Текст книги "Крик с вершины"

Автор книги: Дибаш Каинчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Вообще-то видит он ее очень редко. Калап постоянно с отарой, а Кызылгачы – в деревне. Ну, приедет он когда, где ее можно встретить? В клубе, конечно. А там что? Кино, потом танцы. Калап танцевать не умеет. Сядет у печки и курит, курит весь вечер. Зачем, спрашивается, пришел?

Когда он в восьмом классе учился, на комсомольском собрании решение такое вынесли, чтобы все умели танцевать. Калап с другом своим Сюнером заявили, что это – насилие над личностью. За них девчонки взялись. Их восьмому «б» лишний балл в соревновании нужен был. Калап с Сюнером удила закусили: «Не хотим, и все!» Какого черта дурака валяли? Хотя бы немного научился. А то Кызылгачы с парнями веретеном вьется. Не девчонка – шаманка, да и только! Каблучками пол сверлит, точно стригунок, застоявшийся в пригоне.

После танцев – того хуже. Сердце Калапа сжималось от боли. Одна за другой исчезают в морозной тьме парочки. Набиваются парни Кызылгачы провожать, она всех отшивает. С подругами, говорит, пойду… Красивая девушка. Лучшая телятница в колхозе. В прошлом году десять классов окончила. Цену себе знает. Даже брючки синие, в обтяжку, глядя на которые старики отплевываются, идут ей. Никто так Калапу не нравится, как Кызалгачы. А как к ней подступиться? Как ее заарканить? И мать еще допекает: «Что же ты, сынок? Долго мне еще чай тебе подавать? Гляди, все твои ровесники свой очаг разожгли…»

Нет, кольцо все-таки надо купить. Надо. А уж как его подарить Кызылгачы, – видно будет.

…Над головой Калапа вспыхнула надпись: «Кинотеатр». Ага, тут ему на автобус садиться. Сюнер толково объяснил – не сбился с пути. Ребята, наверно, заждались. Они тоже при деньгах. Хорошие парни – Чодыр, Букабай, Каракош. Больше всех Калапу нравится Каракош. С таким не пропадешь.

Они с отарой к городу подходили, когда догнала их «Волга». Заехала в середину и остановилась. Калап видел, что машина с разгона зацепила одного валуха, и тот под колеса сковырнулся. Каракош тут же к «Волге» подскочил, давай бичом в воздухе хлопать, давай кричать:

– Эй, гражданин! Зачем барана задавил? Начальник, наверно? А колхозный скот не жалеешь, да?

За рулем был представительный мужчина в дорогой шапке и добротном пальто. Он вышел из машины, хотел что-то объяснить, но Каракош так накинулся на него, что владелец машины совсем растерялся. Калап от греха подальше отошел в сторонку. Между тем Каракош то хватался за голову, то делал страшное лицо, будто вот-вот выхватит нож из-за голенища. Мужчина не стал долго спорить, вытащил из бумажника четыре десятки и стал совать их Каракошу. Возьми, мол, только не кричи. Каракош тут же умолк. Послюнил пальцы, отделил две десятки, сунул их в карман оторопевшему мужчине. Потом подскочил к багажнику, открыл его, схватил одной рукой задавленного валуха и положил между запаской и канистрой.

– Бери! – сделал широкий жест. – Ешь. Баран жирный…

Еще бы не жирный, если колею в полшага перепрыгнуть не смог!

…Калап притоптывал сапогами. Автобуса все нет и нет. Верно Сюнер говорил, что автобусы в городе ходят, когда им вздумается. Мороз начал прихватывать ноги. Очередь собралась и распалась. Автобуса не было.

Прямо перед Калапом – широкая площадь, запорошенная снегом, сквер, а за ним высится каменное здание. Над крышей вспыхивают красные, лиловые, зеленые буквы. Он на них и внимания не обращал, мало ли реклам видел за вечер. Вгляделся. Буквы зажглись – потухли. Опять зажглись.

РЕСТОРАН

Почему бы не зайти? Вот где, наверное, самая городская жизнь! Никогда в ресторанах Калапу бывать не доводилось, хотя повидал вроде за свои годы немало. Много городов проезжал, когда в армии служил. Новосибирск, Красноярск, Иркутск… До самого Дальнего Востока доехал. Но много ли увидишь из окна вагона? А приехали в город, построили в колонну и – шагом марш! Дошли строем до военного городка – привет! Два года, что в армии служил, мечтал Калап хотя бы раз живого генерала увидеть. Не пришлось.

