Текст книги "Мы"

Автор книги: Дэвид Николс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

29. «Мир чудес»

– Итак, почему ты стал ученым?

– Потому что я никогда не хотел стать никем другим.

– Но почему… Прости, я забыла, что ты изучаешь?..

– Биохимию, я писал по ней докторскую. Буквально химия жизни. Мне захотелось узнать, как мы работаем. Не только мы – все живые существа.

– Сколько тебе тогда было?

– Одиннадцать-двенадцать.

– А я хотела стать парикмахером, – рассмеялась Конни.

– Ну а моя мама была учителем биологии, отец занимался врачебной практикой, так что все это витало в воздухе.

– Но ты не захотел стать врачом?

– Я думал об этом, но не был уверен в своем врачебном такте, а огромное преимущество биохимии перед медициной, как говаривал мой отец, в том, что никто не просит тебя заглянуть к нему в задницу.

Конни рассмеялась, что доставило мне удовольствие. Шоссе в Клэпхеме поздно ночью не самый живописный маршрут, а после часа ночи даже своего рода опасный, но мне нравилось с ней болтать или говорить самому, поскольку она была, по собственному ее выражению, «чересчур под кайфом» и могла только слушать. Ночь выдалась на редкость холодная, и Конни припала к моей руке – наверное, чтобы согреться, решил я. Туфли на высоком каблуке она сменила на неуклюжие кроссовки и надела чудесное старомодное черное пальто с каким-то пушистым воротником, и я почувствовал себя чрезвычайно гордым, сильным и, как ни странно, неуязвимым, когда мы шли мимо пьяниц и хулиганов, чисто мужских или женских компаний.

– Я тебе не наскучил?

– Ничуть, – ответила она, прикрыв веки. – Рассказывай дальше.

– Родители покупали мне один журнал – «Мир чудес», кажется, так он назывался – других журналов, вроде глупых комиксов, мои родители не допустили бы в доме. Поэтому я читал этот ужасно сухой старомодный журнал, в котором было полно проектов и диаграмм и интересных рецептов: например, что можно сделать с уксусом и содой, как превратить лимон в батарейку…

– Ты можешь это сделать?

– Есть у меня такой дар.

– Да ты гений!

– Благодаря «Миру чудес». Любопытные факты! Ты знала, что у цезия атомный номер пятьдесят пять? И тому подобное. Конечно, в том возрасте ты все впитываешь как губка, поэтому я и запоминал много, но больше всего мне нравились страницы «Жизни великих ученых» в картинках. Там была одна история про Архимеда, которую я мог бы и сейчас тебе нарисовать: Архимед в ванне, проводит связь между объемом и плотностью, Архимед танцует голым по улице. Или про Ньютона и его яблоко, а еще про Марию Кюри… Мне нравилась эта идея о внезапном прекрасном озарении. О зажегшейся лампочке, что в случае с Эдисоном произошло буквально. Один человек испытывает вспышку прозрения, и мир внезапно фундаментально меняется.

Так много я не говорил уже несколько лет. Конни хранила молчание, и у меня появилась надежда, что она заворожена моей фантастически интересной личностью, но когда я взглянул на нее, то увидел, что ее глаза закатились под веки.

– Тебе нехорошо?

– Прости. Я просто унеслась.

– А. Ладно. Может, мне замолчать?

– Нет, мне нравится. Ты опускаешь меня на землю, но в хорошем смысле. Ух ты! У тебя огромные глаза, Дуглас. Прямо на пол-лица.

– Ладно. Итак… рассказывать дальше?

– Да, пожалуйста. Мне нравится слушать твой голос. Все равно что слушать прогноз погоды для моряков.

– Усыпляет.

– Успокаивает. Пойдем дальше. Расскажи еще.

