Текст книги "Крик с вершины"

Автор книги: Дибаш Каинчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Как-то Тукпаш увидел в газете «Алтайдын чолмоны» фотоснимок: чабан приторочил к седлу здоровенные куски льда. Удивился. Оказывается, обычное дело в этих местах: некогда ездить по воду, поэтому берут снег или лед.

Сенокос – на верхотуре. Там и стога оставляют. Спускать сено трудно. Коровы по утрам сами поднимаются к стогам. Дядя Тукпаша там их и кормит. На лошади не проехать, только пешком можно пройти. Не чабаны – альпинисты!

Если дальше поехать – самый высокогорный район будет. Кош-Агач. Живут и там скотоводством, но жизнь совсем другая. Ни одно деревце глаз не порадует. Строить не из чего, дров не знают – кизяком-аргалом топят. Дорога все выше, выше лезет, а кругом степь, словно море, широкая. Лестницей в небо карабкаются скалы. От подножья до вершины день пути. На вершинах вековые, нетающие ледники. Срываются вниз, грохочут лавины. Чабанские стоянки в этой открытой всем ветрам степи держатся ближе к воде. Машинам к чабанам не подняться, не проехать. Сами стоянки – небольшая избушка, аил из кошмы, небольшой загон. Кучи кизяка, будто курганы. Зимой лютые морозы, ветер галькой играет, все выровнял, выгладил на своем пути. На пастбище камни, песок, колючка да редкая осока. Чем скоту кормиться? А он сытый, упитанный. И люди богато, красиво живут. Трудом живут.

…Возле отары Тукпаш увидел высокого тонкого парня в замызганном комбинезоне – сына соседа Байдуша. Узкое лицо его обветрено, руки в ссадинах и въевшемся машинном масле. Пахнет от парня соляркой.

– Ты как сюда, Мишка, попал?

– Сказали, чтобы вас сменил. Всех, кто на сеялках работал, сакманить послали.

– М-мм…

Значит, отработал Тукпаш. Надо бы до конца помочь Калапу: Но окот кончается.

…Ну, вот.

Долгожданный поворот с Алтыгы-Арт. И пашни кончились.

– Э-э-ээй! А-ай!

– Эй… ай… – ответила Калапу гладкая белая скала.

– Ай!.. – отозвался эхом лесистый склон.

Овцы дернули хвостами, рванулись было вперед, но снова защипали траву.

– А-а-ай! О-ий!

– Ай… ий…

– И-ий!..

Калап соскочил с Каурого. Круп коня покрылся белой пеной. Кула-Ат жадно потянулся к зеленой траве. Дышит тяжело, запарился. Мышцы подрагивают.

– Я дое-е-дал! Ха!

– е-ехал… ха…

– ал… ха!

Он смахнул с загорелого до черноты лица ручьем струившийся пот, снял и отбросил в сторону пеструю рубашку с короткими рукавами. Напряг темные от загара мышцы. Бросок вперед. Кувырок через голову. Легко вскочил. Еще бросок-сальто. Получилось! Ба-таа! Может, еще! А двойное сальто? Есть. Сальто назад?.. Вышло! Сделал резкий короткий спурт.

– Ого-го! Ых!

– го… ых…

– ых!..

Пустился в пляс.

Топчи землю, топчи! Крепче, веселей бей в грудь матери-земли!

Юлой крутится Калап, подпрыгивает, словно шаман, хлопает с размаху руками по бокам.

Ну и что, что никогда не плясал? Пляшет он, пляшет!

Ну и что, что не сомкнул этой ночью глаз? Не привыкать!

Ну и что, что рано утром выпил только чашку чая?

Пляшет он, пляшет!

Ну и что, что один-одинешенек с самого рассвета порхал он бабочкой, рыскал волком вокруг полуторатысячной отары овец с ягнятами, чтобы не повредили, не потравили молодых ростков на пашне ненасытные, жадные, осточертевшие, славные его овечки, что только сейчас, когда до заката солнца осталось с кончик чумбура-повода, слез он с коня?

От самого села – пашни, пашни. Колоски рядками, ровными, зелеными, лезут, спешат расти. А дорога, которой шли овцы, метров сто шириной. Отара два дня на стрижке простояла, а до того со стоянки по-быстрому, досыта не наедалась. Конечно же, они рвались на хлебное поле. А стравят посев – штраф. Месяца два даром работать.

Ну и что, что охрип от крика на овец? Пашни-то позади!

