Текст книги "Скачка тринадцати"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Это как? – не поняла Мона.

– Вы написали завещание? – спросил адвокат. – Если нет, можно составить его сейчас.

– Да, в самом деле, – вмешался Оливер. Ему хотелось вознаградить Мону и при этом не оскорбить ее. – Без завещания никак нельзя.

– Да я уж однажды говорила об этом со своими, – сказала Мона. – Перегрин хочет, чтобы я все оставила Джоанн.

Адвокат с улыбкой вытащил из своего набитого «дипломата» готовый бланк завещания и написал на нем под диктовку Моны ее полное имя и адрес.

Потом спросил, кому она хочет оставить личное имущество.

– Личное имущество? – переспросила Мона.

– Ну да, всякие мелкие вещи.

– А-а, навроде велосипеда! – кивнула Мона. – Ну…

Она призадумалась.

– Ну, велосипед-то мой Джоанн не надобен. Попрошу-ка я Касси или Оливера отдать мой старый велосипед кому-нибудь, кому он сгодится. Э, а что, если мне попросту попросить их обойтись с моим старьем, как они сочтут нужным?

Адвокат вписал в завещание в графе «душеприказчик» «Кассиди Ловлас Уорд». Потом, когда Мона отправилась домой, адвокат с Оливером проводили ее до ближайшего паба, попросили двух незнакомых людей засвидетельствовать ее подпись и выставили им в благодарность по кружке пива.

Кассиди полагала, что распорядиться «старьем» Моны – это наименьшее, что она может сделать для пожилой женщины. Но Кассиди от души надеялась, что ей не придется этим заниматься. Оливер вернулся из паба улыбающийся, и они с Кассиди отправились в постель в самом радужном настроении.

Пришло время, когда Кассиди отправилась в свое длительное турне по Америке. Оливер, оставшись один, выиграл тем не менее Европейский конный Гран-При и был избран Спортсменом Года. Мона, ездившая с Оливером, чтобы присматривать за лошадьми, была на вершине счастья.

Когда миновал первый месяц турне Кассиди, Оливер заботливо вселил Мону в квартирку при конюшне и нанял конюха – еще более старого, чем Мона, – который должен был каждый день приезжать – на своем велосипеде – помогать работать лошадей. Мона спокойно отправила Оливера к Кассиди и принялась терзаться искушением. Искушений было немало: холодильник, набитый продуктами, цветной телевизор, отсутствие необходимости кидать монетки в счетчик каждый раз, как надо сварить обед или включить отопление… Мона, живя в своем коттеджике, аккуратно оплачивала все счета и даже ухитрялась понемногу откладывать на черный день. Она всю жизнь довольствовалась малым.

После завершения триумфального турне Оливер с Кассиди ненадолго остались в Америке, отдохнуть перед возвращением домой. Однажды в разговоре Оливер сказал Кассиди, что надо бы повысить Моне жалованье.

– Мы и так уже платим ей по максимуму, – заметила Кассиди.

– Но она ведь заслуживает большего! – возразил Оливер.

– Ну ладно… – зевнула Кассиди. – И еще тебе нужна новая лошадь. Ты ведь вроде говорил, что серый стареет?

А тем временем Мона на другом конце света чистила отяжелевшего серого хитреца и с грустью думала, что скоро Оливер его продаст. Старичку стукнуло пятнадцать, и он утратил былую резвость.

Моне было нехорошо. Ее лихорадило. Но она не обращала на это внимания. Как и все здоровые люди, она не замечала, что заболевает.

На следующее утро, взглянув на ее горящее лицо, старый конюх сказал, что с лошадьми управится сам, а ей хорошо бы взять велосипед и съездить к доктору. Мона чувствовала себя достаточно плохо, чтобы послушаться. У доктора она с облегчением узнала, что у нее всего-навсего грипп.

