Текст книги "Осколки"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Ее величеству королеве Елизавете, королеве-матери, в честь ее столетнего юбилея, с бесконечной благодарностью, любовью и пожеланием всего самого наилучшего, от Дика Фрэнсиса.

Я благодарю также Стивена Завистовски, стеклодува, Стивена Спиро, профессора пульмонологии, Таню Уильямс из западномерсийской полиции, моего внука Мэттью Фрэнсиса – за название и моего сына Феликса – за все.

Глава 1

В тот день Мартин Стакли погиб, упав вместе с лошадью в стипль-чезе.

Было тридцать первое декабря, канун двухтысячного года. Холодное зимнее утро. Мир на пороге будущего.

Незадолго до полудня Мартин сел за руль своего «БМВ» и отправился на работу. По дороге он заехал в пару деревень, разбросанных по Котсволдским холмам, и захватил с собой трех пассажиров. Никакие предчувствия его не терзали. Мартин был знаменитый жокей, он обладал мужественным сердцем и непоколебимой уверенностью в себе.

К тому времени, как Мартин добрался до моего дома, стоящего на склоне холма над растянувшимся вдоль шоссе поселком Бродвей, столь любимым туристами, в просторном салоне его машины уже плавали густые клубы дыма сигар «Монтекристо» номер 2. Он много курил, чтобы поменьше есть. В свои тридцать четыре Мартину приходилось жестко ограничивать себя в еде, часами потеть в сауне, но все равно он постепенно проигрывал войну с собственным обменом веществ и лишним весом.

Гены наделили Мартина довольно-таки атлетическим сложением, а от мамы-итальянки ему вдобавок передалось умение готовить, любовь к хорошей кухне и жизнерадостный нрав.

Мартин непрерывно ссорился с Бомбошкой, своей состоятельной, пухленькой и болтливой супругой. Своих четырех малолетних отпрысков Мартин по большей части игнорировал. Временами он озадаченно хмурился, глядя на них, словно бы не понимал, кто это такие. Благодаря своему мастерству, отваге и умению устанавливать контакт с лошадьми Мартин выигрывал скачки не реже, чем раньше. И в тот день по дороге в Челтнем он спокойно и уверенно обсуждал шансы своих лошадей. Сегодня ему предстояло участвовать в двух коротких барьерных скачках и одном стипль-чезе. Три мили сложных препятствий позволяли Мартину проявить то самое расчетливое бесстрашие, которое сделало его великим жокеем.

В эту злосчастную пятницу Мартин заехал за мной последним, потому что я жил ближе всех к челтнемскому ипподрому.

На переднем пассажирском месте уже сидел Прайам Джоунз, тренер, на чьих лошадях регулярно ездил Мартин. Прайам был специалистом по саморекламе, но что касается умения определить момент, когда лошадь, порученная его заботам, достигает наилучшей спортивной формы, – в этом Прайам был значительно менее силен, чем ему казалось. Если верить тому, что говорил мне по телефону мой друг Мартин, сегодняшний стиплер, Таллахасси, был как никогда готов к тому, чтобы завоевать золото. И тем не менее Прайам Джоунз, приглаживая свою белесую, редеющую шевелюру, скучающим голосом говорил владельцу лошади, что, пожалуй, Таллахасси мог бы показать лучший результат, если бы дорожка была помягче.

Владелец Таллахасси, Ллойд Бакстер, развалился рядом со мной на заднем сиденье автомобиля. В зубах у него дымилась одна из Мартиновых сигар, постепенно превращаясь в пепел. Бакстер слушал тренера без особого удовольствия. Я про себя подумал, что на месте Прайама поберег бы свои преждевременные извинения до тех пор, когда они действительно понадобятся.

Владелец Таллахасси и тренер ехали с Мартином впервые. Обычно Мартин подбрасывал до ипподрома только других жокеев – или одного меня. Но Прайам буквально на днях разбил машину – и все из-за своей дурацкой гордости и упрямства: он попытался с разгону проскочить недавно установленного «лежачего полицейского», да еще на лысых шинах. Естественно, Прайам утверждал, что во всем виноват муниципалитет, и клялся, что подаст в суд.