Горланит Калап:

– Аа-ай! Уй!

Эхо подхватывает.

Пляшет и пляшет Калап.

Голодные овцы не поднимают голов. Кула-Ат тоже.

Почему ты не пляшешь вместе с чабаном, поляна, покрытая алым пламенем пожара – цветами марьиных кореньев?

Почему не пляшешь, не радуешься вместе с ним, зеленая-презеленая хлебная нива?

Сюда повернешься – весь в цветах горный склон.

Назад глянешь – ковром расстелилась пашня.

И там пестрым-пестро, и там…

Вверху – синее, синее небо!

Лето. Ласковое, желанное лето.

Пляшет и пляшет Калап.

Задохнулся, плашмя упал на траву, раскинул руки и ноги, закрыл глаза.

– По-бе-да!

– да-а…

– а-аа!

 
Вскочил. Опять в пляс.
Погулять так погулять, —
Не погреться же пришли.
Поиграть так поиграть, —
Не огня просить пришли!
 

Ну и что, что не пел никогда? Беда какая, что ни одной песни толком не знает. Поет и всё!

 
Милой де-евушки
Пре-елесть и красу
Вижу я в тебе-е,
Береза бе-елая…
 

– Калап – мужчина! – стукнул себя по груди.

– Калап – орел! – подпрыгнул вверх.

– Калап – человек! – шлепнул себя по лбу.

– Калап перевыполнил план по шерсти!

– ан… ерсти…

На три центнера больше плана настригли с овец Калапа. Перед тем приезжала комиссия – пересчитывали овец и ягнят. От ста маток Калап по сто десять ягнят получил. Здорово! Загадывал-то сто от ста. За шерсть боялся. Больше всего боялся, что тут может сорваться. Зато теперь… Словно тяжелый груз с плеч свалил.

Никогда не добивался Калап таких успехов. Впервые в жизни! Рекорд! С чем сравнить его радость? С тем, что орден получил? Никогда он орденов не получал. Да мало ли других радостей было, с которыми можно сравнить. Как первый раз деревню увидел, как вступил в пионеры, как в комсомол приняли, как после тяжелой болезни выздоровела мать, как объявили приказ о демобилизации, как Сакылта ответила «да», как родилась первая дочь… Много радостей в жизни, много. У человека должно быть много радостей. Когда их мало, то огромной покажется и самая крохотная, с кончик ногтя.

Он подобрал брошенную рубашку, стер ею пот с лица. Место, где плясал, вытоптано, будто конь валялся. Присел на корточки в тени большого камня.

«До дома доберусь – барана зарежу. Нет, лучше обдеру желтую овцу, которая второй год не ягнится. Соседей созову. Можно и гульнуть. Даром, что ли, работал? Араку Сакылта наварит. Магазинной водки еще прикупить… Позову деда Мыйыксу, деда Шаты, Тукпаша… Э-э, Тукпаша теперь не позовешь, – он книжку пишет. А без него не праздник. Хорошо Тукпаш помог. Чабаном он, пожалуй, не потянул бы, а на сакмане – будь здоров вкалывал! Не скажешь, что писатель!.. Интересно, про что теперь пишет? Опять про деревенскую жизнь? Все-таки занятно у него получается – читаешь, кажется, и сам бы так написал… Чабаном-то Тукпашу точно не быть. А книжки писать, как он, тоже, однако, не всякий сможет… Погода удалась деньки какие стоят! Только бы не похолодало. Овцы после стрижки.

В прошлом году – в эту же пору – отара деда Капшуна под холодный дождь попала. Сколько овец околело…»

Калап зашагал к Каурому. Кула-Ат его не подвел – на байге первый приз взял! Вернулся чабанской работой заниматься.

«Теперь бы до октября отару в порядке додержать, Когда расчет окончательный будет. Ягнята вроде ничего. Последние слабоваты. Подкормим из соски… Теперь, что бы ни случилось, меньше ста от ста уже не будет. Каждый год бы так!.. Тогда… – Калап даже головой закрутил. – А что тогда? Тогда Калап – передовик из передовиков! Только бы до конца года падежа не было… Сдохнут сейчас овцы, и взамен нечего в отару поставить – своих ни одной не осталось. У тестя взаймы попросить? Не-ет, не годится. Так ведь не пала ни одна овечка! А мало ли что случится за лето с этими чертовыми овцами и ягнятами. Лиса утащит или волки нападут. Молния ударит… Ну, чего всякая дрянь в голову лезет? Наворожишь еще… Все будет. Вот о чем надо позаботиться. Что в тайге, на летнике, есть будешь, Калап? Что с тобой без мяса будет?.. Хлеб да сухари, талкан, масло да сахар? Тоже еда… А что делать с мотоциклом? Дадут ведь мотоцикл. Дадут! Почему же не взять? Деньги за ягнят, за шерсть получим. А вдруг не дадут? Ну да! Записали же. Положен мотоцикл!»

