Текст книги "«Нагим пришел я...»"
Автор книги: Дэвид Вейс
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)
Огюст тем не менее решил не ждать, а действовать. Он пригласил Буше позавтракать, чтобы узнать, когда Салон собирается выставить «Бронзовый век».
Они встретились в кафе Тортони на Итальянском бульваре. Стоял теплый летний день, и сначала Огюст чувствовал себя отлично, сидя за мраморным столилом, выставленным на широком тротуаре, но Буше не сообщил ничего хорошего. Он сказал:
– Я выведу их из оцепенения, но на это потребуется время.
– Сколько же еще? – Огюсту казалось, что все их усилия напрасны.
– Не могу сказать. Если мы сейчас будем слишком подталкивать Институт, это может вам сильно повредить. Они и без того слышать не могут о ваших друзьях-импрессионистах. А если вы еще будете нажимать, мы можем лишиться того, чего добились.
– Понятно. – Огюст подумал: «А чего, собственно, сумел он добиться?»
– Они не только не допускают в Салон новичков, но и старых мастеров: Милле, Делакруа, даже Курбе, хотя его-то уж, я был уверен, хотя бы после смерти признают и примут.
На Буше был элегантный цилиндр, модный сюртук, и Огюсту казалось, что в своей простой накидке и широкополой шляпе он выглядит по сравнению с ним простым рабочим. «Этот Буше на десять лет моложе меня, утонченный, очаровательный, с манерами вельможи, обладает привлекательностью, столь необходимой для успеха, чего у меня никогда не было и не будет», – с горечью думал Роден.
– В скором времени будет проведено несколько скульптурных конкурсов, – сказал Буше. – Почему бы вам не принять участие в одном из них?
– Я не любитель конкурсов.
– А кто их любит? Но если одержите победу в одном из них, то не будете зависеть от Салона.
– Вы хотите сказать, что мне надо примириться с их равнодушием и попробовать добиться успеха в другом месте?
Буше разочарованно покачал головой:
– А вы упрямы, Роден.
Огюст смотрел на человека, который, как ему казалось, мог стать его добрым другом:
– Значит, мне больше не рассчитывать на Салон?
– Этого я не говорил. Но думаю, вам не следует всецело зависеть от их ответа.
Как объяснить Буше, что это стало для него делом чести!
– Вот если вы окажетесь победителем, они будут вынуждены немедленно принять вас обратно.
– Я не рассчитываю на победу. Я не стараюсь угодить общепринятым вкусам.
– И тем не менее вы можете победить. Это конкурсы на проекты памятников, а у вас как раз именно та мощь.
Огюст подумал, уж не советует ли ему Буше отказаться от карьеры скульптора и превратиться в простого резчика по камню?
– А что это за конкурсы? – спросил он.
– Замыслы у них самые широкие, – с подъемом сказал Буше. – Третья республика предполагает провести конкурс на создание мемориального памятника в честь защитников Парижа во время германской осады, его собираются соорудить в Курбэвуа.
– Словом, как говорил Гийом, патриотический сюжет. Ну, а остальные?
– Памятник Байрону в Гайд-парке, в Лондоне.
– Интересная тема. Почему вы не примете участия?
– Не по моей части. Мои работы слишком лиричны для памятников. Но, конечно, победа в таком конкурсе принесет широкую известность. И судьи весьма солидные – Теннисон, Дизраэли, Мэтью Арнольд и несколько скульпторов[58]58
Теннисон, Альфред (1809—1892)-английский поэт.
Дизраэли, Бенджамин (1804—1881)-английский писатель и политический деятель. Лидер консервативной партии.
Арнольд, Мэтью (1822—1898) – английский поэт и критик.
[Закрыть]. Победить в таком конкурсе – великая есть.
Больше помощи ожидать было неоткуда, и несколькими неделями позже Огюст, хотя и ненавидел спешку и дал себе слово никогда больше не торопиться, принялся лихорадочно работать над проектом памятника Байрону. «Если победа, – со злостью думал он, – ко всем чертям тогда и Салон и Институт».