И, естественно, Прайам счел само собой разумеющимся, что сегодня на скачки в Челтнем его повезет Мартин – и, мало того, Мартин захватит еще и владельца лошади. Об этом с угрюмой миной сообщил мне сам Мартин. Владелец лошади прилетел накануне с севера Англии на местный Стевертонский аэродром в маленьком воздушном такси и ночевал у Прайама.

Ллойд Бакстер мне не нравился, и это было взаимно. Мартин заранее предупредил меня насчет этой истории с машиной Прайама («И держи свой острый язык за зубами, понял?») и попросил обаять коренастого и желчного миллионера, чтобы ему не было так мучительно больно, если страхи Прайама вдруг оправдаются и лошадь проиграет.

Я выражал сочувствие по поводу столь некстати облысевших шин. Мартин ухмылялся мне в зеркало заднего обзора. Подвозя меня, Мартин выплачивал свой долг: меня ведь лишили прав на год именно из-за него. За то, что я гнал по Оксфордской кольцевой автодороге на скорости девяносто пять миль в час, спеша доставить Мартина с его сломанной ногой к смертному ложу их старого садовника. Старичок, кстати, после этого протянул еще полтора месяца. Ирония судьбы. А мне еще три месяца без прав сидеть…

Наша с Мартином дружба, странная на первый взгляд, возникла буквально на пустом месте года четыре, если не больше, назад. Я просто улыбнулся ему – и он улыбнулся в ответ.

Встретились мы в комнате для присяжных местного уголовного суда. Нам выпало исполнять обязанности присяжных при слушании сравнительно простого дела – бытового убийства. Разбирательство длилось два с половиной дня. Попивая минеральную водичку после заседания, я узнал об ужасах лишнего веса. Сам я никогда в жизни не имел дела с лошадьми, так же как Mapтин понятия не имел о высоких температурах и химических составах. Возможно, нас сблизило сознание того, что нам обоим требуются в нашем ремесле незаурядные физические данные.

Тогда, в комнате для присяжных, Мартин спросил – просто из вежливости, для поддержания разговора:

– Ну, а вы чем на жизнь зарабатываете?

– Я стеклодув.

– То есть?

– Я работаю со стеклом. Делаю вазы, украшения, бокалы – всякие такие вещи.

– Ничего себе!

Его изумление вызвало у меня улыбку.

– Но ведь кто-то же должен их делать? Стеклодувному ремеслу уже несколько тысяч лет, знаете ли…

– Ну да, но… – Мой собеседник призадумался. – Но вы не похожи на человека, который делает побрякушки. Вы такой… как бы это сказать… основательный.

Я был на четыре года моложе его, но при этом на три дюйма выше, а в плечах мы были примерно одинаковой ширины.

– Я и лошадей делал, – заметил я. – Целые табуны лошадей.

– Ах да, «Хрустальный кубок коннозаводчиков»! – вспомнил он один из наиболее изысканных призов гладких скачек. – Его тоже вы делаете?

– Нет, его делаю не я.

– Угу… А ваше имя известное? Вроде Баккара, к примеру?

Я усмехнулся.

– Ну, может, и известное, но не настолько. Я Логан, Джерард Логан.

– А-а, «Стекло Логана»! – Он кивнул, уже не удивляясь. – У вас еще магазинчик на Хай-стрит в Бродвее, рядом со всеми этими лавками древностей. Я его видел.

– Магазин и мастерская, – кивнул я.

Поговорили – и разошлись. Тогда Мартин вроде бы не особенно заинтересовался моим ремеслом. Но через неделю он появился у меня в галерее, где были выставлены образцы, целый час молча и внимательно их разглядывал, поинтересовался, неужели я сделал все это сам (по большей части да), и спросил, не хочу ли я съездить на скачки. Со временем мы изучили достоинства и недостатки друг друга и как-то незаметно притерлись. Бомбошка пользовалась мною, как щитом, в семейных битвах, а дети считали меня старым занудой и жадиной: я не пускал их к своей печи.

