Текст книги "Крик с вершины"

Автор книги: Дибаш Каинчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Калап закрывает глаза и видит перед собой полевую дорогу, которая, вздрагивая и мельтеша, мчится навстречу. А по обе стороны дороги ходит волнами густой серебристый ячмень. В лицо бьет тугой ветер, утробно и ровно урчит мотор…

После школы Калап год работал трактористом, два года – в армии – чабанил на танке. И вот уже столько лет не знает железа, а руки так и зудят, просят железа. Стосковался Калап по запаху солярки, бензина, вонючему дыму выхлопа. Ушам недостает стукотка и рева двигателя. Не так-то просто отвыкнуть от техники! Вот едет, к примеру, Калап за дровами, а трактор почему-то не тянет. В чем дело? Насос топливный разрегулировался? Может, вода замерзла в трубке соляропровода? Останавливает Калап трактор, осматривает. Э-э, вот оно что! Тормоза сильно затянуты! Отпустил, подрегулировал, и пошел, пошел трактор, заторопился, легко, споро.

«Ну его, мотоцикл. Не до него… Бедняк-горемыка на мысли жадный. Вот околеют ягнята, и будет тебе мотоцикл… Ай-я-яй! Все из-за вас, черти! Все муки из-за вас!.. Все равно: сто от ста! Сто от ста! Зря, что ли, ворочал целый год? А непогода – пусть. Это же влага. Быстрее трава полезет. Не сдаваться! Ни за что не сдаваться!.. Конец пятилетки. Передовиков награждать будут. Орденами, медалями…»

Калап даже плюнул с досады. Который раз эти награды в голову лезут! Он огляделся, будто кто-то мог подсмотреть, подслушать его мысли.

Слез с лошади. Раздвигая кусты, продрался на круглую полянку. Там сгрудилось несколько овечек. Под одной трепыхался желтенький живой комочек. Еще одна овечка улеглась под деревом, чуть повыше…

* * *

…Уже за полдень, а небо так и не прояснилось.

Тукпаш везет на стоянку двух овечек и трех ягнят. Овцы стреножены и крепко привязаны к телеге, а ягнята туго завязаны в мешок и лежат у Тукпаша на коленях. Предосторожности эти не лишни, потому что Гнедко – Кер-Ат очень пуглив. Идет, идет себе нормально, вдруг чего-то испугается, встрепенется и резко рванет в сторону. Может и телегу опрокинуть, и себя изувечить, и тех, кто на телеге. Чего он только не пугается! Вот на дороге что-то чернеет, вот птичка близко вспорхнула. Даже если чуть громче крикнешь на него: «Чу!» А в сильный ветер на нем лучше и не ездить. Листва зашелестит – Кер-Ат без ума. Тукпаш четыре дня ездил на нем я закаялся. Его бы воля, ни за что не сел на него. Как-то заяц пробежал рядом, так Гнедой понес по лесу не разбирая дороги. Поводья хоть тяни не тяни – без толку. Долго ли коню оступиться? А вчера наступил на сук, тот разломился с треском, так у Гнедого и ноги подломились, и сам весь обмяк с перепугу, даже на бок завалился. Хорошо, что в мох угодил – мог бы Тукпашу ногу придавить.

Как только Сакылта ездит на нем, возит воду и сено? Если Кер-Ат в упряжке, только и гляди на дорогу и по обочинам: нет ли чего, что может его напугать. А сядет верхом – не своди глаз с ушей Гнедого и будь в постоянной готовности удержаться в седле, если он прянет в сторону. С норовом, с характером конь. Седлаешь его – ни за что не даст затянуть подпругу. Хотел как-то Тукпаш переупрямить его, так Кер-Ат зубами за плечо хватанул. Ладно, телогрейка была надета – и сейчас клок белой ваты из нее торчит.

– Сменил бы я Гнедого, – говорил Калап, – да в колхозе тягловых коней и так не хватает. И потом жалко его. Он не уросливый. А силы в нем! Вот нагружу на телегу в складе тонну соли или отрубей – в любую грязь довезу до стоянки.

Телега, громыхая и треща на кочках и кротовинах, медленно тащится вниз: «култ-калт, калт-култ…» За ней тянется черный извилистый след, который тут же заносит снегом. Снег налипает то на одно, то на другое колесо, они из круглых превращаются в эллипсообразные, с зазубринами, телега от этого кренится, резко бьется – трах! – то в одну, то в другую сторону.