Он сел на коня.

– Как нам с овцами быть? – спросил Каурого. – Сами дойдут? Загонять не будем? Пусть под соснами переночуют, попасутся вволю. А ты у меня молодец, Кула-Ат. Всех в районе обошел. Все силы приложил. Черному коню из Ак-Дьалана чуть не уступил… Молодец! И я тоже славно поработал…

Мог так сказать Калап. Имел полное право. Бывает, чабанов насильно делают передовыми. Каждому колхозу-совхозу нужны передовики с высокими показателями. Как это сделать? Способов много. Можно, например, подкинуть чабану незаметно побольше сена и комбикорма. Можно, «по ошибке», приписать лишний нулик. А самое надежное – дать кастратов. Что такое? Пишется за чабаном пятьсот маток и девяносто валухов. На самом же деле все эти девяносто – овцы, которые тоже дадут приплод. Вот и готов передовик!

– Скоро на летнюю стоянку перекочуем, Кула-Ат. Вон в те горы. – Калап посмотрел на синеющие вдали белки, еле видные из-за громоздящихся гор, запустил пальцы в теплую гриву коня, припал к его шее. – Если бы каждый год был таким счастливым, а, Кула?..

* * *

…Тукпаш за столом. Перед ним стопка бумаги. На белый лист ложатся первые ровные строчки:

«…Калап сидит на табуретке возле тумбочки между двухъярусными койками и пришивает к новенькому – с иголочки – кителю черные-пречерные погоны рядового».

– Пишу… пишу… – шепчет Тукпаш, откидывается на спинку стула, закрывает глаза. – Какое счастье – писать… Пишу я… Пишу!.. Ох, как не просто Тукпашу вот так остаться наедине с бумагой и ручкой. Сакман позади. Круг с кинопередвижкой по чабанским стоянкам совершил. А забот, забот… Два стога сена для двух коров запасти и привезти домой. Выкопать картошку и засыпать в подпол. Напилить-наколоть дрова, чтобы хватило на зиму, в поленницу сложить. Дом и стайку утеплить. Дымоход прочистить. Зимний запас мяса – согум – сделать.

Про мелкую работу и говорить нечего – ей никогда конца не будет. Ко всему этому надо, чтобы в семье из девяти человек все было в порядке, чтобы никто не болел, не ссорился…

Сесть за стол Тукпаш может в конце осени – после уборки, зимой, в самом начале весны. Может позволить себе немного побыть наедине с чистым листом бумаги вот в эту пору – во второй половине июня. Позади самые неотложные дела. Люди заняты кто чем: стригут своих овец, чинят дороги, строят избы, у кого еще нет, воюют с заборами-загонами, тяпают картошку… До начала сенокоса, считай, свободное время.

– Я пишу! – повторил Тукпаш, склоняясь над столом.

Трудно собраться с мыслями. Надо обрести форму.

Начать писать просто так, с ходу? Не получается. И аргамака к байге-скачке загодя готовить надо! А на улице такая благодать, такой пригожий теплый день!

Если бы мог, Тукпаш цепью бы себя к столу привязал.

Чтобы писать, нужна не только чистая бумага.

Нужны светлые-пресветлые мысли, чистая совесть, чистые руки, чистый стол… На столе у Тукпаша ворох прочитанных им книг, стопки тетрадей жены-учительницы, разрисованные его детьми листочки. Больше всего рисует сын, первоклассник. Чего он только не изобразил! Танки, самолеты, корабли, машины, тракторы, солдаты с автоматами, богатыри с мечами и копьями… Сынишка и сейчас сидит в соседней комнате, рисует.

Видели бы вы, как он рисует! Нет, лучше послушать.

– Тр-тр-трр!.. Тич! Кыу-кыч!.. Шыйт-шуйт!.. У-уу. Бамм. Ура-аа!.. Тидильдан-тидильдан-тидильдан! – это гудят, мчатся, стреляют танки, самолеты и военные корабли, рвутся бомбы и снаряды, цокают копыта богатырских коней, звенят богатырские мечи, свистят летящие стрелы:.