Первая половина скачек в Челтнеме прошла как обычно. Мартин выиграл двухмильную барьерную скачку, обойдя соперников на шесть корпусов. Прайам Джоунз остался недоволен: он ворчал, что шесть корпусов – это многовато и что в следующий раз лошади назначат слишком большой гандикап.

Мартин пожал плечами, насмешливо дернул бровью и отправился в раздевалку, переодеваться в цвета Ллойда Бакстера: камзол в черно-белую полоску с розовыми рукавами и розовый шлем. Я смотрел, как эти трое: владелец, тренер и жокей – собрались в паддоке перед скачкой. Они провожали глазами Таллахасси, который уверенно ходил по кругу, ведомый под уздцы конюхом. Перед этой скачкой, на золотой приз «Да здравствует кофе!», букмекеры принимали ставки на Таллахасси по шесть к четырем. Явный фаворит.

Ллойд Бакстер, не обращая внимания на сомнения тренера, поставил на Таллахасси. Я последовал его примеру.

И на самом последнем препятствии у Таллахасси вдруг заплелись ноги, что было ему совершенно несвойственно. Он шел впереди на семь корпусов – и внезапно растерялся, зацепился за неподатливый березовый корень и перекувырнулся через всадника, обрушившись на него всем своим полутонным весом. Лука седла и холка лошади вдавились в грудную клетку человека.

Лошадь упала в тот самый миг, когда стремглав неслась к победе, и полетела наземь на сумасшедшей скорости тридцать миль в час. Оглушенное животное несколько мгновений лежало неподвижно, придавив собою жокея, потом еще покаталось на спине, пытаясь встать…

С трибун, откуда я смотрел скачку, падение и его последствия выглядели действительно жутко. Рев толпы, приветствующей фаворита, мчащегося к ожидаемой победе, внезапно оборвался, сменившись оглушительной тишиной. Потом кто-то вскрикнул, и толпа беспокойно загудела. Победитель миновал финишный столб, но не дождался заслуженных аплодисментов: тысячи биноклей следили за неподвижным телом в черно-белом камзоле, распластанным на зеленой декабрьской траве.

Тут же подъехала машина «Скорой помощи», из нее выпрыгнул ипподромовский врач – но он не мог скрыть от быстро разраставшейся толпы санитаров и репортеров, что Мартин Стакли, хотя он еще не потерял сознания, умирает у них на глазах. Все видели кровавую пену, выступившую на губах жокея и душащую его все сильнее из-за того, что концы сломанных ребер раздирали ему легкие. Разумеется, эмоциональное описание его смерти появилось во всех вечерних репортажах.

Врач и санитары загрузили умирающего Мартина в машину. По дороге в больницу они пытались спасти его с помощью переливания крови и кислородного аппарата, но все было напрасно. Еще до приезда на место жокей проиграл свою последнюю скачку.

Прайама нельзя было назвать чересчур чувствительным человеком, но в тот вечер, забирая из раздевалки вещи Мартина, в том числе ключи от машины, он плакал, не скрывая слез. Хлюпая носом и сморкаясь, Прайам Джоунз предложил подвезти меня до моего магазинчика в Бродвее. Он сказал, что до самого дома довезти меня не сможет, потому что ему надо в противоположную сторону: заехать к Бомбошке, утешить ее… За спиной у Прайама возвышался Ллойд Бакстер. Он выглядел не столько потрясенным, сколько раздраженным.

Я спросил у Прайама, не возьмет ли он и меня с собой к Бомбошке. Прайам отказался. Бомбошка не хочет видеть никого, кроме него, Прайама. Она сама это сказала по телефону. Бедняжка в отчаянии.

Прайам добавил, что Ллойда Бакстера он тоже оставит в Бродвее. Он уже заказал для него последнюю свободную комнату в местной гостинице «Дракон Вичвуда». Все устроено.

Ллойд Бакстер злился на весь белый свет: на тренера, на меня, на судьбу. Он должен был выиграть золото! Его просто ограбили! Да, правда, лошадь не пострадала – и тем не менее, судя по всему, он был в претензии к погибшему жокею.

Ссутулившийся от горя Прайам и гневно хмурящийся Бакстер направились впереди меня к автостоянке. В это время меня окликнул сзади помощник Мартина. Я остановился, обернулся—и помощник сунул мне в руки легкое спортивное седло, которое было на Таллахасси и помогло убить Мартина.