– В общем, все эти истории чаще всего оказывались ерундой или в огромной степени упрощенными. Научный прогресс – утомительный труд и по большей части проистекает из совместной работы многих людей, которые размышляют об одном и том же, постепенно, маленькими шажками продвигаясь вперед, и озарение тут ни при чем. Ньютон действительно видел, как упало яблоко, но о силе притяжения он размышлял задолго до этого. То же самое с Дарвином, который якобы проснулся однажды и подумал: естественный отбор! Перед тем были годы и годы наблюдений, обсуждений, споров. Хорошая наука движется медленно, методично, основываясь на фактах. Как говаривал мой старый учитель: «Только ослы вроде нас с тобой предполагают!» – В этом месте я надеялся, что она, быть может, рассмеется, но она смотрела, раскрыв рот, как шевелятся ее пальцы. – Тем не менее я попался. Для меня эти ученые были героями, и я мог, по крайней мере, приобщиться к этому героизму. Обычно мальчишки мечтают стать футболистами, или поп-звездами, или военными, а я хотел стать ученым, который познает момент озарения. К нему придет совершенно оригинальная идея. И он придумает лекарство, водяной двигатель, заглянет в космос и в будущее.

– Ну и как, осенило?

– Пока нет.

– Что ж, еще есть время, Дуглас!

– Разумеется, в прошлом было гораздо легче. Намного легче оставить свой след в науке, когда считалось, что Солнце вращается вокруг Земли и существует четыре телесные жидкости. Теперь у меня небольшой шанс совершить такого рода прорыв.

– О нет! – с неподдельным чувством возразила она. – Это не так!

– К сожалению, так. Наука подобна скачкам, ты должен прийти первым. Приза за второе место не существует. Возьмем, к примеру, Дарвина – идеи витали в воздухе, но он первым опубликовал свою работу. Теперь единственный способ для меня оставить свой след – перенестись назад, скажем в тысяча восемьсот двадцатый год. Я бы тогда набросал несколько советов по поводу теории эволюции. Я бы в точности объяснил Медицинскому королевскому колледжу, почему мытье рук – хорошая идея. Я бы изобрел двигатель внутреннего сгорания, электрическую лампочку, фотографию, пенициллин. Если бы я мог вернуться в тысяча восемьсот двадцатый, я бы стал величайшим ученым, каких только знал мир, еще более великим, чем Архимед или Ньютон, Пастер или Эйнштейн. Единственное препятствие – я опоздал родиться на сто семьдесят лет.

– Ясно, что тебе нужно сделать, – сказала она, – изобрести машину времени.

– Что теоретически невозможно.

– Ну вот, ты опять мыслишь негативно. Если ты способен сделать батарейку из лимона, то тебе все должно быть нипочем. Уверена, ты бы справился.

– Ты едва меня знаешь.

– Но я могу утверждать. У меня есть чутье. Дуглас, однажды ты совершишь нечто удивительное.

Разумеется, она была далеко не трезва, и пусть это длилось не больше секунды, мне показалось, что она действительно поверила в меня. Даже что это могло быть правдой.

30. Туннели и мосты

Итак, мы продолжали путешествие, теперь втроем, в приятном, как мне казалось, молчании, удрав из Лондона через черный ход и всплыв на поверхность посреди унылого сельского пейзажа – сплошные столбы и дороги, внезапный проблеск реки – Медуэй, что ли? – заполненной прогулочными катерами, хандрящими под облачным английским летним небом, затем лесистые клочки и снова дороги. Вскоре кондуктор объявил, что мы въезжаем в туннель под Ламаншем, и пассажиры послушно уставились в окна в надежде увидеть – что? Косяки цветных рыбок, проплывающих мимо аквариумного стекла? Туннель под морем никогда не оправдывает ожиданий, но тем не менее все равно является достижением. Кто спроектировал туннель под Ламаншем? Никто не знает имени. Больше нет Брюнелей и Стивенсонов[10]10
  Изамбард Кингдом Брюнель (1806–1859) – британский инженер, одна из крупных фигур в истории промышленной революции. Стивенсон (Стефенсон) Джордж (1781–1848) – английский изобретатель, инженер-механик. Стивенсон Роберт (1772–1850) – шотландский инженер-строитель, специализировавшийся на строительстве маяков.


[Закрыть], и туннели по своей природе никогда не получают столько же внимания, сколько великие мосты, но все же являются великим достижением. Я высказал эту мысль вслух – что туннели недооценены и какое это чудо, в самом деле, представлять, что над нашими головами огромные массы породы и воды, и в то же время чувствовать себя в безопасности.