Он прилежно изучил все произведения Байрона и, прочитав его лирическое описание Греции, избрал тему – Байрон на берегу Эгейского моря. Он воображал себе поэта прекрасным, как Аполлон, и обнаженным – разве богу нужны одежды, они только скрывают великолепие тела. Но когда дошло до лепки, задрапировал фигуру от пояса и ниже в скромную мантию. Он боялся, что повторение «Бронзового века» напугает излишне стыдливых, викториански скромных британцев. И, не считая, тратил деньги, создавая один проект за другим, пока не пришел к окончательному решению. В конце концов, остановив выбор на полузадрапированном Аполлоне, он подготовил его для отливки в бронзе. Статуя стояла на пьедестале, с двух сторон ее поддерживали символические фигуры меньшего размера, олицетворявшие Правду и Красоту. Роза похвалила – очень красиво, и Огюст чуть не уничтожил памятник. Но он уже потратил на него половину сбережений. Переделал голову, особенно подчеркнув печаль и страдания поэта. Работал день и ночь, при газовом свете, керосиновой лампе и свечах.
Когда все было почти закончено, он пригласил Буше.
– Замысел блестящий, – сказал Буше. Пораженный Огюст пробормотал:
– Замысел? Скульптура – не литературное произведение. Что вы думаете о технике?
– Тело исполнено великолепно. – Буше обнял Огюста за талию и объявил: – Вы привлечете всеобщее внимание. Уверяю, вас признают даже в официальных кругах.
Почему же он недоволен? Не потому ли, что эта полузадрапированная фигура своего рода компромисс? Огюст сердито уставился на монумент. Фигуре требовалось придать больше движения, чувства, напряжения. Ведь Байрон не был безликим существом, это был человек умный и проницательный, бунтарь, не прекращавший борьбу против существующего порядка.
Огюст принялся за переделку фигуры, и Байрон стал более мускулистым и сильным. Надо пожертвовать изяществом ради энергия и мощи. Работая над Байроном, Огюст часто вспоминал Буше – он чуть было не попросил его позировать, но теперь убедился, что это было бы неверным шагом.
Через неделю фигура была отлита в бронзе; Огюст постарался, чтобы подпись была как можно незаметней и не повлияла на мнение жюри. Статуя была отправлена на пароходе в Лондон. Оставалось ждать.
Никто не известил Огюста о дальнейшей судьбе посылки, хотя его уведомили, что в Лондоне получили статую. Много месяцев спустя он прочел в газете, что на конкурсе было представлено тридцать семь проектов и победителем оказался Ричард Бельт. Проект Родена даже не упоминался.
Он написал организаторам конкурса, но ответа не получил. Наконец, потеряв уже почти всякую надежду, он послал умоляющее письмо своему старому другу Легро. Легро сообщил Огюсту, что не обнаружил и следов его работы, и посоветовал поскорее приехать в Лондон самому. Памятник словно в воду канул. Легро предполагал, что британцы просто уничтожили его, поскольку он оскорблял их чопорность. Огюст поблагодарил Легро и решил впредь ставить подпись на самом видном месте. Он понимал, что нельзя оставить это дело без внимания, но денег на поездку в Лондон не было.
И к тому же он работал над «Беллоной». Безразличие, проявленное к его «Байрону», привело Огюста в бешенство, и он решил, что есть лишь один путь отмщения: участвовать и победить в конкурсе на памятник, посвященный осаде Парижа. С тех пор как окончилась война, его не покидало намерение выразить свое отношение к хвастливым победителям – создать олицетворение Родины таким, каким он его себе представлял: мужественным, непокоренным, в образе Жанны д'Арк, девушки из Лотарингии, такой, как Роза.
Роза была в восторге, что он избрал ее моделью для Жанны. Она позировала радостно, с видом победительницы и вновь обрела облик той девушки, за которой он некогда ухаживал. Лицо у нее ожило, от усталости не осталось и следа, она вновь стала миловидной, одушевленной, полной веры в себя, она наслаждалась, чувствуя себя незаменимой.
Но это счастливое выражение лица совсем не устраивало Огюста. Он затеял с ней спор, перечисляя проступки сына, который вновь вышел из повиновения, – мальчик не проявлял никакого интереса к новой работе отца, ведь он видел маму каждый день. И Роза, защищая сына, бросилась в атаку на Огюста со свирепостью тигрицы.