Ноги совсем зашлись. А вывеска глаза мозолит. Вспыхнет – погаснет. Дразнит. Говорят, в ресторане тепло, уютно, чисто. Музыка играет. Он, Калап, считай что месяц, пока с отарой шел, спал не по-людски. Закутается, и под куст, поближе к тлеющим углям костра. А в лицо снежок подсыпает. Ичике-ей! Как вспомнишь, – в дрожь бросает.

Опять вспыхнуло: «Рес-то-ран»! Надо, надо зайти… Может он себе позволить? Вполне. Целый год вкалывал. Тысячу голов в отаре сохранил. Еще тысячу баранов добавили – на мясокомбинат гнать. Не каждому доверят! Как здорово было… Когда с перевала Дьарааты в низину сошли, дорога по целине шла. Паслись барашки вволю, еще жирка прибавили. Спешить было некуда. До города – рукой подать, а быть по графику на мясокомбинате через полмесяца только…

Зоотехник их нагнал:

– Через пять дней чтоб были на комбинате. Элетинский колхоз своих овец сдавать не будет. Вместо них нас сунули. Вот вам бумага. Товарищ Кравцов разрешение дал.

На пятый день были с отарой у ворот комбината. А там элетинские… Товарищ Кравцов – тот самый, что бумагу-разрешение подписал, толстый, грубый, нахальный, разорвал в клочки собственный приказ-распоряжение и укатил на бежевой «Волге».

Вот когда хватили лиха гуртоправы и доставленные ими в город бараны. Восемь дней простояла отара в пустом загоне, день ото дня теряя в весе. Грызли деревянные доски загона, шерсть друг у друга. Чего только не передумал, не переделал в эти дни Калап, куда только не обращался. И все без толку. Будь бы у него на руках бумага Кравцова. А без нее что докажешь? И так удалось ему все же сдать баранов несколькими днями раньше, чем полагалось по графику, но весь труд чабанов, все заботы погонщиков, сумевших на долгом пути до города прибавить отаре не один десяток центнеров живого веса, – все пошло прахом. И скот сдали тощим-претощим, и убыток на этом колхоз понес огромный.

Не было во всем этом вины Калапа, но пережил он случившееся как большую свою беду. Все думал, какими глазами станет смотреть на председателя, на односельчан. Сам извелся, ребята извелись. Даже Каракош – неунывающий, находчивый Каракош, вконец расстроился. Может, оттого и не отказался сегодня Калап раздавить бутылочку-другую с Сюнером. По той же причине, наверно, к пиву его потянуло, а теперь вот ресторан манит.

Перед глазами вспыхивали и гасли красные, лиловые, зеленые буквы над крышей. Он решительно шагнул через площадь.

Окна в ресторане были большие, широкие, как ворота в коровнике. За ними светло как днем. Вдоль длинного зала расставлены столы под белыми скатертями, а на них чего только нет! Оркестр грохочет с такой силой, будто намерен разбудить луну, уснувшую в облаках. Музыканты из кожи вон лезут. Один шкуру с барабана на прочность испытывает, по медным тарелкам лупит. Лицо у него отчаянное. Другой щеки надул – в трубу дует. Третий у гитары струны рвет. Даже стекла дребезжат. А уж певица, певица!.. Как заарканенная кобылица, мечется перед вздыбленным микрофоном, ослепляет блескучим платьем, белизной открытых плеч и груди. У Калапа во рту пересохло. Он толкнул тяжелую дверь.

Поначалу оробел, но сунул руку за пазуху – деньги на месте, успокоился.

Навстречу засеменил бело-розовый усатый человек. Калап невольно замер. Генерал, да и только! Весь в галунах, пуговицы надраены, брюки с желтыми лампасами. Глаза вытаращил, а лицо будто дурной кровью наливается. Никакой он не генерал – без погон…

– Молодой человек! Вы, собственно… Вам н-нельзя!

– Почему?

– Говорю вам – нельзя! Не могу вас пропустить. Посмотрите на себя.

Калап оглядел себя. Что такое? За чужого принимают, что ли? Что особенного? Плащ чабанский на нем, понятно, выгоревший, так он его снимет. Штаны на нем ватные? А в каких бы он еще был? Зато на солдатском ремне тесак в ножнах из оленьего рога. У кого из городских такие узорные ножны и нож с наборной рукояткой? Почему не может он посидеть в ресторане. Он не пьяный. Денег у него хватает. Да он этим горожанам две тысячи баранов пригнал! «Посмотрите на себя»! Чем он хуже тех – обросших бородами, с нечесаными лохмами ниже плеч и в залатанных обремканных штанах-маломерках, обтягивающих тощие кривые ноги? Им почему-то можно: ишь как вытрющиваются под музыку! А ему, значит, нельзя?