Стремена были заброшены на седло и примотаны длинной подпругой. Вид этого предмета экипировки вызвал у меня почти те же чувства, что фотоаппарат моей недавно умершей матери. До меня медленно начало доходить, что его владелец уже не вернется. Именно осиротевшее седло Мартина заставило меня по-настоящему проникнуться мыслью, что Мартина больше нет.

Эдди, помощник Мартина, был пожилой лысый человек и, по отзывам Мартина, усердный работяга, не допускающий ни единого промаха. Он повернулся было, собираясь снова уйти в раздевалку, но потом остановился, порылся в глубоком кармане своего фартука, достал пакет, упакованный в оберточную бумагу, и снова окликнул меня.

– Кто-то дал это Мартину для вас, – сказал Эдди, вернувшись и протягивая мне пакет. – Мартин просил отдать это ему, когда он поедет домой, чтобы вам передать, а теперь-то… – Эдди сглотнул, голос у него сорвался. – Теперь-то его нет…

– А кто дал ему этот пакет?

Этого помощник не знал. Однако он был уверен, что сам Мартин знаком с тем человеком. Мартин шутил, что этот пакетик, дескать, миллиона стоит, и недвусмысленно дал Эдди понять, что пакет предназначен Джерарду Логану.

Я взял сверток, поблагодарил Эдди, сунул пакет в карман плаща, и мы немного постояли молча, на миг остро ощутив провал, образовавшийся в наших жизнях. Потом Эдди вернулся в раздевалку, к своим ежевечерним хлопотам, а я пошел дальше, к автостоянке. По дороге я думал о том, что, наверное, сегодня я в последний раз ездил на скачки. Какой интерес бывать на скачках без Мартина?

Прайам увидел пустое седло, и глаза его снова налились слезами. Ллойд Бакстер неодобрительно покачал головой. Прайам взял себя в руки – достаточно, чтобы завести машину Мартина и доехать до Бродвея. Там он, как и собирался, высадил нас с Бакстером у «Дракона Вичвуда» и угрюмо укатил к Бомбошке и ее осиротевшему потомству.

Ллойд Бакстер, даже не оглянувшись на меня, с недовольной миной удалился в гостиницу. По пути с ипподрома Бакстер несколько раз напоминал Прайаму, что его сумка с вещами осталась дома у Прайама. Бакстер приехал сюда со Стевертонского аэродрома на машине, взятой напрокат. Он собирался встретить Новый год у Прайама – разумеется, теперь об этом не могло быть и речи, – отпраздновать победу в скачке и на следующее утро отбыть в свое поместье. Поместье занимало тысячу акров и находилось в Нортумберленде. Прайам клялся Бакстеру, что сразу после того, как побывает в семье Мартина, заедет за сумкой и лично доставит ее в гостиницу, но владельца Таллахасси это не утешило. Он ворчал себе под нос, что день загублен окончательно, и отдельные нотки в его голосе заставляли предположить, что он намеревается перевести своих лошадей к другому тренеру.

Моя стеклодувная мастерская, она же магазин, стояла через дорогу от «Дракона», буквально рукой подать. Отсюда, от дверей гостиницы, казалось, что окна торгового зала сияют ярчайшим светом. Они сияли так каждый день, с утра до полуночи.

Я перешел через дорогу, мечтая о том, чтобы повернуть время вспять и перенестись во вчерашний день. Чтобы Мартин мог снова появляться у меня на пороге, сверкая глазами, и предлагать совершенно невероятные идеи стеклянных скульптур, которые, однако, будучи воплощены в жизнь, приносили мне и деньги, и признание. Его завораживал сам процесс изготовления стекла – он мог бесконечно наблюдать, как я смешиваю компоненты. Я часто составлял смеси сам, вместо того чтобы покупать их готовыми, хотя так, конечно, было проще.

Готовые смеси, которые поступают в барабанах по двести килограммов, выглядят как россыпь мелких матовых шариков или крупных горошин. Я обычно беру самую простую шихту – она всегда бывает чистой, без примесей и плавится без проблем.