– Сейчас многие болеют, – сказал измотанный доктор. – Ложитесь в постель, пейте много жидкости, и скоро вам станет лучше. Грипп – это вирусная инфекция. Лекарств от него нет – антибиотики на вирус не действуют. Принимайте аспирин. Держите ноги в тепле. И побольше пейте. Если начнется сильный кашель, обратитесь ко мне. Вы, миссис Уоткинс, очень здоровая женщина. Соблюдайте постельный режим, пейте побольше воды, и все будет в порядке.

Мона кое-как доехала обратно до Болингброков и сообщила диагноз своему помощнику.

– Иди в постель, – сказал конюх. – Лошадьми я сам займусь.

Мона с радостью переоделась в теплую ночную рубашку и заползла под одеяло. Поездка на велосипеде ее доконала. Она вспомнила, что надо бы принять аспирин, но аспирина у нее не было. Мона задремала, с улыбкой вспоминая безупречное выступление Оливера на Европейском конном Гран-при.

Старый конюх стеснялся заходить к Моне – ее кровать стояла всего футах в шести от входной двери. Он только приоткрывал дверь и разговаривал с ней через щелочку два раза в день, утром и вечером. Прошло три дня, а Моне лучше не стало. Тогда конюх сам поехал к доктору.

– Миссис Уоткинс? Ну, грипп так быстро не проходит, знаете ли…

Доктор полистал тощенькую карточку.

– Вот тут, в графе «Близкие родственники», написано, что у нее есть дочь. Миссис Джоанн Вайн. Давайте попросим ее помочь.

Доктор был добрый человек. Он сам позвонил Джоани, чтобы избавить старого конюха от лишних расходов.

– Грипп! – воскликнула Джоанн. – Ну, я уверена, что с Моной все в порядке, раз ее лечите вы.

Доктор нахмурился.

– За ней просто нужно поухаживать. Менять простыни. Заваривать чай. Поить апельсиновым соком или даже пивом. Понимаете? Главное, чтобы она побольше пила. Если вы можете…

– Не могу! – перебила Джоанн. – Я весь день занята в комитете. И отложить свои дела я не могу.

– Но ваша мать…

– Это все ужасно некстати! – решительно заявила Джоанн. – Извините…

И повесила трубку. Доктор покачал головой, написал телефон Джоанн на своей визитке и передал его старому конюху.

На следующий день конюх сам позвонил Джоанн и сообщил, что Моне не стало ни хуже, ни лучше, но помощь дочери ей бы не помешала.

– А что ж Кассиди Болингброк за ней не смотрит? – осведомилась Джоанн. – Мона ей так нравится!

Конюх объяснил, что миссис Болингброк должна вот-вот вернуться из Америки, но ее не будет еще дня два.

– Всего два дня? Ну, тогда все нормально! – заявила Джоанн и бросила трубку. Она испытала немалое облегчение. При одной мысли, что ей придется ухаживать за матерью, прикасаться к ее старческому телу, Джоанн едва не стошнило.

Мона не чувствовала себя несчастной. Она лежала бревном в своей постели. Ни есть, ни пить ей не хотелось. Наверно, скоро ей полегчает. А пока – спать…

Когда вернулись Болингброки, Кассиди первым делом зашла к Моне. В комнате было жарко, душно и воняло. Опухшая Мона временами приходила в себя, потом снова проваливалась в забытье. Кассиди сделала для нее все, что могла. Встревоженные, они послали за доктором. Доктор приехал тотчас же, осмотрел Мону и вызвал «Скорую». В ожидании «Скорой» он то и дело повторял:

– Но ведь я же ей говорил! Я говорил, что надо побольше пить! А она говорит, что целую неделю ничего не пила. У нее просто не было сил вскипятить себе чаю!

В голосе доктора звучало отчаяние.

– Мне надо предупредить миссис Вайн, что положение очень серьезное… Можно от вас позвонить?

Джоанн, разумеется, не сочла это поводом для паники и сказала, что уверена – ее мать в надежных руках. Доктор возвел глаза к небу. Врачи сделали все, что могли, но, несмотря на «искусственную почку», капельницу и молитвы Кассиди, Мона окончательно впала в забытье и тихо скончалась той же ночью в больнице от острой почечной недостаточности.

