Текст книги "Осколки"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Глава 5

К моей великой радости, у дверей магазина снова затормозил мотоцикл Кэтрин Додд, и она снова сняла шлем перед тем, как пересечь тротуар. Я встречал ее у порога, распахнув дверь настежь. Мы поцеловались так естественно, словно были знакомы уже давным-давно. Не менее естественным было то, что она сразу же пошла полюбоваться на распростертые крылья. Я как раз закончил устраивать подсветку.

– Круто! – совершенно искренне восхитилась она. – Пожалуй, слишком круто для Бродвея.

– Лесть может завести чересчур далеко, – предупредил я и повел ее в мастерскую – там было потеплее.

На катальной плите лежала распечатка моего разговора с Виктором. Я протянул ее Кэтрин.

– Ну, что ты думаешь?

– Я думаю, что тебе нужно болеутоляющее понадежнее.

– Да нет, насчет Виктора.

На этот раз Кэтрин села в кресло, заручившись моим обещанием, что завтра я пробегусь по комиссионкам и антикварным магазинам и подыщу второе.

– При условии, что ты будешь приходить и сидеть в нем, – уточнил я.

Она кивнула так, словно это само собой разумелось, и принялась читать переписку с Виктором. Закончив, она положила листок на колени, обтянутые черной кожей, и принялась задавать собственные вопросы:

– Прекрасно. Для начала напомни мне, кто такой этот Виктор?

– Пятнадцатилетний внук Эда Пэйна, помощника Мартина Стакли. Это Эд дал мне видеокассету, которую украли отсюда, – из-за чего, собственно, мы с тобой и познакомились. Виктор прислал Мартину вот это письмо.

Я протянул Кэтрин письмо. Она прочла его и недоверчиво вскинула брови.

– Виктор утверждал, что это всего лишь игра, – признался я.

– По-моему, ни единому его слову верить нельзя, – согласилась Кэтрин.

– Да нет, думаю, что можно. Он играет, да, но играет обрывками реальных фактов. Или, во всяком случае, с ним произошло то, что может произойти с кем угодно: он услышал нечто и неправильно это понял.

– Слышал звон, да не знает, где он? А откуда звон на самом деле?

– Ну… по крайней мере, насколько я могу судить…

Я прервался на пару минут, чтобы сварить кофе: Кэтрин была не на дежурстве, но сказала, что все равно предпочитает кофе вину. Без молока, без сахара и не слишком горячий.

– Мне придется начать с «предположим», – сказал я.

– Ну, предполагай.

– Начнем с белобородого человека, который похож на профессора и которого, возможно, зовут доктор Форс. Предположим, что этот доктор Форс каким-то образом познакомился с Мартином. У доктора Форса имеется информация, которую он желает передать в надежные руки. Поэтому он приезжает на скачки в Челтнем и передает ее Мартину.

– Псих, – вздохнула Кэтрин. – Что бы ему стоило положить ее в банк?

– Это у него надо спросить.

– И ты тоже псих. Как же его найдешь?

– Кто у нас офицер полиции, я или ты? – улыбнулся я.

– Ладно, попробую. – Она улыбнулась в ответ. – Итак?

– Итак, доктор Форс приехал на скачки, как и собирался. Он отдал кассету Мартину. Когда Мартин разбился, доктор Форс, должно быть, испытал большое потрясение. Подозреваю, что он долго топтался у раздевалки, не зная, что делать. Потом он увидел, как Эд Пэйн отдал сверток с кассетой мне. Форс знал, что это та самая кассета, потому что он сам заворачивал ее в бумагу.

– Тебе бы в полиции работать! – усмехнулась Кэтрин. – Ладно, хорошо. Доктор Форс узнает, кто ты такой, приезжает сюда, в Бродвей, и, когда ты на некоторое время оставляешь дверь незапертой, он проникает в магазин и забирает свою кассету обратно.

– Верно.

– И под влиянием внезапного порыва крадет деньги.

– Верно. Но поначалу он не подозревал, что в магазине кто-то есть. А между тем там находится Ллойд Бакстер, у которого начинается эпилептический припадок.