Сегодня это пятый рейс Тукпаша по маршруту «стоянка – отара, отара – стоянка». Он уже перевез восемь овечек и одиннадцать ягнят. Калап наверху с отарой, следит, чтобы не удрала в горы, а Тукпаш подбирает и отвозит приплод.

«Чабаны-чабаны… – размышляет Тукпаш. – Какие они нужные в жизни люди! В жизни, для жизни… Как написать об этом? Как показать это? Необходимые люди. Великие труженики. Ведь их работа… Хотя бы сегодня… Во сколько раз масса отары превосходит собственный вес чабана, а во сколько раз больше его эти горы? В сравнении с этой снеговой тучей чабан – молекула, атом! А он не сдается, дух его крепок. Это они, чабаны, кормят и одевают весь мир. Человечество, конечно, питается и растительной пищей, но без мяса прожить не сможет. Особенно на холодном севере, среди гор или в песках пустыни. Да есть ли на земле места, где бы не держали скот? Нет такого места! Значит, Всюду есть такие работящие люди, которые выращивают животных, люди с ласковыми, добрыми сердцами. В Горном Алтае вряд ли кто не связан так или иначе со скотом. Алтай – пастух, чабан всей страны. Все работают, чтобы множился скот. Даже те, кто и в глаза не видел ни овечки, ни коровы, кто сидит-корпит над бумагами. И они живут и работают ради скота! Начиная с первого секретаря, и кончая вахтером на какой-нибудь базе…»

Чабан! Пасет он восёмьсот – девятьсот овечек. Весной, с приплодом, отара достигает полутора тысяч голов. И управляются с ними двое, в лучшем случае трое. Если одна овечка стоит примерно сорок – шестьдесят рублей, сколько же вся отара? И сколько дохода дают народу эти два-три человека? И мясо, и шерсть, и овчину, и приплод…

Бьется, старается чабан, чтобы овцы были сыты, справны, чтобы давали они больше мяса, шерсти, овчины, приплода. Только в справной отаре не будет падежа. И весь год в постоянном напряжении чабан. Легко ли выдержать такое? Выдерживает только мужчина из мужчин, молодец из молодцов.

А сколько всяких напастей против овечек и, значит, против него, чабана? Не перечесть! Чуть не так поступил, недоглядел, упустил, не придал значения, и начнется повальный мор. Все, все против овец: морозы, бураны, глубокие снега. Чего стоила прошедшая зима! Дождь, град, молния – тоже против овец. Ранняя зима плохо. Затяжная, нездоровая весна – еще хуже. Засушливое лето, куйгек – совсем худо. Птицы, звери, воры – все против овец. А каких только болезней у них нет? И ящур, и простуда, и понос, и копытница, и чесотка… А ленивые люди? Разве они не против овечек? Да, может быть, они-то и есть самые страшные их враги. Вот оставит чабан отару на жену, прогуляет в деревне. Или по осени все пастбища стравит, сена вдосталь не заготовит, кошару не утеплит, изгородь не починит. Даже просто не вовремя покормит, напоит, полечит…

Кроме нерадивого чабана, немало и других людей, от которых овцам большой вред. Это люди из управления, специалисты, снабженцы. От них зависит очень многое. Если эти люди работают спустя рукава, не обеспечивают чабанов самым необходимым, не пошлют ни автолавку, ни кинопередвижку, не знают запросов чабана, если не терзают их ночами думы о чабане, если не уважают они его труд, не жалеют, не заботятся о нем, – не жди добра. Не лучше, если эти люди поступают самоуверенно, не считаясь ни с чем, заставляют брать необдуманные, хвастливые обязательства.

Все, все против овечек. Чего только не случается с ними! Испугаются в кошаре или загоне – передавят друг друга. Упадет овечка на спину в рытвине какой, не сможет подняться, полежит немного, и раздуется, распухнет у нее живот – считай, пропала. То под дерево угадает в ветер, под обвал, под молнию, то в болоте завязнет, то ее меж камней защемит, то заблудится и к другой отаре пристанет… случается, и крыша кошары обвалится, и пожар стрясется. Могут овцы травы ядовитой наесться… И все это надо чабану предусмотреть, преодолеть, пройти, избежать и всегда сдерживать себя, не поддаваться панике, не кричать в испуге «калак-кокый!». Все должен испытать на своей шкуре, на своем горбу чабан, все вынести, пережить.