Когда Мартин впервые увидел, как я загружаю в резервуар печи недельный запас круглых серых камушков, он принялся читать вслух состав, указанный на этикетке:

– «Восемьдесят процентов составляет белый кварцевый песок с берегов Мертвого моря, еще десять – кальцинированная сода. Затем добавьте определенное количество сурьмы, бария и мышьяка на каждые пятьдесят фунтов шихты. Если хотите окрасить стекло в синий цвет, добавьте порошок ляпис-лазури или кобальта. Если вам нужен желтый цвет, используйте кадмий. При высоких температурах кадмий меняет цвет на оранжевый, затем на красный…» Ну, уж в это-то я ни за что не поверю!

Я с улыбкой кивнул.

– Это содовое хрустальное стекло. Я всегда использую именно его, потому что оно совершенно безвредное. Из такого стекла можно делать посуду, можно позволять детям совать его в рот…

Мартин изумленно уставился на меня.

– А что, разве бывает вредное стекло?

– Ну… в принципе бывает. Особенно осторожным надо быть со свинцом. Свинцовый хрусталь смотрится великолепно. Но свинец чрезвычайно ядовит. Точнее, силикат свинца, который добавляют в стекло. Это такой красновато-ржавый порошок. Его надо хранить отдельно от всего прочего и хорошенько запирать.

– А как насчет граненых бокалов из свинцового хрусталя? – осведомился Мартин. – А то моя теща, мать Бомбошки, подарила нам хрустальные бокалы… Я усмехнулся.

– Не беспокойся. Если вы ими до сих пор не отравились, то, надеюсь, и впредь не отравитесь.

– Ну, спасибочки…

Я отворил тяжелую дверь моего магазина со стеклами в косых переплетах. Мне уже начинало не хватать Мартина. Не сказать, чтобы он был моим единственным другом. У меня была куча приятелей, с которыми всегда приятно выпить винца или пивка. Минералка и сауна были для них бранными словами. Двое из них, Гикори и Айриш, работали у меня в мастерской в качестве помощников и подмастерьев, несмотря на то что Гикори был почти моим ровесником, а Айриш – намного старше. Стремление работать со стеклом часто просыпается довольно поздно – у Айриша, например, оно появилось лет в сорок. Но иногда, как это было у меня, тяга к стеклу появляется вместе с умением говорить – так рано, что и не вспомнишь.

Мой дядя был знаменитым стеклодувом и вдобавок еще прекрасно умел работать с огнем. Он нагревал стеклянные палочки в пламени газовой горелки и делал из них все, что угодно, – к примеру, плел из них что-то вроде кружева, делал ангелочков, дам в кринолинах и аккуратные круглые подставочки.

Поначалу дядю просто забавлял любознательный малыш, который ходил за ним хвостом. Потом он заинтересовался мною – и наконец начал принимать меня всерьез. Он учил меня все время, которое мне удавалось урвать от школьных занятий, и умер примерно тогда, когда я сравнялся в изобретательности с ним самим. Дядя завещал мне планы и инструкции по устройству стеклодувной мастерской и, главное, свои бесценные записные книжки, в которых хранились плоды многолетних трудов и исследований. Я устроил для них нечто вроде сейфа и с тех пор складывал туда же свои собственные записи относительно технологии и материалов, которые бывают нужны, когда я делаю что-то необычное. Сейф этот всегда стоял в дальнем углу моей мастерской, между полками с сырьем и четырьмя высокими серыми шкафами, где мы с моими помощниками хранили свои личные вещи.

Это он, мой дядя Рон, назвал свое предприятие «Стекло Логана». Он же воспитал у меня зачатки делового чутья и приучил к мысли, что любая вещь, изготовленная одним стеклодувом, в принципе, может быть повторена другим, что сильно сбивает цены. В последние несколько лет он старался изготовлять как можно более замысловатые вещи – и, надо сказать, ему это удавалось. А потом предлагал мне угадать, как он это сделал, и сделать самому то же самое. Когда я сдавался, дядюшка великодушно раскрывал свой секрет и искренне радовался, когда мне удавалось обставить его в этой игре.