– Что очень нервирует белобородого доктора Форса, – сухо заметила Кэтрин.

Я кивнул.

– И он смывается.

– Один из наших детективов, – задумчиво сообщила Кэтрин, – допросил Ллойда Бакстера, еще в больнице. И мистер Бакстер сказал, что при нем в магазин никто не заходил.

– Ллойду Бакстеру было наплевать на то, получу ли я обратно свою кассету и свои деньги. Главным для него было – сохранить в тайне от всех свою болезнь.

– Нет, ну как мы можем расследовать преступления, если люди не говорят нам всей правды? – возмутилась Кэтрин.

– Я думал, ты к этому уже привыкла.

Кэтрин ответила, что, если ты привык к чему-то плохому, оно от этого хорошим не становится. На какое-то время в ней проступила суровость, характерная для представителей ее профессии. «Не забывай, – сказал я себе, – что блюститель закона в душе Кэтрин не спит, что он всегда на посту». Впрочем, Кэтрин тут же встряхнулась и, хотя и с видимым усилием, заставила себя переключиться обратно в штатское состояние.

– Ладно, – кивнула она. – Значит, доктор Форс получил свою кассету обратно. Прекрасно. В таком случае кто опрыскал анестетиком семейство Стакли и спер у них все телевизоры, кто ограбил твой собственный дом, кто избил тебя вчера ночью? И при чем тут этот Виктор?

– Ответить на все вопросы я не могу, но, думаю, дело в Розе.

– А почему не в гвоздике?

– Роза – это дочь Эда Пэйна, тетя Виктора. У нее острый нос, колючий характер, и мне сдается, что она действует на грани преступления. Она несколько поспешна в своих выводах, и это делает ее особенно опасной.

– Например?

– Ну, например, я подозреваю, что это именно она украла все видеокассеты из дома Бомбошки и из моего дома, потому что думала, что среди них может оказаться та, которую я привез с ипподрома.

– Господи, помилуй! – воскликнула Кэтрин. – Но кассеты ведь так легко перепутать!

– Вот, наверно, и Роза рассуждала так же. Мне кажется вполне вероятным, что Роза довольно часто болтает со своей сестрой, матерью Виктора, и что Виктор подслушал ее, когда она говорила о кассете, которая стоит целого состояния.

Господи, ну почему Мартин не сказал мне, что он собирается делать! А теперь мне приходится пробавляться догадками. И всюду эта Роза!

Кэтрин вздохнула, отдала мне распечатку и встала.

– Мне пора, – нехотя сказала она. – Приятно было повидаться с тобой, но я обещала сегодня заехать к родителям. Кстати, а ты не хочешь поехать домой? На то, чтобы кататься на заднем сиденье, права не нужны…

Я с грехом пополам нацепил ее запасной шлем – он был мне маловат и болтался на макушке – и уселся на заднее сиденье, обняв Кэтрин за талию. Мы ехали медленно, однако у мотоцикла хватило пороху затащить нас обоих в гору, ни разу не заглохнув. Остановившись у въезда на мою дорожку, заросшую бурьяном, Кэтрин весело рассмеялась.

Я сказал ей «спасибо» за то, что подвезла. Она умчалась прочь, продолжая смеяться. Я пожалел, что рядом нет Уортингтона или хотя бы Тома Пиджина с его доберманами. Но на этот раз меня не поджидали никакие злые колючие Розы. Когда я отпер заднюю дверь и вошел, на меня пахнуло миром и покоем тех лет, когда здесь жила большая семья: отец, мать и двое сыновей. Теперь я остался один. Но воспоминания, наполнявшие все десять комнат этого дома, были еще слишком живыми, и я не пытался найти себе жилище поменьше. Может быть, когда-нибудь потом… А пока что этот дом был для меня настоящим домом во всех смыслах: это был мой дом, дом всех, кто когда-то жил здесь.