А ещё говорят: «Чего сложного в чабанской работе? Паси себе овечек… Печалиться не о чем, сердиться не на что. Вокруг горы, красота неописуемая, чистый воздух. Мяса – сколько хочешь. Молока – залейся. Идиллия! Изобилие! Не состаришься, не заболеешь».

Как бы не так!

Где бы чабан ни был, что бы ни делал, – дома ли он, на отдыхе, в командировке, здоров ли он, болен, расстроен, на воде и на суше, в небесах и под землей, – всюду он с овцами, всегда они в его сердце и думах. Когда вы едете по Чуйскому тракту или летите на самолете над Алтаем, в расщелинах гор, в ответвлениях долин тут и там увидите чабанские стоянки, а возле них одного или двух человек с отарой. Посмотрите на них с уважением, пошлите им мысленно самый сердечный привет.

Ах, овцы, овцы! Сыты они – кричат, хотят есть. Голодны – тоже кричат, хотят есть. Нет им никакого дела до чабана – устал ли он, болен ли, будни или праздник, срочное ли у него дело какое. Хоть помирай чабан, – овцам-то что? Отаре нужно пастись, делать свою единственную извечную работу. Машину или трактор можно выключить. А выключил – и спокоен: не убудет, есть-пить не попросит. А с овцами никогда покоя нет, ни днем, ни ночью. Карауль их от волков и недобрых людей, от капризов погоды. Любой пустяк может беды наделать. Скажем, ветер подует, затреплет чем-нибудь, загремит чем, а то и принесет шуршащий обрывок газеты или пленки – всю отару шарахнет в испуге, кинутся в один угол…

Чабан всегда, всюду не расстается с отарой, даже если и не дома он. Вызвали его на совещание, на слет передовиков или еще куда, проездил он несколько дней, вернулся и ворочает за двоих, за троих, потому что никто за него оставленную работу не сделал. Некоторые чабаны среди ночи вскакивают в гостиницах с криком: «Мои овцы!». Если чабан передовиком, депутатом-делегатом становится, его семье тяжело достается. Обычно отпускают его жалеючи: «Поезжай, отец, – с легким сердцем скажет жена. – Отдохни, наберись сил для работы».

Такой же человек чабан, как все. Спустился он в деревню на денек-другой, может и гульнуть. Ох, как на него косо тогда смотрят. А ведь иного и оправдать можно. Он, бедолага, месяц, а то и два света белого не видел. Одному тяжело. Не с кем поговорить, поделиться. Все твои думы, печали, заботы – в тебе. Не знаешь ты, что происходит в окружающем мире, вблизи тебя. Говорят, в деревнях глушь, отдаленность. Ха! Что же тогда про чабанскую стоянку сказать? Да, не диковинка сейчас транзистор у чабана. Только молчит он, как правило, транзистор. Нет к нему батареек. Электричества на стоянке нет, значит, нет и телевизора, нет остальных благ и удобств, которыми пользуются в самой отдаленной, самой захудалой деревне. А почта? Разве сорока на хвосте принесет! Раз в месяц газеты привезут – и на том спасибо. Редко когда заедет на стоянку бригадир или зоотехник, по необходимости – ветеринар. Раз или два в году заглянет парторг или председатель колхоза. Не чаше – автоклуб. Все же остальное время один-одинешенек чабан. И еще говорит: «Дай бог, чтобы никто не приезжал. Если начали досаждать, значит, неспроста это, значит, непорядок у тебя в отаре…»

Люди всякие. Есть такие, что завидуют чабанам. Говорят, жадные они, скупые. Что верно, то верно: заработок у чабана неплохой. Только тяжелые у него деньги, не просто достаются ему. Есть люди, которые работают, чтобы жить. Чабан живет, чтобы работать.

Чабан и овцы прочно связаны нервущимся арканом. Этот аркан и во сне чабана на привязи держит. Снится ему одно и то же, одно и то же: как он бежит и не может догнать овец, как начался в отаре мор-падеж, как у него потерялись овечки, а он ищет их и места себе не находит… А все отчего? Пропадет хоть одна – полмесяца, считай, задаром работал. Съели твоих овечек волки, задрал их медведь – половину стоимости тебе на шею повесят. А стрелять этих бандитов права не имеешь – их закон об охране природы бережет! Они же пакостят, за них же – плати! Как это понять? Почему такой закон? И захочешь отомстить хищникам, все равно не сможешь: нарезные ружья у чабанов давным-давно отобрали.