В тот вечер после смерти Мартина торговый зал и галерея были полны народа: все подыскивали что-нибудь, что потом напоминало бы им об историческом дне – начале тысячелетия. Я заранее заготовил уйму самых разнообразных тарелочек с датами, использовав все цветовые комбинации, которые притягивают наибольшее количество туристских долларов. Сегодня эти тарелочки улетали буквально сотнями. Многие из них я подписал с обратной стороны. Про себя я думал, что еще не сейчас, но, пожалуй, к 2002 году, если получится, за тарелочками с датой «31 декабря 1999» и подписью Джерарда Логана будут охотиться коллекционеры.

В длинной галерее красовались более крупные, самые оригинальные, изготовленные в одном экземпляре и самые дорогие вещи. Каждый предмет был освещен отдельной лампой и установлен так, чтобы им можно было полюбоваться со всех сторон. В торговом зале вдоль стен стояли шкафы с изделиями поменьше, более яркими, заманчивыми и менее дорогими, – как раз такими, которые удобно спрятать в туристский чемодан.

Одна из стен торгового зала представляла собой барьер высотой по грудь, и за ним виднелась мастерская, где день и ночь пылала печь, в которой при температуре 2400 градусов по ФаренгейтуСсылка11
  Примерно 1300 градусов по Цельсию.


[Закрыть] плавились серые камушки, превращаясь в хрусталь.

Гикори, Айриш или Памела Джейн по очереди исполняли обязанности моих помощников в мастерской. Один из двоих оставшихся давал покупателям краткие пояснения, а третий заворачивал покупки и сидел за кассой. По идее, всем нам полагалось по очереди меняться ролями, но опытные стеклодувы – большая редкость, а мои три помощника-энтузиаста пока что не продвинулись дальше пресс-папье и пингвинчиков.

На Рождество покупателей тоже было много, но с кануном Нового, 2000 года все же не сравнить. Поскольку все вещи, продававшиеся у меня в магазине, были ручного изготовления и изготавливал их в основном я, сегодняшний день, проведенный на скачках, был едва ли не первым моим выходным за последний месяц. Временами я работал даже по ночам, а уж днем-то с восьми утра и до упора. Мне помогал один из трех учеников. Выматывался я, конечно, изрядно, но это неважно. Я человек крепкий, здоровый, и лишний вес мне не грозил. Как говаривал Мартин: человеку, которому с утра до вечера дышат в лицо 2400 градусов по Фаренгейту, сауна ни к чему.

Гикори как раз окрашивал раскаленное пресс-папье, висящее на конце тонкого пятифутового стального прутка, который называется понтией. Увидев меня, он вздохнул с заметным облегчением. Памела Джейн, как всегда, улыбчивая и серьезная, тоненькая и озабоченная, запнулась на середине своего объяснения и, забыв, что собиралась сказать, вместо этого несколько раз повторила: «Он пришел… он пришел…» Айриш, который как раз заворачивал кобальтово-синего дельфина в белоснежную упаковочную бумагу, шумно выдохнул: «Слава богу!» Я подумал, что они слишком уж сильно зависят от меня.

Я, как обычно, сказал: «Привет, ребята!» – прошел в мастерскую, снял пиджак, галстук и рубашку, продемонстрировав покупателям, ошалевшим от наступающего тысячелетия, белую сетчатую майку с торчащим наружу ярлыком – мою рабочую одежду. Гикори заканчивал свое пресс-папье, вращая понтию у ног, чтобы остудить стекло, – осторожно, стараясь не подпалить новые яркие кроссовки. Я выдул полосатую фиолетово-зелено-голубую рыбку с плавниками, просто так, для собственного удовольствия. Я украсил ее довольно сложным концентрическим орнаментом – помнится, в четырнадцать лет он мне все никак не давался. Рыбка сверкала и разбрасывала вокруг радужные блики.

Однако покупатели требовали вещей с доказательствами того, что они сделаны прямо сегодня. Так что пришлось работать допоздна, изготавливая бесконечные чашки, блюда и вазочки, а Памеле Джейн допоздна пришлось объяснять, что забрать их можно будет только утром, потому что вещам нужно время, чтобы остыть. Впрочем, это, похоже, никого не разочаровало. Айриш записывал имена заказчиков и непрерывно шутил. Славные то были часы, веселые и праздничные.