Я немного побродил по комнатам, думая о Кэтрин, о том, понравится ли ей это место, и о том, примет ли дом ее. В прошлом не раз бывало, что дом отказывался наотрез. Одна девица заявила, что выйдет за меня замуж только в том случае, если я оклею светлые крашеные стены пестрыми обоями, – и я отказался жениться на ней, к ужасу ее семейства. Поэтому теперь я в сомнительных случаях всегда советовался с домом. Один раз я с его помощью расстался с девушкой, которая начала говорить о нас с нею как о «едином целом» и отвечать на вопросы «мы». «Мы думаем, что…»

Нет, мы так не думаем.

Я знал, что некоторые считают меня бессердечным. И неразборчивым. И непостоянным. Кэтрин наверняка будут советовать не связываться с типом, ненадежным, как его стекло. Я прекрасно знал, что обо мне болтают, – но если мы с моим домом когда-нибудь решим выбрать для меня подругу на всю жизнь, мы не станем обращать внимания на болтовню.

Взломщики, укравшие мои видеокассеты, напакостили не так уж сильно. Телевизоры с видеомагнитофонами стояли в трех комнатах – на кухне и в обеих гостиных: мы с моей матерью на протяжении десяти лет жили практически отдельно.

Я почти ничего не трогал в ее комнатах после того, как похоронил ее, и потому казалось, что она вот-вот выйдет из своей спальни и примется пилить меня за то, что я снова разбросал грязную одежду по полу.

Видеокассет в доме не осталось ни одной. Нам с матерью нравились совершенно разные фильмы, и она к тому же записывала телепередачи, но теперь это было неважно. Из моей комнаты пропали довольно ценные записи с инструкциями по стеклодувному делу, но это как раз можно восстановить, если удастся найти копии. Часть из этих кассет записал я сам – мне их заказывали для университетских спецкурсов. На них вообще были элементарные вещи – там речь шла в основном об изготовлении оборудования для научных лабораторий. Вряд ли воры охотились именно за ними.

На кухне были записи теннисных и футбольных матчей и кулинарные инструкции. Пропало все. Полиция предложила мне составить список. Да разве же все упомнишь?

Прибирать было практически нечего, не считая пары дохлых пауков и пыльных квадратов на тех местах, где когда-то стояли телевизоры.

Сувениры от Розы давали о себе знать все меньше. Я надежно запер двери и благополучно переночевал дома, а утром пешком (как всегда, когда некому было подвезти) пошел к себе в «Стекло Логана». Я пришел туда раньше всех. Первым делом я проверил, как там распростертые крылья, – и испытал неимоверное облегчение, обнаружив, что ночью никто не попытался их разбить.

Подставка работы Айриша служила достаточно надежной защитой от несчастных случайностей, но от урагана или топора маньяка уберечься не так-то просто…

В то утро я изготовил целую флотилию маленьких разноцветных яхточек, а в обед купил удобное кресло, в котором даже мои помятые бока чувствовали себя вполне комфортно. Я вернулся в «Стекло Логана» в сопровождении носильщика из мебельного магазина и расставил мебель по-новому. Мои помощники понимающе ухмыльнулись.

Я немного посбил спесь с Гикори, поручив ему изготовить яхту. Естественно, что с первого раза все мачты у него получились корявые, а паруса такие, что никакой ветер их бы не наполнил.

Благодаря своему обаянию и мужественной внешности Гикори мог удержаться даже на той работе, к который был непригоден. За неделю, проведенную в его обществе, я куда больше узнал о его недостатках, чем о его способностях, однако покупателям он нравился. Продавец Гикори был прекрасный.

– Вам хорошо! – пожаловался он теперь, переводя взгляд с яхточки, которую я сделал для него в качестве образца, на кучу цветного стекла, бывшую плодом его собственных трудов. – Вы-то знаете, как выглядят яхты! А у меня они выходят плоские, как на картинках.

Я не раз объяснял ему (стараясь не «выставляться»), что в нашей работе половина успеха – зависит от умения увидеть будущее изделие объемным. Сам я неплохо умел рисовать и писать красками, но именно пространственное воображение, которым я был одарен от рождения, позволяло мне без особого труда делать яхточки и прочие объемные вещи.

Третья попытка Гикори тоже потерпела крах под сочувственные вздохи зрителей. Будущий корифей стеклодувного дела принялся оправдываться тем, что на его изделие в самый ответственный момент брызнула вода, оттого оно и раскололось, и уж здесь-то он вовсе ни при чем, – но тут раздался телефонный звонок, и я перестал слушать Гикори. Это звонила Кэтрин.