– Эй, ты! – слышит он позади себя голос. – Дверью случаем не ошибся? Опохмеляются в другом месте. Тебе, тебе говорю! Ну и молодежь пошла!

Калап обернулся. Гардеробщик в галунах и лампасах услужливо подавал пальто рыхлому мужчине с жирным подбородком. Даже на цыпочки привстал. А этому хоть бы что. Буржуй, да и только! Чирей у него, что ли, на пояснице? Не нагнется даже. Одеться сам не может. На кого он походит? Да это, однако, Кравцов! Ну да, Кравцов!

Что было после, Калап помнит плохо. Пришел в себя он в закрытой машине. Рядом – два милиционера. Перед глазами жирный подбородок и такая же жирная, потная шея.

Утром его вызвали на допрос.

– Фамилия? Имя?

Калап назвал первые пришедшие на ум – документов при нем не было.

– Карамурзанов. Оразбай.

Место жительства?

– Джезказган.

– Адрес?

– Социалистическая, двадцать два, квартира двадцать.

– Впервые у нас?

– Да.

– Что делаете в городе?

– Учиться приехал.

– Проверим.

Ничего хорошего из вранья не получилось. Калап признался во всем – кто он, откуда, зачем в городе. Про отару, про мясокомбинат, про Кравцова начистоту выложил.

– Эх, парень-парень! – пожурил майор. – Зачем обмануть хотел?

Пятнадцать суток он Калапу все же навесил.

Два дня уголь на станции грузил. Товарищи разыскали, стали просить, чтобы отпустили. Ни в какую! Выручил Кула-Ат, верный конь. Куда его девать, пока Калап отсиживать будет? Кто кормить коня станет? Взяли с Калапа тридцать рублей штрафа и – с миром.

Вернулись домой…

На комсомольском собрании председатель колхоза выступал.

– Знаете, сколько мы потеряли? Все равно что новый трактор с откоса спустить. Как если бы собственными руками сожгли новую стоянку в Сары-Чет. То же самое… А про Алымова я и говорить не хочу…

– Горько, горько слышать такое. Нет вины Калапа в том, что баранов на мясокомбинате передержали, а отвечать все одно ему. Не натвори он такого в ресторане – другой разговор был бы.

А как Кызылгачы? Что о ней теперь думать…

Вскоре – праздник. Большой праздник. Старый сельский клуб забит до отказа. Дохни народ разом – стены развалятся. На сцене, как положено, президиум. Доклад. После него награждение передовиков – премии, ценные подарки, грамоты… Председатель с парторгом с двух сторон вручали, едва за час управились.

Вот парторг выкликает:

– Быйанкин Дьорго! Передовой чабан. Перевыполнил все свои личные планы. Двадцать восьмой год чабаном. Отец десяти детей. Ему грамота из области! – Он поднимает над головой грамоту в красной обложке с золотыми буквами. – Здесь Дьорго? Я спрашиваю, здесь он?

– У него овцы пропали. Не смог прийти. Не приде-от.

– А дочь его здесь? Эй, Сакылта, ты где?

– Только что тут была.

– Вон, за печкой она.

– Иди сюда, Сакылта! – голос у парторга вот-вот сорвется. – Получай за отца.

– Иди, чего ты? – слышится громкий шепот. – Быстрей!

К сцене робко двинулась девушка. Девчушка! Совсем смутилась. Лицо пылает. Она его ладошками прикрыла. Наверно, и в клуб-то зашла в первый раз. Коричневое пальто за печкой известкой замарала.

– Смелей, смелей, Сакылта! – надрывается парторг. – Ты тоже бока не отлеживала, вместе с отцом трудилась. За овцами-то, поди, быстрей бегаешь? Вот, держи грамоту. И ценный подарок от колхоза. Отцу передашь. Скажи, что все мы желаем ему здоровья. Может, речь какую скажешь?

Девчушка только головой помотала. Возвращаться от сцены еще труднее – столько глаз смотрят! Словно в воду бросилась – шмыгнули за печку.

– Егилбесов Акчабай! – выкрикнул парторг.