Вот это мне и нужно, обрадовался он.
Но когда закончил в терракоте бюст в виде богини войны, увенчанной шлемом, то решил, что бюст мал для памятника, хотя и остался им доволен.
Этот бюст он использовал для одной из двух героических фигур – новой фигуры богини войны, которая в победно-гордой позе возвышалась над телом раненого воина. Роден придал лицу этой новой Беллоны выражение ярости и непокорности, то, что ощущал сам, – и дал ей крылья, желая показать, что Франция непобедима даже в обороне. Композицию он назвал «Богиня войны», но затем переименовал ее в «Оборону» и отослал группу на конкурс в Курбэвуа[59]59
Эта работа Родена имела разные наименования: «Гений войны», «Защита», «Побежденная родина». Однако чаще всего она называется «Призыв к оружию». Композиция состоит из двух фигур: раненого воина и женской фигуры, олицетворяющей родину, страстно зовущей к отмщению.
[Закрыть]. Работу он разборчиво и на самом видном месте подписал: «О. Роден».
После долгого ожидания судьи конкурса сообщили, что проект его был отвергнут при первом же отборе. Тридцать проектов выдержали первичный отбор, но не «Оборона». Лишь одно служило утешением Огюсту в ужасном чувстве безысходности, овладевшем им: на этот раз ему возвратили работу.
8Это был год неудач. К концу года у Огюста уже не оставалось денег, а признания он так и не добился. Будущее казалось столь беспросветным, что когда Каррье-Беллез предложил Огюсту работу на Национальной фарфоровой фабрике в Севре – с условием, что ему будет предоставлено время на собственную работу, – он сразу согласился[60]60
На Севрской мануфактуре Роден работал с 1879 по 1882 год
[Закрыть].
Каррье-Беллез, он был теперь художественным директором знаменитой фабрики, беседовал с Огюстом не как начальник, а, скорее, как учитель. Он не стал поминать старого, а только сказал:
– Мне нужен человек с вашим мастерством и талантом. В последнее время я много слышал о вас.
– И как говорят?
– Как о моем ученике. Когда-то я мог счесть это за оскорбление, но теперь вы достигли многого. Не сомневаюсь, что вы будете создавать прекрасные рисунки для наших ваз.
– В качестве вашего ученика? Ведь я никогда у вас не учился. Я был подмастерьем, но не учеником.
– Но воспользовались моим именем, представляя работу в Салон.
– Надо же было на кого-то сослаться. Но тогда я подписал свою собственную работу.
– Нельзя быть таким обидчивым, Роден. Работа у меня принесла вам пользу. И побольше терпения, ваше время еще придет.
– Все только и говорят мне о будущем, но никто не хочет помочь. У меня самое многообещающее будущее и никаких надежд в настоящем.
– У нас вам будет неплохо. Мы делаем прекрасный фарфор. Он известен во всем мире. Это достойная работа.
Огюста удивило дружеское отношение Каррье-Беллеза. За все время работы у него Каррье-Беллез ни разу не удостоил его столь продолжительной беседы. Огюст поднялся, но Каррье-Беллез остановил его.
– Роден, вы думаете, достаточно добиться успеха, – и это все? – сказал он ему с чувством. – Нет, скульптор еще должен обладать неистощимым запасом сил.
Каррье-Беллез восседал в кресле, словно одряхлевший властелин, длинные усы печально повисли, а некогда красивое лицо выражало тоску. Огюст хотел было проявить участие, но хватит ему и своих забот. И хотя он очень нуждался в деньгах, все же решил уточнить:
– Значит, у меня будет свободное время? Обещаете?
– Клянусь богом, мосье Роден.
Казалось, Каррье-Беллез не хочет его отпускать – старику, видимо, очень одиноко, и Огюст вдруг почувствовал себя тоже состарившимся. Ему уже почти сорок, а он так и не достиг признания, которого так жаждал. И впереди еще столько работы. Он смотрел на свои сильные, подвижные пальцы, и сердце наполняюсь новой надеждой. Мысль о том, как глина под его руками обретает жизнь, была вознаграждением за все невзгоды. Он будет трудиться над созданием ваз и минуты отсутствия вдохновения. А лепить – пока в нем есть хоть искра жизни. Но надо найти более подходящие модели, а то дело не двинется с места.