Ну, волки и медведи нападают редко. Без них чабаны теряют много овец. По полусотне, сотне, а то и больше. Не переводятся любители дармовых шашлыков, и добренькие, услужливые, щедрые не из своего кармана – глазом не моргнув, раздадут «нужным» барашков, да пожирнее. А лихие люди? Почему-то любых воров ловят, а из тех, кто овечек крадет, ни один не попадается! Потеряет чабан два-три десятка овец, и не надейся найти, сразу плати. Всей семьей плати.

Такая вот жизнь чабанская. А жены чабанов, чабанки… И за отарой ходи, и за самим чабаном да за ребятишками. «Что говорить, – признаются чабанки, – отец-то наш все одно старший брат своим детям. За ним еще больше угляд нужен». Чабану трудно, слов нет, а жене его – втрое. И уважение к ней вдвое, втрое. Дважды, трижды благодарность ей! Овцы, овцы… Пришлись они к Алтаю, к народу. Неприхотливы они, не требуют много кормов, расходов, особых условий. Сами пасутся, добывают себе пропитание и на крутизне скал, и на сыпучих курумниках, в уремах и тайге, на болотах. Глядишь порой удивляешься: ни былинки на поле, всю зиму овцы на нем паслись, до корней все выгрызли, а что-то гребут копытцами, достают, жуют, а к вечеру сыты. Терпеливые, стойкие они животные. Говорят, овцы от пустяков мрут. Чепуха! Поискать, кто живучее овечки! Был бы мозг в костях цел. Станешь ухаживать за ней – оклемается!

Приехал один с юга, прижился. Рассказывал: «Посмотрел я сперва на эти скалы-горы, подумал, как тут люди живут, чем питаются. А пожил – узнал: богат Алтай, сказочно богат!» И верно, богат Алтай, за что и любит народ свою родину, приноровился к ней. Там, где возможно, пашут, сеют, косят. А горы что? Не стоять же им без пользы. И пускают люди в горы живые комбайны – коней, коров, яков-сарлыков, овец, чтобы снимали там богатые урожаи. Есть, конечно, скалы нависшие, курганы сыпучие, где овца, к примеру, не пройдет. А козы на что? Эти всюду проберутся. И яки-сарлыки высоко в горах, где тундра да ледники, ходят, жир нагуливают.

Не беспредельно это богатство. Случается, сетуют люди, скотоводов обвиняют. Мол, не смотрят они за землею, не нуждаются в ней. Неправда это. Как же скотовод не будет нуждаться в земле? Не по воздуху же ходит его скот! Другое дело, скота много стало, поэтому следить надо за землей, ухаживать, поднимать ее урожайность, а через это – продуктивность скота. Другого выхода нет и не предвидится. Овцы до того размножились, что негде им пастись стало. Весь Алтай съели, все кругом обглодали, обгрызли, обтоптали. Копытца у них, можно сказать, ядовитые. Стоит где отаре пройти, травы растут квелые, слабые, а то и вовсе исчезают. Прессуют множеством своим овечьи копытца почву до твердости. Пройдут отары по пахоте – не жди урожая. На альпийских лугах, под белками прежде травы были густые, в рост человека, от цветов разных в глазах рябило. Лет десять назад, однако, поднялись туда овцы, и теперь там так же голо, как в низинах. А козы еще пакостливей: едят то, что овцы в рот не возьмут, – ревень и бадан весь повыели, кустарники и нижние ветви деревьев по-обглодали. Молодой поросли там уже не подняться. Обеднел Алтай, опустошился. Съели же в прошлом веко овны людей в Англии. Такое может и до Алтая докатиться… Размножился скот, и зверя стало меньше: всюду овцы, всюду люди. Рыбы тоже поубавилось, хотя заводов на Алтае не густо. Травят рыбу креолином, которым овечек моют, чтобы не было у них чесотки-кодура.

Не простое это дело – овец разводить. Много у людей забот, чтобы и мяса-шерсти прибавлялось и чтобы природа не страдала, чтобы богател батюшка-Алтай.

…Тарахтит телега. Косит глазами, прядает ушами Гнедой. Думает, думает Тукпаш. Одно на уме.