– Иркитов Трааш! – председатель наперебой.

Опять парторг:

– Быйанкина Дьиламаш. Грамота из района. Сакылта! Не убежала еще? Иди за мать тоже получи.

Сильней прежнего смутилась девчушка. Ну, просто косуля загнанная. Известку с пальто так и не счистила.

Калап грамоту за отца получил. Вышел, взял, сел. Самому Калапу ничего не досталось – город не забылся.

– Быйанкина Дьиламаш! – по второму разу объявил председатель.

Сакылта, уже поспокойнее, шагает к сцене. И держится попрямее.

– Быйанкиной Дьиламаш, как человеку, у которого много невест-дочерей в домё, вручаем ковер!

В зале в ладоши хлопают. Сакылта и эту премию взяла.

Почти в самом конце и ее назвали:

– Быйанкина Сакылта! Молодая помощница с ударным трудом. Молодая комсомолка. Не глядите, что, такая маленькая. Она, может, больше других мужчин сделала.

Сакылта не заставила себя ждать.

– Носи, доченька! – председатель надел ей на шею часы-медальон на длинной цепочке. – Дойди до самых больших высот. Заслужи более высокие награды. Пусть впереди ждут тебя, доченька, ордена и медали!

Круглое, загорелое до черноты личико девушки открыто, спокойно. В черных глазах – радость. В имени ее – Ожидание, Надежда. В твердых маленьких ладошках – жизнь.

Затем был концерт, но Калап даже не глянул в сторону сцены. Шею извертел – на Сакылту смотрел. Почему раньше не видел? В груди – теплая боль. Не выдержал, вышел из клуба. И в темноте перед ним ее лицо. В окнах домов – ее глаза. Луна взошла – ее улыбка…

Отгремела музыка в клубе. Разошлись старики. Снова зазвучал магнитофон. Калапа потянуло туда. На лестнице – Сакылта.

– Кого ждешь, милая? – сам удивляясь собственной смелости, спросил Калап. Ему казалось, что он знаком с этой девушкой давным-давно.

– Не знаю, как до дома добраться, – бойко ответила она. – Кто бы помог донести…

С этого и началось. Больше года Калап только этим и жил: день пасет, вечером овец в кошару загонит, заседлает Каурого и галопом в верховья Кушкулу, на стоянку Быйанкиных – за пятнадцать верст! К рассвету – обратно. Летом отара отца Сакылты еще дальше паслась. Все равно ездил. Кула-Ат до того к осени отощал, еле ноги волочил. Да и Калап дошел.

– Как бы тебя вместе с конем за хвост поднимать не пришлось, – ругается мать. – Чем маяться так, не лучше ли будет сосватать девушку?

Сказать Сакылте: «Давай один очаг разожжем» – язык не поворачивается. О чем только не переговорят, не замечают, как время летит, а о любви сказать духа не хватает. Вдруг откажет? Что тогда? Хоть вешайся. Никого, кроме нее, Калапу не нужно. А тут еще парень один – учился вместе с Сакылтой. Тоже чабан. Каждый вечер тут как тут. Кто из них двоих у нее в сердце? Кому она скажет «да».

Надо что-то делать, – не выдержала мать, когда на вторую зиму перевалило. – Если не сейчас свадьбу справлять, когда еще?

Пошла к жене Чарбака, жившей по соседству с Дьорго, отцом Сакылты.

– Совсем извелся сын. Сосватай, голубушка!

Благодарение богу! Через неделю Сакылта сказала «да». Ему, Калапу.

Свадьбу справляли в новом клубе.

* * *

…Калап вел в поводу Каурого, не спеша шагая за отарой. Поднялся из оврага, а тут Сакылта. Стоит, посмеивается, цветы рвет.

– Ты зачем, милая, пришла?

– Просто так. Разве нельзя – просто так? – смеется Сакылта.

– Ведь мы договорились…

– Ну и что? Здравствуй, Калап! – руку протянула.

– Ты что? С ума сошла? Здороваешься со мной? – удивился Калап, но руку протянул уже.

– Как же с тобой не поздороваться, – Сакылта опустила глаза. – Целый месяц тебя не видела. Не поговорили ни разу, не побыли вместе…

– И правда.

Калап пустил Каурого, сел посреди лужайки, голубой от ветренников и алой от кандыка. Сакылта опустилась рядом на зеленый шелк молодой травы, прижалась к его плечу.