– Искусство, – шептал он про себя, – о ты, всесильное божество.
Глава XXIII
1Пеппино стоял на пороге. Ведь мэтр написал ему, и этого вполне достаточно, с обычным красноречием объяснил он Огюсту. Но лицо красавца итальянца приняло кислое выражение, когда он заметил бедность мастерской. Оправившись от изумления, Огюст поспешил заверить Пеппино, что это лишь временное помещение.
Огюст не рассчитывал, что итальянец откликнется на его письмо; он написал Пеппино, движимый стремлением найти модель, которая удовлетворяла бы его, вдохновила бы на создание чего-то достойного. И вот теперь, словно из-под земли, перед ним предстал не только Пеппино, но и Сантони и некая молодая особа.
– Я вас еле-еле отыскал, – с упреком сказал Пеппино. – Я искал мосье Родена, скульптора, а вы всюду именуетесь просто О. Роден. Вы слишком скромны, маэстро.
– Прямиком из Италии? – спросил Огюст. Сантони внес уточнение:
– Мы, так или иначе, собирались приехать в Париж, сеньор, но, зная, что вы скульптор, мы думали, будет хорошим divertimento[61]61
развлечение (ит.).
[Закрыть] позировать вам. Поэтому сразу и пришли к вам. И не думали, что у вас такая скромная мастерская.
Огюст был слишком доволен их появлением и теперь, когда первое удивление прошло, даже начал находить это забавным. Он заметил, что на чужбине Сантони казался еще экспансивнее. Интересно, насколько можно им верить.
Пеппино с жаром сказал:
– И еще мы оказали вам величайшую услугу, маэстро. Привезли с собой прекрасную женскую модель. – Широким жестом он представил Огюста Анетте.
Анетта, как отметил про себя Огюст, была хорошенькой, плотной, хорошо сложенной француженкой; она походила на тех кокоток, что обитали в бистро за углом. Огюст нахмурился, не зная, что ответить. Он не был уверен, сможет ли нанять одного натурщика, не говоря уже о трех.
– Capisto![62]62
ясно (ит.).
[Закрыть] – воскликнул Сантони. – Я все понимаю. Идем, Анетт, идем, Пеппино, я же говорил тебе – это глупая затея.
– Подождите, – сказал Огюст. – Мне не нужны три натурщика, по крайней мере сейчас, но один нужен. – Но как решить кто? – Сантони красивее Пеппино, но Пеппино более пластичен и изящен. Огюст прибавил: «Мне нужен натурщик, на которого я могу рассчитывать. Пеппино, а как же la belle Italia? Когда вы собираетесь туда возвратиться?»
– Никогда.
– Я думал, вы любите родину.
– Я ее люблю. Mamma mia, очень люблю. Но на жизнь там не заработаешь.
Огюсту стало ясно: он берет Пеппино. В момент искреннего признания на лице итальянца появилось выражение строгой суровости.
– Маэстро, я не могу вернуться. Италия слишком бедна.
– Значит, мое письмо ни при чем?
– Его нам переслали. Я думал, если у вас были деньги на путешествие по la belle Italia, то найдутся и па натурщика. Но в вашей мастерской нельзя выдержать и часа. Тут превратишься в ледышку!
У рассерженного Огюста кровь прилила к лицу, но, когда они собрались уходить, он сказал:
– Я поставлю еще одну печку.
– А сколько вы будете платить? – спросила Лметта.
– Мне нужен один Пеппино, – ответил Огюст. Сантони спросил:
– А надолго ли он вам потребуется?
Огюст сознавал, что они его шантажируют, но отдал Пеппино все наличные деньги, чтобы доказать серьезность своих намерений: десять франков, пятнадцать су и пару луидоров. Он сказал, что будет платить Пеппино за каждый день позирования, и велел итальянцу прийти завтра, в воскресенье. Пеппино принял деньги не моргнув глазом, после чего удалился вместе с друзьями.