Жизнь чабанов заметно лучше стала. Тут, можно сказать, достижения налицо. Уже не встретишь на стоянках избушек с земляным полом, в которых и гостя девать некуда. Почти не встретишь. А печкам-буржуйкам не удивишься, до сих пор гудят, трещат, пышут красными боками, мечут искры из труб. То жарко возле них, как в Сахаре, то – через минуту заколеешь, как на полюсе. В иную чабанскую избу войдешь, подумаешь, что живет здесь распоследний бедняк. Не прибрано, не вымыто, не побелено, через щели дует. Никакой он не бедняк! У него в деревне дом крестовый – полная чаша. В гараже – «Жигули» да мотоцикл «Урал». И мебель городская, и добра всякого… А на стоянке? Но ведь тут у него чуть не вся жизнь проходит. Почему же так? Ведь можно и в этих условиях жить опрятно, стоит лишь захотеть. «А-а, – оправдывается такой чабан, – перекочевки, переезды… Некогда. Со скотом бы управиться. Коровы вот отелились, телят в избу затащил. Ягнят девать некуда. И так можно жить. Я привычный…» Тут он не прав. Нельзя так опускаться.

Однако винить одного чабана нельзя. Мало ему внимания уделяют, вот и безразличие ко всему у человека появляется. Большинство чабанов, правда, так рассуждает: «Без кино, без культпередвижки можно и обойтись. А как без автолавки? Сто лет ее не было». Тут они правы. Из-за буханки хлеба или другой какой мелочи теряй день, отправляйся за семь верст киселя хлебать. Это бы не беда – в деревню съездить все-таки развлечение. Да вот приехал, а там – на тебе! – магазин закрыт, продавец за товаром уехал; магазин открыт, продавец на месте – хлеб кончился… «Лучшие товары – чабану!» Смех! Бумага, на которой эти слова написаны, чаще всего лежит под теми самыми товарами и вряд ли когда отыщется. Поступят товары в магазин, а чабан на стоянке, и ничего ему не достанется, другие разберут….

О детях опять же у чабана забота. Где их выучить? Только маленькие в семье. Подросли – в интернат. Уже вся семья врозь. И беспокойство о ребятишках; как они там, как учатся, сыты ли, что у них в голове?..

Трудна жизнь чабанская. Чего же ради бьется, выкладывается чабан? Чтобы живот покруглее был? Попробуй, разберись, объясни, напиши… А редко кто из чабанов на судьбу жалуется, сменять работу захочет. Судьба его – работа, жизнь – работа. Счастье – в работе…

* * *

– Ну, вот, наконец-то… Все переделали сегодня, Сакылта? – мать Калана присела у камелька. – Ох и наработались! Ноги не держат. Дьокалак!.. Не дай бог… Трубка моя здесь, за голенищем. А кисет где? Э-э, вспомнила: на кровати, под войлоком. Принеси, Сакылта. Ай-ай! Не ты, внученька моя, не ты. Сиди, внуча. Ты для меня что-другое сделаешь. Послушная ты у меня, внученька… Только бабушка слово «кисет» скажет, она тут же бегом и несет… кверху дном! Только руками всплеснешь: «Табак мой, табак!» Ты уж сиди, внуча. Табачок у бабушки твоей кончается. Пусть мама подаст, дитя мое… Как там на дворе? Не прояснило? Может, отгневался кудай-господь на нас, обмякло у него сердце? Пасмурно? Ну и ладно. Если разом разъяснится, – заморозок ударит как обухом по голове. А сейчас тепло на улице. Была бы у овец лежанка сухая, ночью можно не вставать…

За ягнятами сейчас глаз да глаз – в слякоть родились. От этого болезни могут пойти, зараза. С ними еще хватим лиха: половина отары только объягнилась. Вы не говорите, дети мои, что работы много. Это хорошо, что работы много. Плохо, когда ее нет. Если не работать, что другое тогда делать? С малых лет учила своих, наказывала; «Работайте, дети мои, работайте. Все от работы: и пища ваша, и одежда. Почет и уважение среди народа – тоже от работы. Вся жизнь ваша от работы». Так ли, не так – моя это мысль. Дети мои – народ грамотный. Может, и смеются надо мной, а может, и за правду считают. Не знаю, как у них про это в книжках написано, а мне жизнь подсказала. Я сама, с самого малолетства, как себя помню, то и делала, что работала.