Последние лучи заката. Длинные-длинные тени. Все ярче, все гуще краски природы, все четче. Поет взахлеб ранняя кукушка. Птицы гомонят в кустах. Снизу, со стороны стоянки, доносится блеяние овец. Все вокруг живое: живая земля, живые горы, деревья живые, трава живая. Все растет, набирается сил, тянется к солнцу.

– Подожди… Как бы Тукпаш не подъехал.

Не бойся. Он по логу Еланду овец гонит…

* * *

…Полдень. Жара.

На водопое овцы Мыйыксу. Отара Калапа уже напилась и спокойно пасется у подножья Алтыгы-Арт. С самого восхода солнца бегают овцы, хоть на время угомонились. Окот подходит к концу, работы поубавилось. За день ягнятся десять – пятнадцать маток. В теплую погоду с кураганами ничего не случается – сами встанут на ноги, сами сосут матерей. Вечером загонишь их в кошару – и все. Ну, ночью раза два посмотреть все же приходится.

Повыше зарослей кустарников, на солнечном пригорке, расселись дед Мыйыксу, Калап и Тукпаш.

– С этими овцами и с ума сойти недолго, – рокочет баском Мыйыксу. Он рад не рад, что среди бела дня представилась возможность отвести душу, поговорить. – Верите? Вчера ночью с кровати свалился! Что, думаете, случилось? Сон приснился. Овцы, конечно, будто только что спустился я из тайги. Пересчитал отару – двенадцати голов не хватает. Надо же! Давай назад, в тайгу. Когда и доехать успел – пути два дня, не меньше. Смотрю, овцы мои сидят на крыше юрты. А одна больная – сннероз у нее – взобралась на дымоход. Обрадовался – слов нет! Бросился к ним… Грох!.. Лежу на полу. Лоб об угол стола разбил. Если есть за что зацепиться – не промахнешься!.. А жена…

Докончить рассказ он не успел. Погоняя рыжего коня, из арала выехал Шаты – сосед и родственник Мыйыксу. Увидел чабанов, взмахнул руками, словно собирался лететь, – «ээ-э-ий»! Подъехал ближе, легко соскочил с коня, залился смехом.

– Да вы, оказывается, ничего еще! – Обвел пальцем всех троих, крутнулся на месте, плюхнулся на траву. – Я-то думал, совсем ослабели на окоте. Хотел в плен забрать. Вас – своими рабами, скотину – себе…

Он снова закатился хохотом. Откуда только брался у такого сухонького, тщедушного человека сильный, звонкий голос.

– Ждали тебя тут, готовенькие, – огрызнулся Мыйыксу, раздосадованный появлением Шаты, при котором и не поговоришь всласть, только погрызешься с ним.

– А про вас, мой старший брат, говорят, будто силы у вас так поубавилось, что на спине вороны ночуют, – с ходу прицепился Шаты. – Кто же, думаю, будет сидеть у очага моего старшего брата? Кто будет возлежать на ложе его? Уж не мне ли придется согревать дьене[3]3
  Дьене – жена старшего брата.


[Закрыть]. Не зря столько лет соседями прожили… – подмигнул он острым глазом, поглаживая черную, без единого седого волоска, бороду.

Овцы Шаты окотились зимой, оттого он беззаботный такой. Должно быть, в Корболу собрался. Новенький костюм на нем, кожаные, а не кирзовые сапоги, К седлу приторочен чистый мешок под хлеб. Какая родня он Мыйыксу? Оба из одного рода-сеока тодош. Почти четверть века, как рядом их стоянки. Живут дружно, но стоит сойтись им, как тут же начнут друг друга поддевать, вышучивать. Иной раз чуть не до драки дойдет. Отойдут – водой не разольешь, последним поделятся. Что удивительно: за все эти годы один только раз овцы их смешались, хотя у других чабанов чуть не каждый месяц такое бывает. Тогда Мыйыксу в деревню поехал. Смотрит – у магазина Шаты бородой трясет.

– Ты, что ли, парень?

– Я, дорогой брат, я. Неужели это вы, брат?

– Кто ж еще? Ты зачем здесь?

– Да гости приехали. А вы зачем пожаловали?

– Тоже гости…

– Уж не вздумали ли наши овцы тоже друг к другу в гости; сходить?

Вернулись на стоянки – обе отары в одну сошлись!

…Мыйыксу, все еще сумрачный, попытался сразу осадить Шаты:

– Ты больно-то не зубоскаль. Как твои овцы, ягнята? Слышал, падеж был у тебя?