Забежал Прайам Джоунз. Приехав в дом Мартина и Бомбошки, он обнаружил на заднем сиденье машины мой плащ. Я сказал ему «большое спасибо!» со всем предновогодним пылом. Прайам кивнул, даже улыбнулся. Он больше не плакал.

Когда Прайам удалился, я пошел повесить плащ в свой шкафчик. Что-то тяжелое стукнуло меня по колену, и я только теперь вспомнил про пакет, который передал мне Эдди, помощник Мартина. Я сунул пакет на полку с сырьем, с глаз долой, и вернулся к своим покупателям.

Рабочий день у нас был ненормированный, но в конце концов я запер дверь за последним покупателем. Гикори, Айриш и Памела Джейн разбежались по новогодним вечеринкам, а я сообразил, что так и не заглянул в этот пакет. Он был от Мартина… от Мартина, чей призрак преследовал меня весь вечер, понуждая работать на износ, только бы не думать о нем.

А теперь скорбь нахлынула с новой силой. Я запер плавильную печь, чтобы туда не сунулся кто-нибудь чересчур любопытный, проверил температуру в отжигательных печах, где медленно остывали недавно изготовленные вещи. Плавильная печь, построенная по дядиному проекту, была сложена из огнеупорного кирпича и нагревалась пропаном, подающимся под давлением из горелки. Эта печь горела круглыми сутками, и температура в ней никогда не опускалась ниже 1800 градусов по ФаренгейтуСсылка22
  Примерно 980 градусов по Цельсию.


[Закрыть]. Этого достаточно, чтобы плавить большинство металлов, не говоря уже о том, чтобы жечь бумагу. Нас часто спрашивали, нельзя ли вплавить в бумажное пресс-папье сувенир вроде обручального кольца – и каждый раз нам приходилось отвечать: «Увы, нет». В жидком стекле золото расплавится мгновенно – а уж о человеческой плоти и говорить не приходится. Расплавленное стекло на самом деле, вообще штука довольно опасная.

Я не спеша прибрался в мастерской, сосчитал и пересчитал дневную выручку и убрал ее в холщовый мешок, чтобы потом передать в ночной сейф в банке. Потом надел снятую перед работой уличную одежду – и наконец занялся пакетом. Внутри оказалось то, что я и думал: самая обычная на вид видеокассета. Признаться, я был несколько разочарован. Лента перемотана на начало, на черном футляре нет никаких ярлыков или наклеек. И коробки тоже нет. Я небрежно сунул кассету в мешок с деньгами. Вид кассеты напомнил мне, что видеомагнитофон у меня дома, что машину я продал и что на носу полночь, канун наступающего тысячелетия – не самое лучшее время, чтобы вызывать такси по телефону.

Сам я собирался пойти встречать Новый год к соседям, там обещали устроить танцы, но эти планы пошли прахом на челтнемском ипподроме. «Может, в „Драконе“ найдется какая-нибудь каморка?» – подумал я. Мне было, в принципе, все равно. Попрошу у них сандвич и какой-нибудь тюфяк и переночую себе до будущего столетия. А утром составлю некролог усопшему жокею.

Я как раз собирался выйти на улицу и попроситься ночевать в «Дракон», когда кто-то забарабанил снаружи в застекленную дверь, и я пошел отпирать. Я собирался сказать, что сейчас уже поздно, что у нас в Бродвее через четверть часа наступит двухтысячный год, хотя в Австралии, к примеру, он наступил еще несколько часов назад. Я отворил дверь – и увидел перед собой того, кого меньше всего ожидал и хотел сейчас видеть: Ллойда Бакстера. Однако светские условности оказались сильнее меня: я вежливо кивнул ему и, с трудом сдерживая зевок, сказал, что у меня сейчас просто нет сил обсуждать произошедшее в Челтнеме или вообще что-либо, имеющее отношение к лошадям.