Все это, однако, ничуть не мешает Тукпашу.

«– В нашем селе, парни… – пишет Тукпаш. – В нашем селе однажды вот что случилось. Приехал издалека человек один, в гости».

Чтобы писать, необходимо еще одно условие; тишина.

Чего-чего, а тишины в доме Тукпаша никогда не было и, должно быть, никогда не будет. Здесь всегда словно свадьбу справляют, такой стоит шум и грохот. Две дочки с заводными игрушечными машинами носятся из комнаты в комнату, «бибикают», обгоняют одна другую, визжат. Похожие друг на друга, рыженькие лопотуньи то в одном углу возятся, как котята, то в другом вертятся юлой. Могут взобраться на кровать или диван и начать прыгать с громким криком. Еще две дочери – постарше – пока молчат. Но и им ничего не стоит в любую минуту схватить скакалки и перетряхнуть все половицы. А не то прибегут: «Пап, сказку!» или: «Папа, у нас ногти выросли!» Тукпаш очень любит стричь детям ногти. Посадит на колени и осторожно подрезает чернеющие ноготочки с тоненьких, словно червячки, пальчиков. Пока всем пятерым острижет, глядишь – полчаса пролетело. Стоит хотя бы одному из ребятишек подойти к отцу, тут как тут остальные. Облепят со всех сторон, льнут…

Не дай бог оставить на столе какую-нибудь нужную бумагу. Не приберешь – после не отыскать. И ручку сорванцы тут же утащат. Если младшая схватит – все стены испишет, скатерть изрисует.

«У нас в доме все имеет руки-ноги, ничего на положенном месте не найдешь», – вздыхает порой Тукпаш, но никогда не сердится.

– Эй, эй! Ради бога, перестаньте! Все кувырком от вас! Хватит! Слышите! – это голос матери Тукпаша. Она, возможно, и всерьез пытается угомонить разыгравшихся детей, но не исключено, что сама добавляет шума, чтобы Тукпаш поднялся, наконец, из-за стола.

Стоит только Тукпашу сесть за стол, лицо ее мрачнеет.

– На что похоже, – бормочет. – Зачем сидеть без дела? Вон бычок весь опаршивел. Поймал бы его да блох потравил.

Как нарочно, только-только поймает Тукпаш интересную мысль, захватит его работа, – мать голос подает:

Тукпа-аш! Ребенок обмочился. Смени штанишки.

Или:

– Калитка в загоне оторвалась. Иди прибей. Другое дело, если возьмет Тукпаш в руки топор-молоток, косу-вилы. Нет человека счастливей матери! Не может спокойно видеть мать Тукпаша за столом.

– Когда же кончится твоя писанина, дитя мое?

– Никогда, мама. Это закончу, другое писать буду. Ведь и ваша работа не кончается.

– Не знаю, не знаю… Не видала, чтобы кто бумагой, сидя за столом, кормился. Как ты будешь жить, дитя мое?..

Шум в доме тоже не мешает Тукпашу. Тишине вокруг него не бывать. Значит, шум – тоже тишина.

«Я, говорит, – продолжает Тукпаш писать, – слыхал, в ваших местах зверь такой водится – сохатый…»

– Папа! Там какой-то человек пришел! – примчалась, вытаращив узенькие глазенки, рыженькая лопотунья.

– Кто пришел, деточка?

– Не знаю.

Тукпаш поднялся из-за стола, вышел в переднюю комнату. У порога – улыбающийся Калап.

– О-о! Калап! Здравствуй! Все ли хорошо у тебя?

– Спасибо. Все ли у вас хорошо?

Крепко пожали друг другу руки.

– И у нас все в порядке. Садись.

– Я на минутку. Очень тороплюсь.

– Да ты что? Садись. Чай попьем.

– Некогда, говорю. Я на минуту. Взгляните в окно. Тукпаш увидел бредущих улицей овец, которых подгоняла Сакылта. За отарой еще два парня. У всех большая поклажа, поверх которой приторочены овчинные шубы. Все в плащах, с ружьями за спиной.

– A-а, в тайгу?

– В тайгу, в тайгу…

– Вроде бы дождь собирается?

– Что с ним делать? От него не спрячешься. Пускай идет… Я тут к вашему забору привязал одну штуку…

Зашелестев новым плащом, Калап направился к выходу. Тукпаш пошел за ним.