Из больницы позвонили не Болингброкам, а Джоанн Вайн. Оливеру сообщил доктор.

– Такая бессмысленная смерть! Бедная старушка… Если бы она пила побольше жидкости! Люди недопонимают опасности обезвоживания…

«Он оправдывается, – подумал Оливер. – Впрочем, Мона наверняка не обратила внимания на его совет».

Оливер и Кассиди сидели на кухне и оплакивали безвременную кончину дорогого им человека.

Но когда старый конюх рассказал им, что они с доктором два раза звонили Джоанн, и все без толку, печаль Болингброков обратилась в гнев.

– Джоанн убила ее! – Кассиди яростно стиснула кулаки. – Джоанн ее попросту убила!

Оливер, более объективный, подумал, что Джоанн поступила так не нарочно. Она просто не знала, что все так обернется. Ни один суд не обвинит ее даже в непредумышленном убийстве. Суд даже не станет рассматривать это дело.

Оливер внезапно вспомнил про незамысловатое завещание Моны и решил сразу спросить у ее соседки, что делать со «старьем», которое Мона доверила Кассиди. Может, соседке оно пригодится… Оливер оставил взбудораженную и расстроенную Кассиди дома и поехал на своем «Рейнджровере» в городок. Перед коттеджиком Моны красовался фургон фирмы Перегрина, и рабочие в комбинезонах деловито выносили из дома жалкое барахлишко и мебель Моны.

Соседка Моны, в бигуди, домашних шлепанцах и цветастом фартуке, стояла на тротуаре, дрожа на ноябрьском ветру, всем своим видом выражая бессильный протест.

Оливер остановил исход и заговорил с соседкой.

– Со смерти Моны не прошло и шести часов, – возмущенно сказала соседка, – а Джоанн уже лично заявилась и принялась рыться в вещах матери! По-моему, она не нашла того, что искала. Пошвыряла все на пол и уехала, злая, как собака. Потому они и бросились вывозить все подряд. Как шакалы, ей-богу! Понимаете, Мона оставила мне свою расчетную книжку и деньги, платить за квартиру, на то время, пока она жила у вас. Может, они деньги и ищут? Но там же совсем мало! И как теперь насчет квартплаты?

Оливер пообещал, что разберется и с квартплатой, и со всем прочим. Он достал свой мобильный телефон, позвонил Перегрину и сообщил о существовании и содержании завещания Моны.

– Так что прошу вас, передайте, пожалуйста, вашим людям, чтобы они разгружали фургон, – сказал он вежливо, но непреклонно.

Перегрин немного поразмыслил и послушался. Он отправил фургон по настоянию Джоанн, а Джоанн не объяснила, почему она так торопится. Вещи Моны никакой ценности для нее не представляли, скорее наоборот.

– Знаете ли, Джоан временами попадает вожжа под хвост, – признался Перегрин Оливеру, как мужчина мужчине. Про себя Перегрин подумал, как разъярится Джоанн, когда узнает, что Мона оставила все свое барахло кому-то чужому.

– И насчет похорон Моны, – сказал Оливер. – Мы с Кассиди тоже хотели бы присутствовать. Она была нам очень дорога, знаете ли.

Перегрин спросил, какой день их устроит.

– Любой, кроме среды, – ответил Оливер. – В среду Кассиди улетает на концерт в Шотландию, а у меня деловой ленч, отменить который я никак не могу.

– Мона сама виновата, что умерла! – внезапно сказал Перегрин. Видимо, он тоже чувствовал себя виноватым. – Джоан ведь предлагала приехать и поухаживать за ней, а Мона отказалась. Несколько раз звонила й говорила, чтобы Джоан не приезжала. Джоан ужасно обиделась.

– Но ведь в комнате, где лежала Мона, телефона не было, – задумчиво сказал Оливер. – А на дворе, видимо, было очень холодно. И до дома идти довольно далеко, а дом стоял нетопленый, пока нас не было…

– Что вы имеете в виду?

– Откуда же Мона вам звонила?