Бакстер шагнул в светлое пятно, падавшее из дверного проема, и я увидел, что в руках у него бутылка «Дом Периньон» и два из лучших бокалов для шампанского, что имелись в «Драконе». Но, невзирая на эти знаки примирения, лицо его по-прежнему оставалось угрюмым и неприветливым.

– Мистер Логан, – сказал он официальным тоном, – я здесь ни с кем, кроме вас, не знаком, и не говорите мне, что сейчас не время веселиться, я с вами совершенно согласен… и не только потому, что Мартин Стакли погиб, но и потому, что грядущий век, по всей видимости, будет еще более кровавым, чем прошлый, и я не вижу причин праздновать обычную смену дат, тем более что и дата-то, по всей видимости, неточная… – Он перевел дух. – А потому я решил провести вечер у себя в номере…

Тут он внезапно осекся. Я мог бы договорить за него, но вместо этого я просто кивнул головой, приглашая его заходить, и затворил за ним тяжелую дверь.

– Я выпью за Мартина, – сказал я. Бакстер, похоже, обрадовался тому, что я принял его, несмотря на то что относился ко мне с пренебрежением и вообще годился мне в отцы. Однако страх перед одиночеством пересилил: он положил очки на стол рядом с кассой, торжественно выбил драгоценную пробку и выпустил на волю буйную пену.

– Пейте за кого хотите, – уныло сказал он. – Зря я, наверно, сюда пришел…

– Не зря, – возразил я.

– Меня донимала музыка, понимаете ли…

Отдаленная музыка выгнала его из логова. Люди – животные общественные, музыка их притягивает. Никому не улыбается провести две тысячи лет в безмолвии.

Я посмотрел на часы. До новогодних колоколов оставалось девять минут.

Несмотря на циничное уклонение от организованного празднования и на приступы скорби, саднившей, как свежая рана, я все равно почувствовал некое возбуждение. Новый год – это новый шанс, еще одна возможность начать вce сначала. Можно простить себе все прошлые ошибки… Сама новая дата таила в себе некое обещание.

Пять минут до колоколов… и начала фейерверка. Я пил шампанское Ллойда Бакстера, но он мне все равно не нравился.

Владелец Таллахасси получил свою сумку и переоделся в вечерний костюм с черным галстуком. Его достаточно свободные манеры и прическа скорее подчеркивали, чем смягчали его грозный и угрюмый облик.

Меня представили ему никак не меньше двух лет назад, и мне случалось пить его шампанское в куда более веселых обстоятельствах, чем сегодня, но до сих пор я к нему никогда особенно не присматривался. Однако мне удалось припомнить, что прежде у него были густые темные волосы, а теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, в его шевелюре появились седые пряди, которые, на мой взгляд, разрастались чересчур уж быстро. Черты лица у него были крупными и массивными, почти как у кроманьонца, с мощным, выпуклым лбом и тяжелой челюстью человека, который не позволит себя дурачить.

Возможно, в молодости Бакстер был тощим и поджарым, но к концу двадцатого века он обзавелся крепкой и толстой шеей и массивным брюшком председателя совета директоров. Бакстер больше походил на бизнесмена, чем на землевладельца, и это впечатление не было обманчивым: землю и скаковых лошадей он приобрел на деньги, вырученные от продажи контрольного пакета акций.

Бакстер не раз сурово говорил мне, что не одобряет молодых людей, подобных мне, которые могут устраивать себе выходные, когда им заблагорассудится. Я знал, что Бакстер считает меня лизоблюдом, живущим за счет Мартина, хотя Мартин всегда утверждал, что дело обстоит как раз наоборот. Но, похоже, Ллойд Бакстер был из тех людей, кто, раз составив мнение на чей-то счет, потом меняет его с превеликим трудом.

Вдали, в холодной ночи, затрезвонили колокола – Англия отмечала исторический момент, смену вымышленных человеком дат, доказывая тем самым, что люди способны подчинить упрямую планету своей математике. Ллойд Бакстер молча поднял свой бокал. Не знаю, за что пил он, я же выпил просто за то, чтобы благополучно дожить до января 2001 года. Вежливость требовала, чтобы следующий тост был за здоровье присутствующих. Я извинился и попросил у Бакстера разрешения выпить за его здоровье на улице.