– Все утро я пробыла офицером полиции, – сообщила она. – Ну что, купил второе кресло?

– Купил. Оно уже здесь, тебя ждет.

– Класс! А у меня для тебя новости. Сменюсь с дежурства – загляну. Моя смена кончается в шесть.

Чтобы скоротать ожидание, я отправил по электронной почте письмо Виктору. Я не рассчитывал на скорый ответ – парню полагалось быть в школе, – но он, как и в первый раз, похоже, ждал у компьютера.

«Обстоятельства изменились», – написал он.

«То есть?»

Прошло несколько минут.

«Вы еще там?» – спросил Виктор.

«Да».

«Мой папа в тюрьме».

Увы, интонаций электронная почта не передает. Так что я мог лишь догадываться, какие чувства испытывает по этому поводу Виктор.

«В какой? – спросил я. – За что? Надолго ли? Мне очень жаль».

Ответ Виктора не был ответом на вопросы.

«Ненавижу ее».

«Кого?»

Пауза, затем:

«Тетку Розу, кого ж еще».

У меня чесались руки написать, чтобы отвечал быстрее, но я чувствовал, что, если начать давить, я рискую потерять его совсем.

Очередной ответ не отражал эмоций – хотя я представлял себе, сколько сил требуется Виктору, чтобы с ними справиться.

«Он уже два с половиной месяца сидит. Меня просто отправили к дяде Маку в Шотландию, чтобы я ничего не знал. А потом сказали, что папу взяли поваром в антарктическую экспедицию. Он повар, понимаете? Ему дали год, но должны выпустить раньше. Вы все равно будете со мной разговаривать?»

«Да, конечно», – ответил я.

Долгая пауза. Затем:

«Роза донесла на папу».

Я терпеливо ждал, и вскоре пришло продолжение:

«Он избил маму. Сломал ей нос и несколько ребер».

После еще более длительной паузы он написал:

«Пришлите мне завтра письмо электронной почтой».

Я ответил, торопливо, пока он еще не отключился от связи:

«Расскажи мне о докторе Форсе!»

Но он то ли уже отключился, то ли не хотел отвечать, потому что ему было не до доктора Форса. Больше в тот день Виктор на связь не выходил.

Я вернулся к своим обязанностям наставника. Гикори в конце концов удалось изваять яхту, которая могла бы поплыть, если бы была обычного размера, с пластиковым корпусом и парусом из дакрона. Он позволил себе самодовольно улыбнуться, и никто из нас не упрекнул его за это. Стеклодувное ремесло – дело тяжкое, даже для тех, кто, подобно Гикори, обладает всем необходимым для него: молодостью, ловкостью, воображением. Гикори аккуратно поставил готовую лодочку в отжигательную печь, зная, что утром я отдам готовую вещицу ему на память.

К шести мне удалось разослать всех помощников по домам. В шесть часов двадцать три минуты детектив-констебль Додд одобрила новое кресло и принялась читать описание невзгод Виктора Уолтмена Верити.

– Бедный мальчик! – сказала она.

– Раз он так ненавидит тетю Розу за то, что она донесла на его папу, – печально заметил я, – очень может быть, что и мне он ничего не скажет. Похоже, с его точки зрения, доносить – смертный грех.

– Хм…

Кэтрин снова пробежала глазами распечатку, потом весело сообщила:

– Ну, как бы то ни было, а доктора Форса мы нашли.

Она явно была очень довольна собой.

– Я искала его в нескольких университетских справочниках, и все без толку. Он не читает лекций в университетах – по крайней мере, это не основная его работа. Хочешь – верь, хочешь – нет, но он врач. Лечащий врач, с лицензией и всем прочим.

Она с довольной усмешкой протянула мне конверт.

– Один из моих коллег занимается тем, что выслеживает медиков, лишенных лицензии, но продолжающих работать. Он поискал Форса – и нашел.