Огюст раздумывал, не напрасно ли дал задаток. Его мучило предчувствие, что он видит Пеппино в последний раз, а он даже не обсудил с ним условия.
2К его великому удивлению, «грациозный итальянец», как он окрестил Пеппино, появился в мастерской на следующий день. И тут у Огюста упало сердце: а вдруг все его надежды напрасны, и итальянец – стоит ему сбросить одежды – не принесет ничего, кроме разочарования? Очень часто модель – образец пропорциональности в одежде – оказывалась непригодной в обнаженном виде. Он нетерпеливо приказал Пеппино раздеться.
– Совсем раздеться?
– Конечно, совсем. Иначе откуда мне знать, стоит ли вас лепить.
Пеппино сначала обиделся, потом пришел в замешательство. Он медленно, неохотно разоблачился и взошел на станок, словно на эшафот.
Увидев тело Пеппино, Огюст невольно сглотнул. Он великолепен! Стройные ноги, тонкая талия, не слишком мускулист, но достаточно сильный. Никогда не видал он живого человека столь близкого к совершенству.
– Двигайтесь, двигайтесь! – крикнул он ему.
Тело говорило само за себя, но Огюст знал: одного этого недостаточно. Помимо внешних данных важна еще внутренняя жизнь.
Пеппино шагал взад и вперед по мастерской. Он надеялся позировать на станке, воздев руки, как Гарибальди[63]63
Гарибальди, Джузеппс (1807—1882)-народный герой Италии, вождь национально-освободительного движения, боровшийся за объединение Италии.
[Закрыть] или Наполеон-победитель. Приняв позу с широко раскинутыми руками, он было пытался протестовать.
– Нет! Нет! – закричал ему Огюст, делая с него набросок в движении. – Это смешная поза. Не нужно позировать. Вы становитесь неестественным, фальшивым.
– А как насчет денег?
– Десять франков за каждый день.
– Только десять?
– Больше, если будем задерживаться. А мы будем часто задерживаться.
– Вы, конечно, понимаете, маэстро, я делаю это не из-за денег. Просто хочу помочь вам в вашей работе. Но ваша мастерская отнюдь не дворец.
– А вы двигайтесь, ходите, разминайтесь, а то замерзнете.
Пеппино до изнеможения шагал по мастерской, пока Огюст делал множество набросков. Пеппино уже еле передвигал ноги, а Огюст еще не кончил. Наконец Пеппино умоляющим жестом протянул руки и сказал:
– Маэстро, я благодарен вам за честь, которой вы меня удостаиваете, но я устал. – Он сел на стул, вытер вспотевший лоб.
– Будет еще время отдохнуть.
– Нет. Если вы заставляете меня так тяжело работать, то вы должны платить мне больше десяти франков.
Огюст пришел в отчаяние, но сдержался. Он спокойно сказал:
– Пеппино, вот увидите, это будет шедевр. Надо набраться терпения. И вам и мне. – Он договорился, что Пеппино будет приходить позировать четыре раза в неделю, и пообещал ему пятнадцать франков в день.
На следующее утро в Севре Огюст сообщил Карpьe-Беллезу, что может работать у него только три дни в неделю. Он прикинул: заработка как раз хватит на семью и Пеппино.
Каррье-Беллез считал, что Роден поступает глупо. Если он посвятит себя целиком фарфору, то со временем сможет стать директором и разбогатеть, но Огюста мало интересовала такая перспектива. Он не миг думать ни о чем, кроме как о Пеппино. Когда он не работал в Севре, то не выходил из мастерской и приказал Розе носить ему туда еду. Она попросила его пойти в воскресенье с сыном на озеро в Булонский лес покататься на коньках, но Огюст пропустил это мимо ушей. Роза заявила, что не может одна обслуживать его, и больного Папу, и маленького Огюста, который совсем отбился от рук, но лицо Огюста при этом приняло упрямое выражение. Он не станет спорить с ней ни о времени, ни о деньгах. Обязана справляться, сказал он. Он должен вылепить Пеппино, хоть умри.
И Роза покорно смирилась и принялась успокаивать Папу, который слабел с каждым днем. Папа редко теперь вставал с кровати – это стоило ему больших усилий; а сын совсем перестал ее слушаться и редко бывал дома, все пропадал на улице. Временами она выходила из себя, но Огюст уверял ее:
– Я без тебя не могу, ты это знаешь. Кто будет следить за моей мастерской?