– А я не чувствую себя в безопасности, – сказал Алби.

Я откинулся на спинку кресла. Инженерное дело… Почему мой сын не заинтересовался инженерным делом?

За окном начинался день, сначала шли ровные ряды заборов, бетонных бункеров и откосов, их сменил приятный сельский пейзаж одинаковых равнин, протянувшихся до самого Парижа. Разумеется, это заблуждение, что пересечение условных границ на карте сопровождается изменением настроения. Поле и есть поле, а дерево – это дерево, однако то, что мы сейчас видели, могло быть только Францией, да и сама атмосфера в поезде изменилась, хотя, может быть, это только казалось: пассажиры-французы излучали довольство, что возвращаются домой, а все остальные – радостное возбуждение оттого, что наконец-то находятся «за границей».

– Ну вот и добрались! Франция!

И даже Алби не нашел что возразить.

Я уснул, шея затекла, челюсти крепко сцепились, голова, прислоненная к окну, вибрировала, потом я проснулся где-то в середине дня, когда начались предместья Парижа. Алби заметно оживился при виде граффити и городской грязи. Я раздал полипропиленовые папки формата А4 с маршрутами по Северной Европе, адресами отелей, номерами телефонов, расписанием поездов; отдельным списком шли экскурсии и развлечения.

– Не строгое расписание, а скорее руководство к действию.

Алби перелистывал страницы вперед и назад:

– А почему все это не заламинировано, па?

– Да, почему не заламинировано? – вторила ему Конни.

– Потому что отец начинает допускать небрежности.

Жена с сыном любили меня покритиковать. Это доставляло им удовольствие, поэтому я улыбнулся и подыграл им, пребывая в уверенности, что в конце концов они скажут мне спасибо.

Сойдя с поезда, мы взбодрились, и я даже перестал реагировать на то, что гитара в футляре била меня по коленкам, выпитый кофе устроил коррозию в желудке, а вокзал не вызывал ничего, кроме раздражения.

– Не спускайте глаз с багажа, – предостерег я.

– На любом вокзале, в любой точке мира, – сказала Конни сыну, – можешь быть уверен, что твой отец велит тебе присматривать за багажом.

Мы вышли с Северного вокзала и оказались под огромным небом, ярким и синим, которое нас приветствовало.

– Ты рад? – спросил я сына, когда мы садились в такси.

– Я уже бывал в Париже. – Он дернул плечом.

Мы устроились на заднем сиденье, Конни перехватила мой взгляд и подмигнула, такси тронулось в путь, останавливаясь и снова двигаясь сквозь плотное, малоприятное ядро города по направлению к Сене, мы с Конни зажали нашего сына с двух сторон, непривычно прижимаясь друг к другу боками в ожидании, что на смену торговой части Больших бульваров придет пыльная элегантность сада Тюильри, прелестный и нелепый Лувр, мосты через Сену. Мост Согласия? Мост Руаяль? В отличие от Лондона, где всего лишь два-три приличных моста, любое пересечение Сены кажется мне чудесным, по обеим сторонам сохранены красивые панорамы, и мы с Конни жадно ловили их, глядя то направо, то налево, следя друг за другом, а наш сын тем временем глядел в свой телефон.

31. На Лондонском мосту

Мы перешли через Лондонский мост в два сорок пять ночи или чуть позже. Район Сити выглядел в те годы другим, он был приземистым и не таким наглым, как сегодня, этакая модель деревенской Уолл-стрит, хотя и довольно недружелюбной территорией для тех, кто редко оказывался на востоке города за пределами Тоттенхем-Корт-роуд. Пустынное место в этот час, словно в ожидании неминуемой катастрофы. Мы прошли мимо Монумента[11]11
  Монумент в память о Великом лондонском пожаре.


[Закрыть], по Фенчерч-стрит, наши голоса ясно звучали в ночи, когда мы делились друг с другом историями, которые обычно рассказываем новым знакомым.