– С чего бы им дохнуть? – тень набежала на лицо Шаты. – Я ученый. Меня прошлый год проучил… Да что об этом. Все овцы да овцы. Будто не о чем больше говорить. Вы бы, старший брат, лучше рассказали, как в депутатах побывали. Пусть молодые послушают.

– Нет уж!.. Как тебя самого в депутаты не выбрали – интереснее. Твоя история, пожалуй, поновее, – завелся Мыйыксу. – Неплохой парень был, мой младший брат. Бывало; кто в его дом придет, Шаты обрадуется, развеселится, будто жемчугом его одарили. И вдруг подменили Шаты! Как раз после прошлогодних выборов. Зайди теперь к нему кто, особенно хоть с маленьким начальственным запашком, – прямо взбеленится: «Что, я уже не хозяин в собственном доме?!» Губы кусает, плечи дергаются… Отчего стал таким браток? Как по-вашему? – оглядел он Калапа и Тукпаша. – Только я один причину понял. Объясняется просто: в депутаты не Шаты, а его жену Сарычырай выбрали!

– Ладно, ладно, – усмехнулся Шаты. – Лучше совсем депутатом не быть, чем таким, как вы, старший брат… Подкатывает как-то к его избушке легковая. «Садитесь», – говорят. Екнуло круглое сердце брата, малые кости ослабли. Раскопали, должно, старый грешок. Тюрьма! Чуть не плачет, с дьене, невесткой моей, прощается. Катит в аймак… Какой грешок-то был за вами, брат?

Мыйыксу словно воды в рот набрал.

– Бог с ним. Забыл я, что он там натворил, – великодушно прикрыл глаза Шаты. – Вечером легковушка прикатила назад. Высадили брата у самых дверей. Было бы можно, и в дом завезли! Зачем возили? Сказать, что выдвигают его в депутаты. Просили согласия. У брата – рот до ушей.

– Чего же здесь плохого? – приподнял голову лежавший на траве Калап.

– Стыд-то в том, что дальше было. Привезли брата в Ак-Дьалан на встречу с избирателями. Пожелания ему всякие высказали, как будущему депутату. Напоследок тамошний председатель руки к брату протягивает: «Народ на ваши плечи, уважаемый, огромный груз взваливает, надеется, что вы оправдаете доверие… Вы такой человек…» И добавляет: «Вот тут у нас столовая. Пожалуйте…» Дрогнуло сердце у брата моего. К чему бы такие речи? Выходит, мы вам доверие оказываем, а вы нас за это угостить должны? Как угостить столько народу? К тому же из аймака, из области люди. Не станут же они простой суп хлебать! И водку, поди, не пьют – только коньяк… Не меньше, чем полбычка, которого на мясо продать хотел, на угощение уйдет. Не надо было соглашаться, чтобы в депутаты выбирали! И что, вы думаете, сказал мой брат? «Нет, – говорит, – уважаемый. Я барана колол, однако переел свежего мяса – живот пучит». А сам и чая за весь день не выпил. Раз брат в столовую не пошел, и остальные отказались.

– Слушайте вы этого болтуна! – рассердился Мыйыксу. – Себя за гору, других за подстилку считает. Этот ваш Шаты… Кто его человеком сделал? Я. На что он был похож? Я же ему посоветовал: «Становись чабаном. Бери овец, сыт будешь». Этот тип даже считать не умел. Я у него как-то пять овец взаймы взял. Вернул после. Вдруг из аймака бумага от прокурора. Поехал. Что такое? А мне: «Почему не платите Шаты за овец?» – «Как так? Я ему вернул». Очную ставку устроили. «Пригонял я тебе летом двух овец, когда ты казан араки варил?» – «Пригонял», – говорит. «А еще трех, когда ты на вершину Тургу кору драть собирался ехать?» – «Ну». – «Чего же ты от меня хочешь» – «Но вы же мне пять овец не пригоняли!» – «К двум прибавь три, – говорю, – сколько будет?» – «Не знаю. Только пять овец вы мне не вернули. Один раз две, другой раз – три…»

– Чего брат только не наговорит, – заерзал и Шаты. – Кто этому поверит? Давайте вспомним, что на самом деле было. Расскажите, как вы на кавказский курорт ездили.

– Ты бы лучше сам съездил. На тебя там другими глазами глядеть будут.

– Может, рассказать, а? Рассказать? – приободрился Шаты. – Прикусили язык-то!