И Роза умолкала. А когда он обнимал ее, хотя это и случалось редко, она по-прежнему не в силах была перед ним устоять.
Огюст был весь поглощен Пеппино. В холодной мастерской он зачарованно следил, как тот ходит взад и вперед, и движения итальянца окончательно покоряли скульптора. Если для всех движения человеческого тела – обыденнейшая вещь, то для него это все.
С такой моделью, говорил себе Огюст, чувствуешь себя настоящим скульптором.
Он работал, отрешившись от всего. Сейчас он был даже дальше от всего мирского, чем в дни послушничества в монастыре. Он отрезал себя от мира. Не виделся ни с Буше, ни с Лекоком, ни с кем из друзей. Жил аскетом, экономил на каждом франке и до предела урезал свои потребности: литр вина, булка и время от времени кусок колбасы – вот и вся его еда за день. В Библии, у Данте, Бодлера, Гюго, Бальзака черпал он темы и вдохновение. Он читал до рассвета при слабом, мерцающем газовом свете.
Шли недели, а он все раздумывал, наблюдая за Пеппино. Но во всех набросках упругая, целеустремленная походка Пеппино всегда оставалась в центре внимания.
Пеппино привлекали инструменты Огюста. Как-то утром, рассматривая их, он спросил:
– Для чего все это? – Он уже не верил, что скульптор когда-нибудь примется за лепку.
– Почти все это для работы с мрамором.
– Значит, статуя будет из мрамора?
– Не знаю. Это от многого зависит.
– От чего же, маэстро?
– От того, как я вас изображу.
– Вы прежде делали что-нибудь из мрамора?
– Делал. Но не для выставки. Сделаю и для выставки. Пожалуйста, не останавливайтесь, вы теряете жизненность. В движении вся жизнь.
– Вы выбрали религиозный сюжет? Огюст вздохнул:
– Именно этого хочет Салон.
– Что такое Салон? Я уже целый месяц хожу взад и вперед, а вы и пальца не вылепили. Когда же вы начнете?
– Когда буду готов, – коротко отрезал Огюст. – Вы когда-нибудь носили бороду?
– Нет. – Итальянец гордился своим классическим подбородком.
– Так отпустите. Небольшую бородку. И не подстригайте больше волос.
– Почему?
– Потому что вы будете религиозным сюжетом. Пеппино разразился горячей тирадой по поводу того, как он обожает святых, но Огюст не слушал. Решение было принято, и беспокойство его прошло. Ему внушала отвращение мысль о создании еще одной бесчисленной мадонны, или Магдалины, или еще одной сцены распятия. Смешно и думать о создании нового Моисея, Давида или пьеты. Нужно выбрать редкую тему или не получившую до сих пор достойного воплощения.
Но через несколько дней в голову ему пришла новая идея, столь простая и бесспорная, что он удивился, как не додумался до нее раньше.
Пеппино всегда сопровождал свою речь непрерывной жестикуляцией вытянутых рук; он болтал весь лень напролет, но при этом выглядел величественно, синеем по-библейски, со своей отращенной бородой и длинными волосами. Казалось, сам Иоанн Креститель сошел со страниц Нового завета. Неожиданно Огюст обнял Пеппино.
– В чем дело? – удивился тот.
– Вы настоящий Иоанн Креститель. Именно таким я его себе представляю. Кто еще из библейских персонажей был столь деятелен? Кто сравнится с ним жизненностью? Никто. Но он не должен быть итальянским Иоанном, или французским Иоанном, – он заметил, что Пеппино нахмурился, – или даже еврейским Иоанном, вроде раввина у Рембрандта. Когда Иоанн стал святым, он перестал быть итальянцем, французом или евреем. Лишился всех национальных особенностей. – Огюст помнил, что почти все скульпторы и художники придавали религиозным персонажам свои национальные черты. – Мы с вами как раз на полпути, Пеппино, и пришло наконец время по-настоящему взяться за работу.