Сколько мне тогда было? Наверное, совсем дитя еще… И тогда уже овечек пасла. Своих, собственных. Хорошо помню: двадцать две головы было. А одна – такая черноголовая, тонкокостная, худющая, как собака. Почему помню? Не знаю. Может, с той овечкой случай какой был?..

Родители наши тут же, в Чанкыре, у Синей горы жили. Две юрты стояли. Наша и дедушки Калапа. Я за отца Калапа и вышла, больше не за кого было. Постойте, постойте… К чему про отца Калапа-то? Не о нем я хотела сказать… Видите: напротив дверей с десяток лиственниц? Тогда подлесок был. Слышу я: с неба крик – «курлык-курлык-курлык». Какие-то страшные большие птицы нависли над овечками. Вот, думаю, заклюют их сейчас, унесут. И меня тоже. Ох, испугалась! Что делать? Натянула шапку покрепче на уши, сверху еще полой шубейки голову прикрыла, и бегом… «Кыш! Кыш! – кричу. – Не трогайте моих овечек!» Как сейчас, себя вижу: бегу, падаю, голову ручонками закрываю, поднимусь, снова бегу. Смотрю – птицы те страшные среди моих овечек ходят. Тут я осмелела и, себя не помня, – на них. Птицы засуетились, закричали – «курлык-курлык-курлык!», крыльями большими замахали. Я голову между кочек сую. Вот, думаю, начнут клевать. А крылья у них так и хлопают – «шу-шу-шу», аж ветром меня обдувает. И вдруг все стихло. Откинула с головы подол шубейки, шапку сдернула, гляжу – целы мои овечки! Ягненок был, сирота, с кулачок, и он целехонький, травку щиплет. Себя ощупала – цела!.. Это я журавлей испугалась. Вот и посудите, сколько мне лет было. А я уже работала.

И еще помню… Овцы мои в кучу от жары сбились на солнцепеке. Возле того же подлеска. Голову мне, что ли, напекло, в глазах все кружилось, мельтешило, рябило. Показалось, задремала я даже. Смотрю, собака ко мне подбежала. Близко так. Серая с рыжинкой, необлезлая, несмотря что лето. Худющая-худющая. А хвост у нее длинный и висит между задними ногами, будто она на хвосте едет. Живот вроде к спине прилип. Чья собака? Может, дяди родного Дьеспена? Нет, не похожа. «Иди, – говорю, – собака, ко мне». Почему-то жалко мне ее стало. «Пойдем, – говорю и руку к ней тяну. – Мы сегодня овечку резали, я тебе костей дам и бульону налью». Сама к ней иду. Что за дура была! Собака-то незнакомая. А она клыки скалит и отходит от меня. Я не отстаю, иду за ней: «Чья ты, собака? Как тебя звать?» Она отходит и отходит. И еще помню: глаза прячет… Проводила я ее за тот косогор. Собака с места бегом от меня. Не собака это была – волк! Старый, видно, больной. От бессилия среди белого дня к овцам пришел. А я-то, глупая… Ведь и меня разодрать мог! Вот так и росла…

И все-то я работать хотела, к работе тянулась. «Мама, у вашей рубашки ворот распоролся. Давайте, зашью». – «Хорошо, дочь моя, хорошо. После, дочь моя, после. Ты мне не то что починишь рубашку – новую сошьешь. Подожди, когда у тебя рученьки станут большие и ловкие». – «Тогда я папе новую шубу дошью». – «И шубу папину дошьешь, доченька. Вот сперва насучим с тобой жилы, навьем нитки. Да и овчины одной не хватает». – «Можно, я казан с молоком сниму с очага?» – «Снимешь, дитя мое, снимешь. Молоко горячее, облиться можешь, ошпариться. После, после…»

Все «после», все «потом»! Рассердилась я. Когда в юрте никого не было, утащила недошитую шубу отца, забралась в кошару, чтоб не увидели… Целый день шила-кроила… Уж наработала!..