– Так его лишили лицензии? – уточнил я. Я подумал, что это было бы логично, но Кэтрин покачала головой:

– Напротив. До недавних пор он работал в какой-то исследовательской лаборатории. Из-за этого найти его оказалось не так-то просто. Короче, все материалы тут, в конверте.

– И ему действительно за пятьдесят, и у него белая борода?

Кэтрин рассмеялась.

– Дата рождения тоже в конверте. Но вообще-то белая борода может и обождать.

Сейчас нам обоим казалось, что в жизни бывают дела поинтереснее, чем охотиться за какими-то таинственными докторами.

Я предложил затариться едой в ресторанчике, где торгуют блюдами навынос; Кэтрин предложила еще раз подбросить меня до дома; оба предложения были приняты. Дома было тепло: я оставил центральное отопление включенным. Кэтрин с улыбкой обошла все комнаты.

– Меня предупреждали, что ты меня бросишь, – сообщила она мимоходом.

– Ну, по крайней мере, не сразу.

Конверт со сведениями о докторе Форсе по-прежнему был при мне. Я с надеждой вскрыл его, но был разочарован: полезных фактов там оказалось чрезвычайно мало. Адам Форс, пятьдесят шесть лет и пара дюжин научных титулов.

– И что, это все? – осведомился я. Кэтрин кивнула.

– Что касается фактов – да, все. А что до слухов – о нем говорят, что это блестящий исследователь, который еще чуть ли не мальчишкой публиковал сногсшибательные труды. Насчет белой бороды моему коллеге никто ничего определенного сказать не мог. Он не встречался ни с кем, кто знает этого доктора в лицо.

– Ну, а адрес-то у этого доктора имеется? – спросил я.

– Здесь его нет. Мы воспользовались справочником «Кто есть кто», а там приводятся только те сведения, которые люди сообщают о себе сами. Если человек желает скрыть свой адрес, против его воли никто его адрес публиковать не станет.

– Очень любезно с их стороны.

– Да, но это жутко мешает работать.

Не так уж жутко на самом деле: ведь на свете существует еще и Интернет. Мы решили, что на следующее утро поищем таинственного доктора во Всемирной Паутине.

Мы поужинали тем, что захватили с собой из ресторанчика. Наелись мы быстро – отчего-то перехотелось. Я включил посильнее отопление в спальне. Объяснять, зачем я это сделал, было ни к чему – и так понятно.

Если Кэтрин когда-то и была одержима застенчивостью, она давно от этого избавилась. В постели она вела себя одновременно скромно и уверенно – пьянящее сочетание, по крайней мере для меня. Во всяком случае, оба мы знали о любви достаточно, чтобы доставить друг другу не меньше наслаждения, чем получили сами, – или, по крайней мере, чтобы насытиться ласками и задремать бок о бок.

То, что столь сильная привязанность разгорелась между нами так быстро, казалось мне ничуть не странным, а, напротив, вполне естественным. И если я теперь думал о будущем, в мои планы непременно входила Кэтрин Додд.

– Если хочешь оклеить крашеные стены пестрыми обоями – валяй! – пробормотал я.

Кэтрин рассмеялась.

– Мне нравятся эти стены – они так успокаивают! С чего бы мне вдруг их оклеивать?

Я ответил только:

– Это хорошо, – и спросил, не хочет ли она пить. Кэтрин, как и Мартин, предпочитала спиртным напиткам минералку, но в отличие от Мартина не потому, что боялась лишнего веса, а потому, что работала в полиции и ездила на мотоцикле. Еще до рассвета она отправилась домой, абсолютно трезвая, твердо держась на своих двоих колесах. Я смотрел ей вслед, пока красный стоп-сигнал ее мотоцикла не растаял в предрассветных сумерках, и от души жалел, что она не осталась со мной до утра.

Ложиться спать после ее отъезда мне не захотелось. В свете неторопливого январского утра я спустился с холма и пришел в мастерскую задолго до всех прочих. Однако Интернет отказался столь же охотно предоставить мне адрес Адама Форса, как адрес Уолтмена Верити в Тонтоне. Верити была целая прорва. А вот ни одного Адама Форса не оказалось.