Теперь Огюст не останавливал разглагольствований итальянца во время позирования. В такие минуты движения Пеппино становились особенно непринужденными и именно такими, как у Иоанна Крестителя. Его святой должен быть воплощением веры, беспредельной, но и человеческой. Веры человека, который был сыном человеческим, олицетворением самого человека, и одновременно он должен воплощать в себе бессмертие. Он выше обыкновенного человека – Иоанн Креститель, спешащий через бесконечную пустыню принести людям веру.
Широкий, энергичный шаг Пеппино стал походкой Иоанна, гордо устремившегося навстречу Иисусу.
Огюст был всецело захвачен идеей, и работа над фигурой в глине шла легко и быстро. Она постепенно обретала контур. Глина оживала под руками Огюста, послушная каждому его желанию. Он сосредоточил внимание на ногах, бедрах и плечах и лепил и левой и правой рукой. Лепил, а итальянец все ходил взад и вперед и непрерывно говорил. Огюст готов был работать всю ночь, без перерыва, но Пеппино не выдержал и свалился от усталости. Огюст без всякой жалости смотрел на сидящего натурщика. Но потом забеспокоился. Сможет ли Пеппино завтра продолжать позировать? Задержка в работе именно сейчас могла оказаться роковой.
Пеппино совсем обессилел, но, взглянув на фигуру, поразился. Сначала ему не нравилось то, что выходило у Огюста, и он готов был выразить возмущение, но теперь, когда фигура стала вырисовываться, его недовольство исчезло.
– Вы хотите, чтобы я подыскал другого натурщика? – осторожно спросил Огюст.
– Нет-нет-нет! – завопил Пеппино. Когда скульпторы увидят эту статую, у него от них отбоя не будет. Он смотрел и изумлялся. Скульптор приметил в нем то, чего сам он никогда не замечал.
Огюст всецело отдался работе, и недели так и мелькали за неделями. По мере того как работа захватывала его все больше, он перестал ночевать дома, несмотря на все уговоры Розы, и власть «Иоанна» над ним была столь велика, что жалобы Розы не трогали его. Если он работал в мастерской несколько дней подряд, то ночевал там же, на полу, завернувшись в одеяло. Позабыл бы и о еде, но Роза приносила обед. Работа преследовала его днем и ночью. Расстаться с ней было опасно хотя бы на мгновение. Это могло сорвать подъем и непрерывность творческого процесса, замысел мог ускользнуть.
Огюст становился все более искусным в своей работе и на фабрике, но с того момента, как начал «Иоанна», все остальное отступило на задний план. Он жил в таком нервном напряжении, на таком накале чувств, что ни на что другое его и не оставалось. И поскольку он на месяцы и думать забыл о Папе и маленьком Огюсте, Роза вновь обвинила его, что семья ему безразлична, что он хочет бежать от них.
Ни от кого он не хотел бежать. Он пояснил ей, что не стремится обрести убежище в этой работе, что «Иоанн Креститель» для него – продолжение поиска.
– Не сердись на меня, – сказал он Розе. – Я ничего не могу с собой поделать. Должен закончить, и все.
Роза уныло кивнула:
– Я понимаю. – В это утро она принесла завтрак, чтобы он не остался голодным до обеда.
Огюст приказал Розе удалиться: пришел Пеппино, нельзя больше терять времени. Сегодня предстояло закончить ноги статуи, в них будет воплощен основной замысел.
Роза кивнула красивому молодому человеку и, опустив голову, вышла из мастерской.
Огюст требовал более размашистой походки и приказал натурщику делать энергичнее шаг. Он и думать не хотел, что «Иоанна Крестителя» могут упрятать куда-то в угол или что он будет декоративной скульптурой для украшения здания или зала. «Иоанн Креститель» должен быть открытым со всех сторон, полным энергии, всегда в движении.
Но прошел еще не один день, прежде чем Огюст закончил ноги.
Никогда прежде Пеппино не видел у статуи такого широкого шага. И, уже одеваясь, – он весь вспотел от такого упорного хождения, – Пеппино спросил:
– Маэстро, неужели у меня действительно такая походка?
– Да. Когда я представляю вас Иоанном.