Как вспомню, когда это было… Будто второй век живу! Все-таки долгая у человека жизнь. На моей уже памяти – и коммуны, и колхозы, и война… Дети, скот… Скот, дети… Из-за них билась, с ними жизнь прошла… А как в войну доставалось! Отец моих детей на фронте. То ли вернется, то ли там навек останется? А у меня на руках колхозная отара, дети – мал мала меньше. Чего только не испытала! Зарежь овечку – тюрьма. А есть нечего. Корова Кокийнек, Буренушка наша, всем нам жизнь сберегла. Корни копала – ели. Капканы на сусликов ставила. Одна отару пасла, совсем одна. «За мужа, – сказали, – за братьев, за родителей». О, кудай! За своих близких чего не снесешь? Лишь бы живыми вернулись. Днем пасла, ночью сторожила. Волков развелось!.. Каждую ночь выли. До того обнаглели – к самой изгороди подходили. Еще бандиты-дезертиры появились. А на стоянке я одна с детьми. Кругом ни души. Только ружьем и спасалась. И стреляла. Подойдет кто ночью, что делать? И выстрелишь… Сено заготовить надо, дрова запасти. Кошару, загородку чинить кто будет? Все сама, все сама… А тут еще не верят тебе. Мол, с бандитами связана, скрываешь. Говори, где они? До чего обидно было! До сих пор обидно.

Молодая была – выдерживала. Не я одна такая была. Всем доставалось. Ну, война кончилась, отец вернулся, дети подросли…

Только сейчас руки-ноги узнали, что такое покой. Можно в гости по аймакам ездить, людей посмотреть, новые земли-долины увидеть. Из-за тех же детей к сватовьям сколько ездила! Дети-дети… Девять их у меня. Тяжелое это слово «дети». Чего с ними не примешь! Выросли. У самих дети. До сих пор то один, то другой: «Приезжай, мама». Соскучились? Как же! Приедешь, а у них или ребенок заболел, или сами куда-то уезжают, дом оставить не на кого… Хотя бы Калапа моего возьмите. Этот рядом, не позовет – совестливый. Да не усидишь дома, когда отара у него котится, когда помощь нужна.

Не забывают меня детки мои, не забывают, наведываются.

– Вы, мама-энэ, шапку себе новую справили из лисьих лапок? Какая красивая! Можно примерить?

Раз надели, можно и не снимать…

Из города приедут:

– Мяса побольше варите. И с собой бы нам барана увезти.

Хотя бы на денек-другой остались сена накосить. Ку-уда там!

Привезли мне из колхоза премию – часы золотые. «За многолетний ваш труд», – сказали. Такие же часы Сакылта получила. А мне они зачем? Когда мы по часам работали? Мы всю жизнь по солнцу… Я эти часы тут же снохе отдала – она учительница, ей нужнее.

У кого детей много, – одна судьба. Маленькие просят: «Эне меге!» Вырастут, наравне с тобой постареют, все равно просят: «Мне, мама!» Просят – даёшь. Кормишь, помогаешь, пока в ту сторону не уйдешь. А если детей не кормить, не помогать им, зачем тогда и жить. Вещи-имущество – зачем они? Разве то, что принадлежит детям твоим, не твое? Лишь бы здоровы были… Лишь бы жили хорошо.

Мы с отцом моих детей пенсию от колхоза получаем. Каждый по двадцатке – сорок рублей. Нам хватает, но обидно. Теперешние больше получают: кто пятьдесят, а кто девяносто. А нам – по двадцатке. Видно, мало работали, недостаточно. А колхоз этот потому колхоз, что мы работали. Сейчас разве работа? Праздник, а не работа! Игра – не работа.

Лошадей у нас отобрали. Говорят: «Не положено! Много сена едят, пастбища травят». А куда старому без коня? Кто ты без коня? Всю жизнь на коне ездил, ухаживал за ним. Конь – твой друг, твои руки-ноги, твои крылья… На вашем «мото» старик ездить не может, а машину ему и вовсе не понять. И денег у стариков нет столько, чтобы купить. Соседка моя, жена Ачаса, – они из-за перевала к нам приехали, – каждый день жалуется: «Как отобрали лошадь, совсем изошла от дум. Хотели снова перекочевать за перевал, а там, объясняют, аймак один, власть такая же. Какой выход найти?» И теребит меня, пристает: посоветуй, мол. Вот вы – люди грамотные, законы знающие, почему не напишете об этом? Ты, Тукпаш, к примеру… Э-э, разболталась я что-то. Чего это меня, старую, расшевелило? Ишь, какая! Спать пора, дети мои. Спать, спать!..