Конни вновь обрела способность нормально говорить и поведала мне о своей большой разномастной семье: мать – бывшая хиппи, легкомысленная, эмоциональная, любящая выпить; биологический отец давно канул в небытие, ничего ей не оставив, кроме фамилии. И какая же у нее фамилия? Мур. Конни Мур. «Потрясающее имя, – подумал я, – как название деревни в Ирландии». Отчим ей достался экзотический – киприотский бизнесмен, владелец ряда сомнительных закусочных, где продавался кебаб, в Вуд-Грин и Уолтемстоу, так что сейчас она считалась в своей семье аномалией: умной выскочкой, вся в искусстве.

– У меня трое братьев, наполовину киприотов, все они маленькие бульдожки, работают у отца и понятия не имеют, чем я занимаюсь. И отчим такой же – смотрит телик, где показывают какой-нибудь йоркширский пейзаж, или в отпуске увидит закат или оливковое дерево и сразу говорит, – тут она перешла на акцент, у нее всегда здорово получаются акценты, – «Конни, ты видишь? Рисуй скорей!» Или он пытается навязать мне комиссию: «Нарисуй свою мать, она красивая женщина, сделай картину. Я заплачу». Для Кемаля высший показатель художественного мастерства – нарисовать глаза, которые смотрят в одну сторону.

– Или руки.

– Точно. Руки. Если способен нарисовать все пять пальцев, ты Тициан.

– А ты умеешь рисовать руки?

– Не-а. Все равно я его люблю – Кемаля, – и братьев тоже. Они души не чают в моей маме, а она позволяет себя обожать. Но я не похожа ни на кого из них, на нее тоже.

– А что твой отец? Я имею в виду биологический?

Она пожала плечами:

– Он ушел из дома, когда мне было девять. Мне, вообще-то, не разрешают упоминать о нем, потому что мама расстраивается. Он был очень красив, я знаю. Обаятельный музыкант. Сбежал в Европу. Он… до сих пор… где-то там. – Она махнула на восток. – Да мне все равно, – сказала она и пожала плечами. – Сменим тему. Спроси о чем-нибудь еще.

Когда мы рассказываем о себе при таких обстоятельствах, то никогда не придерживаемся нейтрального тона, и она выбрала для себя образ одинокой души. Она не впадала в слащавость или слезливость, вовсе нет, но теперь, когда вся бравада испарилась, она казалась не столь самоуверенной, и я чувствовал себя польщенным такой откровенностью. Мне понравился разговор, который мы вели в ту ночь, особенно начиная с той минуты, когда она перестала галлюцинировать. У меня накопилось безграничное число вопросов, и я был бы счастлив, если бы она рассказала о своей жизни во всех подробностях, был бы счастлив пройти мимо Уайтчепела и Лаймхауса в Эссекс, в устье реки, а затем дойти до моря, если бы она захотела. Она тоже проявляла ко мне интерес, чего я не знал уже несколько лет. Мы обсуждали наших родителей, братьев и сестер, нашу работу и друзей, школы и детство, подразумевая, что нам понадобятся все эти знания на будущее.

Разумеется, спустя почти четверть века вопросы о нашем далеком прошлом все уже заданы, осталось только «как прошел день?», и «когда вернешься домой?», и «ты вынес мусор?». Наши биографии переплелись так тесно, что теперь мы присутствуем вместе почти на каждой странице. Мы знаем все ответы, потому что мы там были, и поэтому любопытство становится трудно поддерживать; его замещает, как я полагаю, ностальгия.

32. В нашей просоленной спальне полно чужих лошадей

Планируя нашу поездку, я первоначально подошел к этому делу с размахом, не жалея средств, потом, однако, их подсчитал и решил применить политику «удобства без излишеств». Именно поэтому мы оказались в отеле «Bontemps», что переводится, а может быть, и нет, как отель «Хорошие времена», 7-й округ. Номер 602 явно возник в результате пари на определение наименьшего пространства, куда поместится двуспальная кровать. Вульгарную латунную раму, должно быть, собирали внутри, подобно модели корабля в бутылке. При ближайшем рассмотрении наш номер также оказался репозиторием отдельных лобковых волос со всей Европы.

– Я бы предпочла шоколадку на подушке, – сказала Конни, сметая их.