– И вы думаете, публика этому поверит? Огюст посмотрел на этот шаг в вечность, отпил глоток «Контро», принесенный Розой, предложил ликера натурщику и спросил:
– А вы сами верите?
Пеппино поднес рюмку к губам и сморщился, ему хотелось, чтобы ликер был итальянским, а не французским.
– Прямо не знаю, чему теперь верить, – ответил он. – Если бы мне сказали, что я буду целый год работать на человека, который задолжал мне сто франков, я бы не поверил. Но ведь это именно так.
– Я заплачу. Ведь я уже расплатился с вами за урочные часы.
– Но мы всегда перерабатываем. И потом вы меня слишком раздели.
– Иного пути не было. Пеппино широко взмахнул руками:
– Но вы меня голым выставили напоказ!
– Выбор был только такой: либо обнаженный, либо одетый.
– Но что скажут мои друзья?
– Что вы настоящий мужчина.
– Но ведь предполагается, что я святой! Огюст улыбнулся ему в ответ:
– А вы им и были, раз терпели такого тирана, как я.
– Вы устали, маэстро.
– А вы не устали, Пеппино?
– Basta! Когда мы начнем работать над новой фигурой?
Огюст воспрянул духом. Пеппино послужит прекрасной моделью для Адама.
Работа близилась к завершению, и в эти последние дни, с новым приливом сил, Огюст закончил лицо. Он с особой тщательностью вылепил величественные и гордые черты человека, освещенные огнем негасимой веры. Рот был приоткрыт, волосы падали на плечи, как у Пеппино, борода была короткой, но выразительной. Поднятая голова придавала Иоанну величие, и весь он был во власти веления свыше.
Вот и все, остались только руки. Огюст работал над ними много дней, пока руки натурщика не сводило от холода, так что он едва мог шевелить пальцами. Пальцы коченели, руки не сгибались в локтях. Он перестал разглагольствовать. Как-то раз Пеппино пришлось простоять без движения несколько часов подряд, пока Огюст делал наброски и лепил, не останавливаясь ни на минуту. Пеппино держал руки именно так, как приказал Огюст.
Огюст бормотал себе под нос:
– Ваяние требует самоотречения. Чтобы вылепить пару рук, нужна сотня вариантов.
Солнце спустилось за горизонт, темнело. Тени все ближе подкрадывались к неподвижной модели и к статуе «Иоанна Крестителя». Огюст работал лихорадочно, словно наперегонки с темнотой. Внезапно остановился, обошел вокруг статуи, вглядываясь в нее через сгущающуюся тьму. А Пеппино был все так же неподвижен. Он промерз до костей и не сомневался, что с руками eго и ногами все кончено. Но вдохновение маэстро передалось и ему.
Огюст увидел фигуру В профиль. Этот Иоанн не оставлял равнодушным, он олицетворял собой определенную идею, он недаром прожил жизнь. Огюст смотрел на Иоанна Крестителя с чувством внезапного преклонения. Все-таки ему удалось воплотить свой замысел. Он готов был молиться на этого человека.
Пеппино был тоже поражен. Это был святой, но как отличался он от всех святых, которых он когда-либо видел! Грубо вытесанный, но совсем человеческий, непреклонный, откровенно обнаженный и все же святой. В нем чувствовалось движение и дыхание жизни, он выражал идею без тени идеализации. Благоговение охватило Пеппино. Никогда прежде не был он так близок маэстро. Итальянец и не представлял, что может выглядеть таким благородным, вдохновенным, сильным.
Огюст, заметив слезы в глазах натурщика, порывисто обнял Пеппино, расцеловал в обе щеки.
– Фигура закончена? – спросил Пеппино.
– Закончена. И я доволен. – Впервые Огюст не сомневался в своем успехе[64]64
Статуя Иоанна Крестителя была выполнена в гипсе еще в 1878 году. «Идущий человек», по-видимому, послужил для нее этюдом. Кто был моделью этой статуи, до сих пор в точности не установлено. По одним сведениям для головы Ион-на позировал писатель и художник-любитель Даниелли. По другим– моделью Родена был итальянец Пиньятелли, и в дальнейшем не раз позировавший скульптору. По-видимому, именно его имеет в виду Вейс.
[Закрыть].