Тут появился Гикори: ему не терпелось достать свою драгоценную яхточку из отжигательной печи. Он отпер дверцу и добыл свое сокровище, еще теплое. Конечно, со временем прозрачные цвета будут у него получаться лучше, но в целом вещица вышла недурная. Я ему так и сказал. Однако Гикори остался недоволен. Ему хотелось похвал, и только похвал, без каких-либо комментариев. Я заметил, что на миг он надменно надулся: я попросту не способен оценить его таланты! Я подумал, что, когда дело дойдет до действительно сложных вещей, у меня с ним могут возникнуть проблемы. Впрочем, я был готов дать ему наилучшие рекомендации, когда он отправится искать себе другого учителя. А отправится он скоро: у меня уже была такая ситуация с человеком, не уступающим Гикори ни талантом, ни самолюбием.

Больше всего мне будет недоставать его по торговой части: он умеет привлекать покупателей, – и по части юмора: он приятный собеседник.

Когда совсем рассвело, явились вместе Айриш, куда менее способный и куда более скромный, и Памела Джейн, нервная и вечно недовольная собой. Они принялись шумно восхищаться яхточкой, и уязвленное самолюбие Гикори было исцелено. Между ними воцарилось привычное согласие, но я не очень рассчитывал на то, что оно продержится долго.

Весь этот день я изготовлял флакончики для духов в форме минаретов взамен тех, что мы распродали на Рождество. Все трое моих учеников смотрели, как я это делаю, и помогали, чем могли. Флаконы – вещь несложная, я делал их по восемь штук за час, используя по очереди синий, бирюзовый, розовый, зеленый, белый и фиолетовый цвета и рядами расставляя готовые изделия в отжигательных печах. Быстрота так же необходима профессионалу, как и пространственное воображение, а зима в Котсволдских холмах – самое подходящее время для того, чтобы готовить запасы для летних туристов. А потому я трудился не покладая рук с утра до шести вечера. От яхточек я перешел к бутылочкам, а от бутылочек – к рыбкам, лошадкам, кубкам и вазочкам.

В шесть вечера, когда моя полувыдохшаяся команда доложила, что все шесть печей заполнены до отказа, я отправил их по домам, прибрался в мастерской и приготовил все к завтрашнему дню. Вечером Кэтрин Додд, сменившаяся с дежурства, прикатила в Бродвей, забрала своего пассажира и повезла его домой. На этой неделе детектив-констебль Додд каждую ночь, когда могла себе это позволить, спала в моих объятиях, в моей постели, и неизменно уезжала прежде, чем пробуждались наши ближние. Но за все это время нам так и не удалось выяснить адрес Адама Форса.

В пятницу, через три дня после того, как Уортингтон и Мэриголд радостно отбыли в Париж, грядущие выходные не сулили мне никаких развлечений, кроме моего стеклодувного ремесла: утром Кэтрин отбыла на ежегодную встречу школьных друзей.

И вечером того же дня Бомбошка, видимо, стосковавшись по ежедневным ссорам с Мартином, подкатила на своем «БМВ», битком набитом шумными ребятишками, к моему магазину в Бродвее, чтобы забрать меня к себе.

– На самом деле, – призналась Бомбошка по дороге к моему дому на холме – я поставил ей на вид, что мне необходимо запастись прозаичной сменой белья, – на самом деле Уортингтону не нравится, что вы живете тут один.

– Уортингтону?!

– Ну да. Он нарочно позвонил из какого-то городка к югу от Парижа и сказал, что в прошлое воскресенье на вас набросилась целая банда – прямо в Бродвее, вечером, когда люди собак выгуливают. А уж этот ваш дом, такой уединенный, прямо-таки напрашивается на неприятности.

И еще он сказал, что Мартин бы непременно взял вас к себе.

– Ну, это он загнул! – возразил я. Однако, когда мы прибыли к дому Бомбошки, я посвятил вечер тому, что научил детей играть в игру «Найди оранжевый баллончик и шнурки от кроссовок».

– Но они же уже рассказали полиции все, что знали! – протестовала Бомбошка. – Ничего полезного они не найдут.