– Ну что ты расскажешь? Ведь ты не ездил.

– Э-э, завиляли туда-сюда, будто конь, не желающий от коновязи отойти!.. Слушайте, слушайте. Приезжают, значит, они на курорт. Самые достойные люди и нашем селе. Вот этот – старший брат мой, чабан, Отургуш табунщик и Боду скотник. Передовики, ударники… Есть там на курорте, говорят, такая штука, куда залезают. Ванна называется. Я там не был – откуда мне знать. А перед тем, как залезть, надо оголиться. Вот наши три богатыря раздеваются, встают в очередь. Доктор осматривает, на весах взвешивает. Толстый, в очках. На людей и не смотрит. И правда, чего на них смотреть? Все люди как люди. За день сколько перед ним таких голых проходит. Вдруг перед ним три невероятнейших скелета. «Ах!» – удивился доктор, головой покачал. Снял очки, подошел поближе к нашим героям. Моего братца постукал кончиком пальца по костлявой спине. У Оторгуша ребра пересчитал, схватил Боду за живот, шкуру на полметра оттянул. Отпустил, а шкура – «шалт!» – и опять на пузе морщится. «Вы, ребята, – доктор спрашивает, – не из тюрьмы?»

– Ба-таа! – схватился за голову Калап. – Стыд какой! А что? Если после окота приехали, – ничего удивительного.

– Чего уж там… – ухмыльнулся Мыйыксу. – Что правда, то правда. На этом курорте как привязались: ешь да ешь; ешь да ешь! Будто мы дома впроголодь живем. Что бы ни случалось – всякое бывает с человеком, – живы мы и невредимы… А ты почему молчишь, Шаты, как в город ездил? Забыл? В позапрошлом году. Я тогда напомню. Продал Шаты целого быка и поехал за одежкой для детей. Набрал полный мешок. Сел в автобус. В дальней дороге посерьезней бы человеку надо, а мой младший брат, как сейчас, наверно, язык распустил, заболтался. С ним в автобусе люди шишковать ехали… Слез наш Шаты у развилки, мешок подхватил – и к дому. Сколько ты его на горбу пер, а? Верст одиннадцать до деревин, да еще шестнадцать до стоянки. Пришел веселый, только что не поет. «Черненькому моему – черный костюм, желтоголовому моему – желтый костюм, пухленькому моему – пушистый свитерок, старшенькой моей – зеленый платок, среднему – ружьецо, сосуночку моему – сосочка…» Все девять окружили Шаты, ждут. Вот папаша развязал мешок, а там длиннющий полуразодранный сапог с брезентовым голенищем – по кедрам лазить. Один сапог, набитый осокой – ноги заместо портянок обматывать. Что там еще было, Шаты? Мешки для орехов, да? Сколько?

– Не все равно? – буркнул Шаты. – Лишних не было. Ничего интересного в вашем рассказе. Вот как вы, брат, артистом были, – действительно, занятно. Может, заодно расскажете?

– Только тебе и интересно. Тебя никто не нанимал людей забавлять. И так, сидя с тобой, не заметил, как овцы ушли. – Дед Мыйыксу тяжело поднялся, сел на коня, затрусил по логу.

– Видите, сбежал мой брат! – торжествовал Шаты. – А знаете, как он артистом-то был?.. Ну, как-нибудь после расскажу. Тоже засиделся. Пока почту не закрыли, ехать надо, сыну в город перевод послать. Хлеба надо привезти, то да се… С Мыйыксу лучше не встречаться – ничего доброго не будет: всегда куда-то опоздаешь, от чего-то отстанешь, тысячи дел несделанных останутся… Будьте здоровы, ребята!

– Давайте и мы встанем, – Калап направился к пегой лошадке, привязанной к сосне. Каурого у него забрали. По случаю окончания весенних работ праздник-байрам будет. А какой праздник без скачек? Кула-Ат на байге может лучшим скакуном оказаться, вот и взяли его готовить к состязаниям. – Вы идите по подножью горы, – сказал он Тукпашу, – а я Верхний перевал объеду.

…Тукпаш направился к каменистому повороту, за которым паслась отара.