* * *

…Тукпаш шел улицей села. Шел быстро, шагал широко. Накануне вечером он приехал домой на машине, которая возила зерно к сеялкам на Круглое поле. Этой же машиной Тукпаш рассчитывал вернуться утром на стоянку, а парни-сеяльщики поднатужились, выложились и к трем часам ночи засеяли все поле. На чем теперь доедешь? Даже телега попутная не подвернется. А своих попроведывать так хотелось – больше двух недель дома не был. И вот теперь топай, Тукпаш…

Машин и тракторов в селе полным-полно, да все теперь в поле. Осталась последняя пашня в Езек-Бажы – ее штурмуют. Личных машин тоже хватает – больше полсотни, но и их не видать. Ясное дело. Кто их купил? Работающие люди. Им в разгар весенних работ раскатывать на своих «Жигулях» и «Москвичах» некогда. Мотоциклов вообще не сосчитать. У Тукпаша тоже есть свой жеребенок с мотором – «Восход-2». Недавно забарахлила коробка передач – перестала включаться вторая скорость. Пока Тукпаш собирался не сегодня-завтра заняться мотоциклом – отправили на сакман… Топай теперь, Тукпаш, пешочком! Ничего. За полдня он все равно доберется до стоянки. Ноги к ходьбе привычны.

Село большое. Стоит посреди широкой долины, заполнив ее от края и до края. Дома добротные, крестовые, новые. Улицы широкие, прямые. Заборы крепкие. И все-таки выглядит село каким-то открытым, голым, неуютным. Ровная серая поляна, а на ней серые деревянные дома, серые улицы, покрытые пылью. Все это потому, что деревьев нет. Не сказать, что их вовсе нет. Есть деревья, если хорошенько приглядеться. И земля не такая уж серая. То тут, то там, вдоль заборов, зеленеют островки травы с ладонь величиной. В чем же дело? Первая причина – машин-тракторов не меньше, чем в городе. Ездят они не только по дорогам, а всюду, где только не огорожено, давят, мнут траву. И люди траву топчут, А коровы, телята, овцы? А козы? Эти вообще забираются, куда хотят. А свиньи! У них одна забота – рыть-переворачивать землю. Если к этому прибавить еще гусей, кур, уток… Вот по весне огородят палисадники возле домов штакетником, воткнут черенки, поливают их утром и вечером. Примутся саженцы, зазеленеют, трава вокруг них выпрет. А осенью, когда пастбища возле Корболу стравит скот, глядишь – то один, то другой завел в палисадник телят. Сначала на привязи держит, а после… И не остается в палисадниках ни прутика, ни травинки. Следующей весной начинается все сначала.

Огороды здесь маленькие. Растет в них только картошка да мелочь морозостойкая – лук, морковь, репа… Приезжие удивляются: как тут люди живут? Хорошо живут. Дома крепкие, новые, построены основательно, надолго. За домами – бесчисленные сараи, скотные дворы, птичники, гаражи, бани. Посреди села даже двухэтажные здания – школа, Дом культуры, контора колхозная. Издали посмотреть: здания эти, как чабаны верхом на конях, а дома вокруг – отара, которую они пасут.

Село и вправду разрослось, растянулось. Хочешь верь, хочешь не верь, а другой раз и не скажешь, что за человека повстречал. И это в селе.

Молодежи в селе много. Ежегодно шестьдесят – семьдесят ребят среднюю школу кончают. Тридцать – сорок в армию уходят, столько же демобилизованных. Сколько-то учиться поступают – в институты, в техникумы. Остальные в колхозе работают. С дипломами, конечно; не все возвращаются; где разным специалистам – инженерам, химикам-физикам – в деревне работать? По осени каждую субботу-воскресенье по три-четыре свадьбы. Меньше нельзя – молодым успевать надо жениться. Село расти хочет, хорошеть собирается, к жизни идет. Свадьбы – это новые семьи. Новые семьи – новые дети…

Утром и вечером улицы села заполняют машины и тракторы – ушам от грохота больно, земля дрожит, за пылью ломов не видать. Техники все прибавляется и прибавляется. Та, что имеется, уже не справляется со всеми работами. Только вспахали поле – сеять надо, зеленку косить, а там и уборка подошла. Корма возить, лес возить… Никак без техники нельзя. Покосы далеко, за лесом-дровами тоже не ближний путь. Полевые дороги хорошие, так что с техникой и расстояния не помеха. Что надо довезти – довезет, привезти – привезет.