– Знаете, новость какая? – глаза у Калапа заблестели. – На мою стоянку гуцулов прислали. Строить новую кошару, новый тепляк будут. Лес уже валят.

– Поздравляю!

Возле калитки Тукпаш увидел привязанную овцу.

– Зачем это, Калап?

– Как зачем? Чтобы ели. Когда сакманили, мяса не было. Для детей зарежьте.

– У тебя же вроде не было своих?

– Мы у родни Сакылты гостили. Там подарили. Что вы беспокоитесь? Если одного барана из отары не отдать, что ты тогда за чабан? – Калап вскочил на Каурого. – До свидания! Всего вам доброго!

– Пусть и у тебя все будет хорошо, Калап. Счастливого пути! Может, доберусь до тайги, побываю у вас.

– Приезжайте. Погостите на моем летнике в Ташту-Боме.

Тукпаш глядел вслед Калапу и с беспокойством всматривался в надвигавшиеся с запада тучи.

Прожив тридцать с лишним лет в этой долине, он и не подозревал, что совсем рядом, за синеющими горными вершинами, совершенно другая земля, другая вселенная – на летних пастбищах, дьяйлу. Однажды, оставив за собой таинственный шепот тайги, устрашающий оскал ущелий, поросших кустарником, давящие со всех сторон крутые скалистые уступы, бездонные теснины, над которыми голубеет узенькая полоска неба, чуть живой взобрался Тукпаш на перевал Кочкор. От удивления у него дыхание перехватило. Он замер, жадно вглядываясь в неожиданно распахнувшийся перед ним сказочно таинственный мир. Далеко окрест лежали просторные долины, ярко желтели склоны гор, плотной стеной возвышались величественные кедры, а над ними – скованные вечным льдом суровые белки, из которых, словно из переполненного вымени, льются бесчисленные ручьи. Невиданных окрасок и оттенков цветы, пушистые кусты арчина-можжевельника. Черная смородина и кислица, алая, как кровь. Батун – хоть косой коси. Золотой корень – что картофельное поле. Кандык – с палец. И горы, горы, горы вокруг.

Родной Алтай!.. Взбодрилось усталое тело, переполнилось высокой радостью. Захотелось тихо-тихо запеть «Айайым» – протяжно и певуче, подобно неутомимому бегу богатырского коня, как древний напев величавой этой земли.

Родные люди, пасущие скот… Там и сям – круглые, как сердце, аилы, над которыми вздымаются тонкие нитки дымков. Возле них белые пятна отар. Доедешь до стоянки, и набросятся на тебя одичавшие в этой глуши вместе с медведями и волками чабанские псы. Выйдет навстречу стосковавшийся по людям чабан. Улыбчиво лицо его, мозолистые руки прокоптились до черноты. Топит очаг он кедровыми поленьями, я сажа от них въедливая, как самая прочная краска. Коснись – и не отмоешь. Войдешь, пригнувшись, в аил. Под дымоходом подвешен на крюк черный казан, а в нем – мясо…

Добираться до тайги не просто. Только верхом. С запасом еды. До ближней стоянки от села – день пути, до дальней – два. Даже бывалые табунщики, привычные к седлу, добравшись до тайги, отлеживаются, приходят в себя. Пастбища тучны и обширны, так что овцам можно дать волю – никогда с чужими не смешаются. Хоть сколько отар на дьяйлу, – всем места хватает.

А воздух какой! С ароматом арчина. Глотаешь, глотаешь его – аппетит разыгрывается. Хоть каждый час к казану с мясом подсаживайся. Курорт – да и только! Нет нигде ни магазинов, ни водки. С каждым днем становишься чище душой и телом.

…Вот и Калап отправился в тайгу, на дьяйлу. Через полмесяца приедет на сенокос, и опять в тайгу, до самой осени. А там – зима с острыми когтями морозов и снега, ветров и метелей. Не успеют первые вешние лучи согнать снег с горных склонов, – готовься, чабан, к новым испытаниям: окот начинается. И снова, снова все с начала.

Тукпаш загнал овечку, подаренную Калапом, в пригон. Сегодня же надо ее заколоть. Жирная овечка…

Далеко-далеко клубится пыль над ушедшей отарой. Чуть слышно блеяние.

– Счастливого пути, Калап!

Все более сгущаясь, темнеют тучи, чиркают огнивом, грохочут, перекликаясь между собой.

Покуда есть такие парни, как Калап, будет много мяса, шерсти, молока. И в этом году, и через год – всегда. И народ будет. И жизнь.