«Одна забава и есть у чабанов – поддеть друг друга, припомнить всякие смешные случаи. Как Шаты с Мыйыксу. Чем еще развлекаться им? Особенно долгими зимними вечерами. Загонят овец, а потом чем заняться? Соседние чабаны изредка наведаются, поговорят, побалагурят вот так же, в карты перебросятся… А это – как дед Мыйыксу „артистом“ был, – забавно…»

Тукпаш хорошо помнит, что это за история. Года три назад приехали из Москвы снимать документальный фильм о Горном Алтае. Колхозное начальство привезло киношников на стоянку Мыйыксу. Все из кожи лезли, исполняя любые желания гостей. А те все придумывают, что бы еще снять. Вот выбрали они самого большого барана и попросили, чтобы его столкнули со скалы. Даже и не со скалы, а с островерхого камня, который торчал на холме недалеко от юрты. Сколько ни бились, никак не могли барана спихнуть: любая тварь жить хочет! На помощь директор картины пришел. Толкали-толкали барана, – упал он. А камера трещит, снимает. Шлепнулся баран на землю, с трудом поднялся, головой мотает, изо рта и ушей кровь идет. Мыйыксу велели «первую помощь» оказать – забинтовать башку барану. И это сняли на пленку.

Когда после картину люди смотрели, – плевались. Разве так бывает? – говорили. Никто никогда не видел, чтобы овца со скалы свалилась. Тукпаш про этот случай сам не раз рассказывал, когда приезжали из кинохроники или с телевидения. Хоть бы кто понял, какая это глупость. Наоборот – завидовали тем, московским: «Вот это кадр!»

Крутых гор и острых скал на Алтае не счесть. Не то что овцам – козлам сверзиться пара пустяков. Такие места попадаются, что змее не проползти. Но овцы-то туда не забираются!

В позапрошлом году Тукпаш ездил к дяде, который высоко в горах живет. Впервые увидел у него подковы, в которых чабаны пасут овец и коз. Похожие на стремена железяки с четырьмя острыми зубьями привязывают к сапогам. Возле юрты лежали три такие подковы. У двух зубья совершенно истерлись. Сколько же надо было ходить-лазить по горам, чтобы стальные шипы стерлись? Дядя сказал, что в прошлом году их отковал…

На другой день показал он Тукпашу на отвесную скалу.

– Смотри, племянник. Лучше нашу работу поймешь. Видишь, там, наверху, чернеет? Что это, по-твоему? Козы. Их там пятнадцать голов. В середине ноября забрались туда. Сейчас январь. Поднималось девяносто шесть коз. Понемножку выбрались. Осталось всего пятнадцать. Самых слабых. Одни проход там только есть, а возле него черный камень, метра три высотой. Если коза на камень вскочит, – считай, что на ноле. Не допрыгнет – назад уходит… Из этих пятнадцати, может, пять или шесть выберутся. Остальным там пропадать. К весне все обглодают, кожа да кости останутся, если выживут. Могут их на мою шею повесить. Скажут: «Не знал, что ли, про эту скалу? Зачем пустил коз?» Вроде правильно: зачем? Да коза и есть коза – ее не остановишь, не догонишь. Когда помоложе был, забирался на эту скалу, выводил, а теперь сердце не пускает. Глянешь оттуда – голова кружится. Единственная тропа! Место одно – шагов десять, не больше, – самое опасное. За камень цепляется только один зуб подковы, остальные – в воздухе. Прижмешься к скале, щупаешь, щупаешь рукой гладкий камень, цепляешься за выщербинки, выбоинки. Ни верха, ни низа не видать. Поскользнешься – костей не собрать… А что делать? Лезешь. Коз выручать надо. Эта тропа сейчас в снегу. И сила была бы, – не пробраться. Попросить кого на помощь тоже боязно. Вдруг случится что… Молодежь, правда, сейчас отчаянная, ни бога, ни черта не боится. Но лучше не рисковать. Чем такой беде приключиться, я лучше из своего кармана за коз заплачу.

Вокруг – горы, насквозь протыкающие небо. Их вершины – копья, стрелы, ракеты. Теснятся, давят друг на друга неприступные скалы, россыпи ползучих камней, готовые рухнуть. Заглядывают в пиалу сидящего в аиле через дымоход островерхие белки. Поднимешь голову, чтобы взглянуть на сверкающие вершины, – опрокинешься. Едешь в автобусе – из окна лишь грудь великанов видна. Среди этих теснящихся круч ровного места – с ладонь, не больше. И на этой ладошке стоянка – дом, аил, загон для скота. По воду ездят за полтора километра на реку Чуя. У дяди Тукпаша два коня. Навесят на одного через седло две фляги и, не снимая, наполняют водой.