверя и бледней креста.

Мы знали стража, тайного хранителя

В своем раю. Он проявлялся только

В святой воде, в той, что не замерзает,

И в мощных утрах молодой земли.

Но Ад принёс нам серное кипенье

Да миф о двух раздвоенных копытах,

А рай нам дал всего лишь полночь солнца,

Да ту Змею, игравшую на  скрипке

В дни сотворенья…

23. ВОТ НАСЕКОМОЕ И МИР

Вот насекомое и мир, которым

Дышу, когда заполнили пространство

Мне символы, а символами мир

Мои стихи заполнив, гонит время

Сквозь стены города «здесь и сейчас!»,

Но половина времени уходит

На то, чтоб только фразу подтолкнуть!

Я смысл делю на сказку и реальность.

И резко опускаю гильотину:

Кровь. Хвост отдельно от башки – свидетель:

Убит эдем, увяло возрожденье.

Стих? Насекомое? Чума, проклятье сказок?...

Стих этот – монстр (прикинулся змеей).

Обвился вокруг контура, слепой

И длинный, обвивает стену сада,

И в шоке разбивает скорлупу.

Вот перед насекомым крокодил.

Крылатое, оно – осел субботний:

Так новый стих разрушит прежний стих.

Иерихон по Раю ударяет!

Но сказка насекомая реальна!

Смерть Гамлета, безумцы из кошмара.

А крылья мельницы – на деревянной

Лошадке?  Зверь из Апокалипс...

И терпеливость Иова. (Виденья

Надуманы.) Античный вечный голос

В  ирландском море: «Я люблю, Адам!

А чувства сумасшедших бесконечны!»

Умрет любой классический любовник:

История подвесила на ветви

Всех, чья любовь вошла в ее легенды.

Мое ж распятье зрителю не видно

За театральным занавесом века...

24. ТАК ПРОСТО НЕ ОСЕМЕНЯТ

Так просто не осеменят

Тот призрачный, тот лонный град,

Ведь в нем не дремлют бастионы:

И никогда богогерой,

Споткнувшись о рубеж крутой,

Торчащей башнею святой

Не рухнет вдруг на это лоно.

Так просто не осеменят

Тот призрачный, тот крепкий град,

Пробившись через бастионы,

Да. Никакой богогерой

Горизонтальной башней той

Преодолев порог святой,

Рубеж святой  – не внидет в лоно..

Нет, семя звездное никак

Не вломится туда, как враг,

Небесные войска сметая,

Оно есть манна почве той,

Покой для глубины морской,

Оно пред девственной стеной

Сразится с волей стражи злой,

Что охраняет ключ от рая.

Нет, семя звездное никак

Не вломится туда, как враг,

Небесные войска сметая,

Оно есть жизнь для почвы той,

Восторг для глубины морской,

Оно пред девственной стеной

Подавит волю стражи злой,

Что потеряла  ключ от рая.

Как скромный хутор скажет «Да»

А континент, боясь труда,

Откажет, на чём свет ругая

Героя? Не небесный свод,

А дюйм зеленый пронесет –

И жизнь убежище найдет:

Ее у пьяных берегов

Матросы спрячут от врагов,

От иродовых полицаев.

Ну как планета  скажет «Да»?

Деревня ж, убоясь труда,

Откажет, на чём свет ругая

Героя? Не трава спасет,

А свод небесный пронесет,

И жизнь укрывище найдет:

Ее у жаждущих брегов

Матросы спрячут от врагов,

От иродова полицая.

Почти ничто, он, эмбрион

Из дальних стран сюда внедрен,

Да посягнет на град небесный!

Ни звезднобокий гарнизон,

Ни грозный пушечный заслон

Не будет завтра вовлечен

В бой вредный и неинтересный…

Почти ничто, он, эмбрион

Из звезднобоких стран внесен,

Заморскую повергнет силу,

И пусть в окопах гарнизон,

Пусть из мешков с песком заслон,

Но если град не побежден,

Не взят, не оплодотворен –

Он вырыл сам себе могилу.