Перегрин умолк, довольно надолго, а потом сменил тему и заговорил о детских фотографиях Джоан. Если найдутся фотографии…

– Я уверен, что Кассиди отдаст Джоанн все, что Мона хотела бы ей передать, – мягко заверил его Оливер.

– Значит, похороны назначим на любой день, кроме среды, – закончил Перегрин почти дружелюбно. – Я вам сообщу.

Когда Оливер вернулся домой, Кассиди сидела уже не на кухне за столом, а в гостиной за фортепьяно, и изливала свои чувства в музыке.

Оливер тихо присел на лестнице, откуда он мог слушать, не будучи замеченным. Кассиди пела новую песню. Безыскусную, немногословную и печальную.

Однажды Кассиди сказала Оливеру, что все хорошие песни – о любви, утрате или печали. В новой песне Кассиди звучало и то, и другое, и третье.

Она внезапно оборвала песню и встала из-за фортепьяно. Обнаружила на лестнице Оливера и села рядом на ступеньки.

– Ну как? – спросила она.

– Блестяще.

– Я еще не придумала названия, но…

– Но написала ты ее для Моны, – закончил Оливер.

– Да.

На следующий день Кассиди вместе с Оливером отвезла еще не обработанную мелодию своим музыкантам. Ее меланхоличный текстовик был очарован и написал слова, проникнутые вселенской печалью и вселенской надеждой. Кассиди спела ее тихо, но проникновенно, и все присутствующие подумали, что стали свидетелями рождения нового платинового альбома.

На обратном пути Кассиди, всегда дико устававшая на репетициях, спала в лимузине, положив голову на плечо Оливеру. А Оливер убивал время, придумывая планы возмездия, которые Мона наверняка бы не одобрила. А когда они въехали во двор, лимузин укатил, и Кассиди, зевая, удалилась спать, старый конюх – теперь уже не временный – сообщил Оливеру, что, как он слышал, Мону должны кремировать через два дня, в среду. И намерения Оливера сделались тверды, как скала.

– Как – в среду! – воскликнул он. – Вы уверены?

– Так в пабе говорили.

Оливер обзвонил три похоронных бюро и наконец нашел то, которому была поручена Мона.

– Миссис Уоткинс? Да, на среду.

Оливер принялся расспрашивать. Ему ответили, что похороны будут «по низшему разряду». Да, вполне можно было назначить и на любой другой день – церемония много времени не занимает, – но ближайшие родственники настояли, чтобы похороны состоялись в среду.

И медленно разгоравшийся план Оливера вспыхнул ярким пламенем.

Джоанн лишила свою покойную мать даже последней чести – присутствия на ее похоронах знаменитостей, на которых она работала.

Оливер с Кассиди послали большой венок из лилий. Соседка Моны потом рассказала им, что Джоанн отложила его в сторону. Немногим присутствующим Джоанн сообщила, что Болингброки попросту не потрудились приехать.

Прах Моны был развеян над розовой клумбой в саду крематория. Памятную табличку устанавливать не стали. Джоанн втайне радовалась своему освобождению. Наконец-то она сможет заново выдумать себе свою неотесанную матушку и изъявлять почтение «обаятельной лощаднице старой школы», как выразился Перегрин.

Хотя Оливер с Кассиди предпочитали вести частную жизнь, оба, конечно, сознавали, что для публики они звезды. Оба немало потрудились ради того, чтобы достичь статуса звезды, и намеревались оставаться звездами как можно дольше. И после нищенских похорон Моны Оливер решил воспользоваться своей огромной властью, не задумываясь о том, одобрила бы это Мона или нет.

Заручившись согласием Кассиди, Оливер отправился к устроителям большого ежегодного конного фестиваля, пятидневного «Рождественского шоу» в «Олимпии». Пять представлений утром, пять вечером.

Помимо соревнований по конкуру, в которых Оливер в любом случае должен был принимать участие, он, как победитель соревнований на Европейский конный Гран-при и Спортсмен Года, должен был возглавлять финал каждого из десяти представлений в престижном Параде чемпионов. Какой же парад без Спортсмена Года! Короче, Оливер был силой, с которой организаторы не могли не считаться. И Оливер предложил дополнить все десять представлений еще одним номером.