– Возможно, это волокна с ковра, – предположил я с надеждой.

– Да они повсюду! Можно подумать, пришла горничная с мешком и рассыпала их по комнате.

На меня внезапно нахлынула усталость, я повалился на кровать, а Конни присоединилась ко мне, и с покрывала раздался статический разряд, словно от генератора Ван де Граафа.

– Почему мы выбрали это место? – спросила Конни.

– Ты сказала, что отель причудливо выглядит на веб-сайте. Посмотрела картинки и рассмеялась.

– Теперь мне уже не смешно. О боже! Прости.

– Нет, моя вина. Нужно было лучше искать.

– Ты не виноват, Дуглас.

– Я хочу, чтобы все было как надо.

– Все прекрасно. Мы попросим, чтобы пришли и заново убрали номер.

– Как по-французски «лобковые волосы»?

– Я до сих пор не знаю. Мне никогда не попадалось это выражение. Во всяком случае, редко.

– Я бы сказал: «Nettoyer tous les cheval intimes, s’il vous plaît»[12]12
  Уберите, пожалуйста, интимных лошадей (фр.).


[Закрыть].

– Cheveux. «Cheval» означает «лошадь». – Она взяла меня за руку. – Ладно. Все равно мы здесь долго не пробудем.

– Это место ночевки.

– Совершенно верно. Место ночевки.

Я сел на кровати:

– Тогда, пожалуй, нам пора идти.

– Нет, давай закроем глаза. Вот так. – Она положила голову мне на плечо, наши ноги свешивались с края, как с берега реки. – Дуглас!

– Мм?

– Я о том… разговоре.

– Хочешь обсудить сейчас?

– Нет-нет, я хотела сказать, что мы в Париже, день прекрасный, мы вместе одной семьей. Давай не будем говорить об этом. Давай подождем до конца отпуска.

– Ладно. Я согласен.

Примерно так осужденному на казнь, получающему свою последнюю трапезу, напоминают, что хотя бы чизкейк вкусный.

Мы вздремнули. Через четверть часа пришла эсэмэска от сына из соседней комнаты и разбудила нас; он сообщал, что намерен «заниматься собственными делами» до ужина. Мы сели, потянулись, потом почистили зубы и ушли. У стойки администратора я заговорил на французском, изобилующем таким большим количеством ошибок, догадок и неверно произнесенных слов, что это получился почти новый диалект; я поставил в известность дежурного клерка, что я сокрушен, но в нашей просоленной спальне полно чужих лошадей, после чего мы шагнули в Париж.

33. À la recherche du temps perdu

[13]13
  В поисках утраченного времени (фр.).


[Закрыть]

Конни все смеялась, пока мы переходили из Седьмого округа в Шестой по солнечной стороне улицы Гренель.

– Где, скажи на милость, ты учил французский?

– Я его вроде как сам придумал. А что не так?

– Всё – слова, произношение, синтаксис. Ты совершенно запутался во всех этих «кескесэ». «Что это возможно что это такси в отель отвезти нас?»

– Наверное, я не изучал язык, как ты…

– Я не изучала его! Я училась на слух, у французов.

– У французских парней. Девятнадцати лет.

– Совершенно верно. Я выучила «не так быстро» и «ты мне нравишься, но как друг». Я выучила «можно сигаретку?» и «обещаю, что буду тебе писать». Ton cœur brisé se réparera rapidement.

– Что означает?..

– Твое разбитое сердце скоро залечится.

– Полезные выражения.

– Полезные, когда тебе двадцать один. Сейчас от них толку мало, – сказала она, и это последнее замечание повисло на секунду в воздухе, так мы достигли Сен-Жермен.

Когда мы с Конни впервые здесь оказались (в те дни мы упоминали о «грязных выходных» без всякой иронии), у нас голова кружилась от Парижа, мы пьянели от красоты города, мы пьянели друг от друга, а кроме того, довольно часто, были пьяны в прямом смысле слова. Париж был таким… парижским. Меня очаровывала чудесная непохожесть всего – незнакомые шрифты, название брендов в супермаркете, размеры кирпичей и плит на мостовой. Дети, совсем еще маленькие ребятишки, а так бойко болтают по-французски! Столько сыра, и ни один из них не называется чеддер, а еще орешки в салате. А какие стулья в Люксембургском саду! Сколько в них изящества и элегантности, не сравнить с продавленным шезлонгом. Багеты! Или «французские палки», как я тогда их называл, забавляя Конни. Мы увезли на самолете целые охапки багетов, со смехом запихивая их в ящики над головой.