– А потом, – сказал я, мягко игнорируя Бомбошку, – мы поиграем в «Найди письма к папе от человека по имени Форс». Разумеется, за каждое найденное сокровище будут выдаваться призы.

Детишки с энтузиазмом играли в новую игру до тех пор, пока не пришла пора ложиться спать. Я подогревал их энтузиазм регулярными раздачами призов (то бишь монеток). Когда орда отпрысков Мартина с шумом удалилась наверх, я разложил их последние находки на столе в «логове» Мартина.

Я видел, как ребята непринужденно рылись в местах, куда мне бы и в голову не пришло заглянуть. Улов оказался богатый. Быть может, самой впечатляющей добычей был оригинал письма, копию которого прислал Мартину Виктор.

Оно начиналось со слов «дорогой Мартин» и дальше слово в слово повторяло то, которое я уже видел, только подпись была другая: вместо напечатанного на принтере «Виктор Уолтмен Верити» там было написано от руки «Адам Форс».

– Дети нашли это письмо в столе Мартина, в потайном ящике, – сказала Бомбошка. – Даже я не знала, что у него в столе есть потайной ящик, – а дети знали!

– Хм… А что еще из этого лежало в ящике? Бомбошка сказала, что пойдет и спросит, и вскоре вернулась со старшим, одиннадцатилетним Дэниэлом. Дэниэл легко открыл спрятанный ящик и поинтересовался, не полагается ли ему за это дополнительное вознаграждение. Он пояснил, что в ящике еще много всего, потому что письмо лежало на самом верху и дальше рыться он не стал: ведь целью игры было именно письмо папе от некоего Форса.

Конечно, никаких следов оранжевого баллончика и похожих шнурков от кроссовок они не нашли.

Я охотно вручил отроку еще один приз. Потайной ящик оказался шириной во всю столешницу и в четыре дюйма глубиной. Дэниэл терпеливо научил меня открывать и закрывать его. Наблюдательный и смышленый парнишка с радостью поделился со мной остальными секретами, тем более что я давал ему монетку за каждый тайник, даже если в нем ничего не было. Дэниэл нашел четыре тайника и теперь радостно позвякивал монетками в кармане.

Бомбошка порылась в ящике стола и, к своему смущению и изумлению, обнаружила тонкую пачку любовных писем, которые Мартин спрятал от нее. Она уселась с ними на черный кожаный диван и расплакалась крупными редкими слезами. А я принялся объяснять ей, что этот потайной ящик – никакой не потайной, а самая обычная деталь современного письменного стола.

– Он предназначен для ноутбука, – говорил я. – Просто Мартин не держал в нем ноутбук, потому что в кабинете он пользовался обычным настольным компьютером.

– Откуда вы знаете?

– Дэниэл сказал.

– Боже, как это все ужасно! – всхлипнула Бомбошка и полезла за платочком.

Однако ящик для ноутбука был полон если не тайн, то интереснейших находок. Помимо письма от Адама Форса, там нашлась ксерокопия письма Мартина к Форсу – ненамного длиннее короткого ответа.

Вот что говорилось в письме:

«Дорогой Адам Форс!

У меня наконец-то нашлось время обдумать эту историю с вашими формулами и методами. Пожалуйста, продолжайте опыты и запишите их на видеокассету, как собирались. Привезите ее в канун Нового года на скачки в Челтнем. Отдайте ее мне, когда увидите меня, – только, разумеется, не перед скачкой.

Искренне ваш, Мартин Стакли».

Я еще раз перечитал письмо. Само по себе оно было не так уж многозначительно, но то, что из него вытекало…

Дэниэл заглянул мне через плечо и спросил, что это за формулы.

– Это тайна?

– Вроде того.

Когда Бомбошка дочитала последнее любовное письмо и осушила слезы, я спросил у нее, насколько близко Мартин был знаком с Адамом Форсом.

Глаза у Бомбошки потемнели от слез. Она ответила, что не знает. Теперь она отчаянно жалела о часах, которые они с мужем потратили на бесцельные споры.

– Мы просто не могли ни о чем заговорить, чтобы не поссориться! Вы же знаете, как мы жили… Но я действительно его любила… и он меня любил, я знаю, что любил!