Организаторы его выслушали. Удивились. И наконец кивнули.

Оливер пожал им руки. Потом вернулся домой и терпеливо принялся учить старого серого умницу новым трюкам.

Менеджер Кассиди десятками составлял новые контракты. Музыканты добивались кристальной чистоты звука. Фабрики готовились записывать диски. Новая песня Кассиди о любви, утрате и печали получила признание нации.

Оливер пригласил Джоанн Вайн принять участие в телепередаче, посвященной ее матери. Джоанн едва не захлебнулась истерикой. Перегрин пытался помешать проекту Оливера, но не сумел найти повода. «Судьба Моны» заняла страницы глянцевых журналов, где публиковали фотографии Джоанн в бальных платьях. Теперь фотографии Джоанн соседствовали с фотографиями ветхого коттеджика. Над Перегрином посмеивались, хотя и исподтишка.

На первом из пяти представлений весь огромный стадион «Олимпия» был заполнен. На ступеньках сидели безбилетники. Слухи разлетелись. Билеты на все десять представлений были распроданы.

Притушили свет, наступила тишина, и голос Оливера объявил, что это представление дается бесплатно и посвящается его конюху, Моне Уоткинс, простой валлийке из долин. Ее заботливость и умение подготовить к соревнованиям лошадь европейского класса не знали себе равных.

– Я многим ей обязан, леди и джентльмены. А потому сейчас моя жена, Кассиди Ловлас Уорд, выступит в память нашего общего друга с «Песней для Моны».

И внезапно темнота наполнилась музыкой из мощных динамиков, расставленных по краю арены. Зазвучала нежная и пронзительная тема, которую все присутствующие уже знали. Песня успела стать любимой и знакомой.

Загорелся единственный прожектор, рассекший звенящую мелодией тьму. У выхода на арену неподвижно застыл большой серый конь. Верхом на коне сидела Кассиди в серебристом кожаном костюме в ковбойском стиле, в юбке-амазонке с блестящей бахромой, в серебристых перчатках и широкополой белой шляпе. Этот трюк, вызывавший ликование на Миссисипи, заставил взорваться аплодисментами и лондонскую публику.

Кассиди верхом на сером коне проехала по кругу. Прожектора всех цветов радуги заставляли серебро и стеклярус вспыхивать разноцветными бликами. Через каждые несколько шагов серый вставал на дыбы и делал пируэт, весьма довольный собой: старый конкурист был в своем амплуа. Толпа, знавшая из программки, кто он такой, смеялась и аплодировала. Наконец, вернувшись вновь ко входу, Кассиди сорвала свою огромную шляпу и встряхнула серебристо-пепельными кудряшками.

Оливер побаивался, что весь этот шик, который с таким восторгом принимали в Теннесси, английской публике покажется пошловатым. Но бояться было нечего. Люди, работавшие на Кассиди, – музыканты, осветители, операторы и прочие, – были профессионалами. Они обещали создать незабываемое зрелище – и они его создали.

И наконец Кассиди выехала в центр круга и соскользнула с коня, передав повод Оливеру, который ожидал ее в темноте. Потом Кассиди переоделась – что всегда вызывало восхищенные вопли и топанье ногами. Она в мгновение ока сбросила с себя свой ковбойский костюм, упавший на пол сверкающей грудой, и осталась в длинном белом вечернем платье, вышитом блестками. И взбежала на небольшой помост, на котором был установлен микрофон.

Кассиди взяла микрофон и запела «Песню для Моны», думая о Моне, Это была песня о женщине, которая тосковала по утраченной любви. Кассиди пела не об одной Моне, а обо всех одиноких людях, ищущих душевной теплоты. Кассиди повторила песню дважды: в первый раз – тихо и жалобно, а во второй – в полный голос, торжествующе. Ее голос заполнил собой весь стадион, взывая к судьбе и надежде.