Но филиал «Боди шоп» одинаков во всем мире, а бульвар Сен-Жермен, как иногда кажется, расположен недалеко от Оксфорд-стрит. Похожесть, глобализация, дешевые туры, обыкновенная усталость притушили наши ощущения от всего иностранного. Город выглядел более знакомым, чем нам хотелось бы, и пока мы шли молча, нам казалось, что потребуется какое-то усилие, чтобы вспомнить, как нам было здесь весело когда-то и как, возможно, еще будет.

– Аптеки! Зачем им столько аптек? – насмешливо поинтересовался я. – Как они все выживают? Судя по их количеству, можно подумать, что в стране постоянная эпидемия гриппа. У нас на каждом углу продают телефоны, у французов – лекарства!

Она по-прежнему молчала. Пересекая боковую улочку, я заметил, что в канавах быстро течет вода, а стратегические трубы заблокированы мешками с песком. Меня всегда поражало именно это новшество в городской гигиене, видимо присущее только Парижу.

– Они как будто спускают воду из огромной ванны, – сказал я.

– Да, ты так говоришь каждый раз, когда мы сюда приезжаем. Насчет аптек тоже.

Разве? Я даже не сознавал, что говорил это прежде.

– Как по-твоему, сколько раз мы здесь бывали?

– Не знаю. Пять или шесть.

– Назовешь все?

Конни задумалась, нахмурившись. У нас обоих в последнее время ухудшается память, усилие, с которым мы вспоминаем какое-то имя или случай, становится почти физическим, от него устаешь, как от уборки на чердаке. Особенно часто из памяти ускользают имена собственные. Следующими пойдут наречия и прилагательные, пока не останутся одни местоимения и глаголы в повелительном наклонении. Ешь! Гуляй! Спи! Ешь! Мы прошли булочную.

– Гляди – французские палки! – воскликнул я и подтолкнул ее локтем; Конни не поняла. – Когда мы впервые приехали в Париж, я сказал: «Давай купим несколько французских палок», а ты рассмеялась и заявила, что я провинциал. Я сказал, что так их называла моя мама. Отец считал их варварскими. «Сплошная корка!»

– Похоже на твоего отца.

– Когда мы впервые приехали с тобой в Париж, то купили сразу штук двадцать и повезли домой на самолете.

– Помню. Ты еще ругал меня за то, что я отгрызала горбушки.

– Уверен, что я тебя не ругал.

– Ты говорил, что багеты от этого черствеют.

Мы снова помолчали немного, свернув на юг в сторону Сены.

– Интересно, что затеял Алби? – спросила Конни.

– Дрыхнет, наверное.

– Тогда все в порядке. Это можно.

– Либо дрыхнет, либо пытается понять, почему на подоконнике нет заплесневелых кружек. Наверное, до сих пор в отеле, прожигает сигаретами шторы. Обслуживание номеров! Принесите мне три банановые кожуры и переполненную пепельницу…

– Дуглас, именно для этого мы сюда и приехали, чтобы избежать подобных упреков.

– Знаю. Знаю.

А потом она замедлила шаг и остановилась. Мы находились на улице Жакоб, напротив маленького и несколько обветшалого отеля.

– Смотри. Мы здесь жили, – сказала она, беря меня за руку.

– Ты запомнила.

– Ту поездку – да. Какой у нас был номер?

– На втором этаже, угловой. Желтые шторы. Вон там.

Конни положила голову мне на плечо:

– Наверное, нам следовало поселиться здесь.

– Я думал об этом. Но решил, что будет немного странным: мы ведь теперь с Алби.

– Нет, ему бы понравилось. Ты бы рассказал ему историю, он теперь достаточно взрослый.