Ну да, они ссорились и любили друг друга все четыре года, что я был знаком с ними. И то и другое они делали на совесть. Теперь было уже поздно жалеть, что Мартин не был более откровенен с нею, невзирая на ее болтливый язычок. Но, как бы то ни было, они решили, что тайну Мартина следует доверить мне, а не Бомбошке.

Но какую тайну? Господи, какую тайну?!

Бомбошка с Дэниэлом удалились наверх, к остальным детям, а я в одиночестве принялся рыться в ящике, раскладывая найденные письма по темам. Там было несколько использованных чековых книжек. На корешках значились суммы, но даты и получатели, кому выписывались чеки, – далеко не всегда. Мартин, должно быть, сводил с ума своего бухгалтера. Налоговые декларации, рецепты, чеки, квитанции – все было напихано как попало, вперемешку.

Однако чудеса все же изредка случаются. На одном из корешков, датированном ноябрем 1999 (точной даты не было), мне встретилось имя «Форс». Не «док. Форс», не «Адам Форс» – просто «Форс». Ниже было вписано одно-единственное слово «Беллоус», а в графе, куда вписывается переводимая со счета сумма, стояло три нуля, 000, без каких-либо целых чисел или запятых.

Перелистав остальные три пачки корешков, я обнаружил еще несколько подобных неоконченных записей. Черт бы побрал этого Мартина! Поделом ему эти тайны, раз он сам столько их развел.

Имя «Форс» встретилось мне также в блокноте, где почерком Мартина было написано: «Форс в Бристоле в среду, если П. не снимет Легапа в Ньютон-Эбботе».

Легапа в Ньютон-Эбботе… Предположим, что Легап – это лошадь, а Ньютон-Эббот – ипподром, где эта лошадь должна была участвовать в скачках. Я встал из-за стола и принялся проглядывать каталоги в книжном шкафу. Легап участвовал примерно в восьми осенних и весенних скачках в течение четырех или пяти лет, и часть этих скачек действительно имела место в среду, но о случаях, когда эта лошадь была заявлена, но в скачке не участвовала, не упоминалось.

Я вернулся к столу.

Блокнот с вынимающимися блоками, наиболее упорядоченный из всех беспорядочных бумаг Мартина, оказался настоящей золотой жилой по сравнению со всем прочим. Там содержались даты и суммы выплат, которые Мартин давал Эдди Пэйну, своему помощнику, с прошлого июня. Включая даже день гибели Мартина: он заранее вписал ту сумму, которую намеревался выплатить.

Насколько мне было известно, выплаты жокеев помощникам определяются достаточно жесткой шкалой расценок, а потому на первый взгляд блокнот был куда менее интересен, чем прочие документы. Однако на первой же странице Мартин накорябал – явно от нечего делать – имена Эда Пэйна, Розы Пэйн, Джины Верити и Виктора. В уголке, в прямоугольничке за частой решеткой, было вписано имя «Уолтмен». Мартин нарисовал Эда в его фартуке, Джину в ее бигуди, Виктора – за компьютером, и Розу… А вот Роза была изображена в ореоле из шипов.

«Мартин знал эту семью практически с тех самых пор, как Эд стал работать у него помощником, – размышлял я. – Когда Мартин получил письмо от Виктора Уолтмена Верити, он наверняка понял, что подросток просто развлекается…» Оглядываясь назад, я понял, что задавал не те вопросы, потому что исходил из ложных предпосылок.

Я вздохнул, положил блокнот на место и принялся читать письма. Большая часть писем была от владельцев тех лошадей, которые благодаря искусству Мартина миновали финишный столб первыми. Во всех подобных письмах говорилось о том, какого уважения заслуживает добросовестный жокей, и ни малейшего света на тайну видеокассеты они не проливали.

Следующим появился ежедневник за 1999 год. Его я обнаружил не в столе, а на столе, куда его положил кто-то из детей. Это был подробный ежедневник жокея, где были расписаны все скачки. Мартин обводил кружочками те скачки, в которых участвовал он сам, и вписывал имена лошадей. Вписал он и Таллахасси в последний день века, в последний день своей жизни.