Кассиди выдержала последнюю замирающую ноту, пока не начало казаться, что ее дыхание вот-вот оборвется, и вот наконец наступила тишина. Белые лучи прожекторов притухли, Кассиди сбросила с себя белое сверкающее платье и, оставшись в черном, выскользнула из круга света, оставив на помосте лишь блестящую кучку материи.

Кассиди ненадолго вышла на бешеные аплодисменты. Она была в черном плаще с блестящей каймой. Певица помахала зрителям, вскинув руки, и исчезла. Старое волшебство; которое так хорошо действовало в Нэшвилле, вновь расправило крылья и воспарило под купол «Олимпии».

Некоторые критики обозвали шоу «сентиментальным». Но сентиментальные песни завоевывают сердца миллионов. Так же вышло и с «Песней для Моны». После десяти представлений в «Олимпии» берущая за душу мелодия разошлась на дисках по всему свету. Она звучала на всех радиоволнах, завоевывая себе статус классической.

Джоанн и Перегрин, скрипя зубами, смотрели великолепное шоу по телевизору. Какая жалость, заметил диктор в студии, что элитный аукционер Перегрин Вайн и его обаятельная супруга Джоан, единственная дочь Моны Уоткинс, так и не смогли побывать ни на одном из представлений!

Джоанн прикусила себе язык с досады. Перегрин задумался о том, стоит ли переезжать в другой город и начинать все сначала. Но ведь «Песня для Моны» звучала повсюду, от концертов до дискотек… Перегрин посмотрел на свою себялюбивую красавицу-жену и задумался – а стоит ли она того?

Некоторое время после триумфа в «Олимпии» Оливер с Кассиди мирно обедали на кухне. Они уже привыкли к отсутствию Моны, но все же ее дух незримо витал над ними, призывая не ссориться и жарить яичницу вместо того, чтобы бить тарелки.

Разбирательство комиссии по наследствам закончилось, и Кассиди отдала все «старье» Моны, включая жемчужную брошку и велосипед, завитой соседке, которая с любовью приняла имущество Моны. Болингброки только время от времени спрашивали себя, что же Джоанн так лихорадочно искала в то утро, когда умерла ее мать?

– Знаешь, – сказала Кассиди за яичницей с грибами, – а помнишь ту старую коробку, в которой Мона привозила фотографии Джоанн в бальных платьях… там еще были наши фотографии?

Оливер снял с верхней полки забытую коробку и вывалил ее содержимое на стол.

И под вырезками с фотографиями Джоанн и их самих нашлись две сложенные страницы из местной газеты валлийского городка, ныне уже не существующего. Вырезки были пожелтевшие, ветхие и протершиеся на сгибах.

Оливер осторожно развернул их, стараясь не порвать, и Болингброки наконец узнали то, что так старалась скрыть Джоанн.

В центре первого листка была фотография троих людей: Мона в молодости, девочка – явно Джоанн – и приземистый неулыбчивый мужчина. Заголовок рядом с фотографией гласил: «МЕСТНЫЙ ЖИТЕЛЬ ПРИЗНАЛСЯ В ИЗНАСИЛОВАНИИ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНЕЙ И ПРИГОВОРЕН К ДЕСЯТИ ГОДАМ ТЮРЕМНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ.

Идрис Уоткинс, конюх, муж Моны и отец Джоан, признался в преступлении. Приговор вынесен без предварительного разбирательства».

На втором пожелтевшем листке фотографий не было – только заметка: «КОНЮХ ПОГИБ НА ГАЛОПЕ.

В четверг Идрис Уоткинс, недавно досрочно выпущенный из тюрьмы, отсидевший шесть лет из десяти, к которым он был приговорен за изнасилование несовершеннолетней, упал с лошади и разбил себе голову. Он оставил вдову, Мону, и дочь Джоан, тринадцати лет».

После продолжительного молчания Оливер сказал:

– Полагаю, это многое объясняет.

Он сделал ксероксы старых газетных страниц и отправил их Джоанн.

Кассиди одобрила это.

– Пусть она боится, что мы опубликуем это и погубим ее светскую жизнь.

Однако публиковать это они не стали.

Мона бы этого не одобрила.