Текст книги "Мы"

Автор книги: Дэвид Николс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

60. «Пигмалион»

Я склонен думать, что после определенного возраста наши вкусы, инстинкты и предпочтения затвердевают, как бетон. Но я был молод, по крайней мере моложе, чем сейчас, и более податлив, поэтому Конни лепила из меня, как из пластилина.

В течение последующих недель, а затем и месяцев она начала тщательный процесс культурного обучения в художественных галереях, театрах и кинотеатрах Лондона. В свое время она не получила университетского образования и временами, наверное, комплексовала по этому поводу, хотя бог его знает, чего она недополучила, по ее мнению. Во всем, что касалось культуры, она меня опережала на двадцать семь лет. Живопись, кинематограф, литература, музыка; казалось, она все видела, все читала, все слушала, причем со страстью и чистым, незахламленным восприятием самоучки.

Взять, к примеру, музыку. Моему отцу нравилась британская легкая классическая музыка и традиционный джаз, поэтому все мое детство прошло под «Марш Разрушителей плотин», затем «Когда святые маршируют» и снова «Марш Разрушителей плотин». Отец любил «четкий ритм» и «хорошую мелодию»; субботними вечерами он сидел и охранял стереопроигрыватель, держа в одной руке конверт пластинки, в другой – сигарету, отбивая не в такт мелодию и глядя в глаза Акеру Билку[25]25
  Акер Билк (настоящее имя Бернард Стэнли Билк, 1929–2014) – британский кларнетист, один из величайших джазовых исполнителей второй половины XX века.


[Закрыть]. Наблюдать, как он наслаждается музыкой, для меня было все равно что видеть его в бумажном колпачке на Рождество – не очень приятно. Каждый раз мне хотелось, чтобы он его снял. Что касается моей матери, она с гордостью хвасталась, что вообще может обойтись без музыки. Они были последними британцами, которые искренне приходили в ужас от «Битлз». Слушать «Величайшие хиты» группы «Уингз» на средней громкости – максимум, чего я добился в своем панковском бунте.

Конни, наоборот, чувствовала себя неуютно в комнате, если не играла музыка. Ее отец, исчезнувший мистер Мур, был музыкант и оставил после себя лишь коллекцию пластинок; альбомы старых блюзов, регги, барочная виолончель, пение птиц, пластинки американских компаний «Стакс» и «Мотаун», симфонии Брамса, бибоп и ду-уоп[26]26
  Ду-уоп, или ду-воп – вокальный поджанр ритм-н-блюза, стиль поп-музыки, представляющий собой гармонично звучащее пение с минимальным музыкальным сопровождением, зародившийся в 1930–1940-х годах в США и бывший популярным в 1950–1960-х годах.


[Закрыть] – при малейшей возможности Конни проигрывала их для меня. Она использовала песни, как некоторые люди – например, Конни – используют алкоголь и наркотики: чтобы изменить эмоции, приободриться или вдохновиться. У себя в Уайтчепеле она часто наливала большие порции коктейлей, ставила какой-нибудь древний, потрескавшийся диск и принималась кивать, танцевать и петь, и я тоже проявлял энтузиазм или делал вид, что проявляю. Когда-то кто-то назвал музыку организованным звуком, но бо́льшая часть того звука, что я слушал, была очень плохо организована. Стоило мне спросить: «Кто это поет?» – она поворачивалась ко мне с открытым ртом.

– Ты что, не знаешь?

– Не знаю.

– Как можно не знать этого трека, Дуглас? – Для нее это были «треки», а не песни.

– Поэтому и спрашиваю!

– Чем ты занимался всю жизнь, что ты слушал?

– Я же говорил, я никогда особо не увлекался музыкой.

– Но как можно не любить музыку? Все равно что не любить еду! Или секс!

– Я люблю музыку, просто я не разбираюсь в ней так, как ты.

– А знаешь, – обычно говорила она, целуя меня, – тебе чрезвычайно повезло, что подвернулась я.

И она была права. Мне чрезвычайно повезло.

61. Форум современного танца

Мое культурное обучение не ограничивалось музыкой, а охватывало даже современный танец, вид искусства, для меня совершенно непостижимый. Я просто не мог найти для него слов. Что я мог сказать? «Мне нравится то, как они кидаются на стену»?

– Речь не о том, что тебе понравилось, а что нет, – обычно говорила Конни, – тут главное, какие чувства в тебе вызывает танец.

Чаще всего он вызывал во мне чувство собственной неполноценности и консервативности. То же самое относилось и к театру, который всегда казался мне похоронной формой телевидения; сами подумайте, разве после древних греков кто-нибудь уходил из театра, говоря: «Жаль, что так рано закончилось!» Видимо, я ходил не на те спектакли. Мы посещали представления в крошечных комнатушках над пабами и прохаживались по огромным складам, видели пропитанный кровью «Сон в летнюю ночь», поставленный на скотобойне, порнографическую постановку «Частных жизней»[27]27
  Известная комедия английского драматурга Ноэля Кауарда.


[Закрыть], и ни разу мне не было скучно. Да и как могло быть иначе? Редкий вечер в театре обходился без того, чтобы кто-нибудь не размахивал искусственным пенисом, со временем я даже привык, по крайней мере научился скрывать свой шок, поскольку это было не только культурным обучением, но и своеобразной формой проверки. Мне хотелось любить то, что любила Конни, потому что я хотел, чтобы Конни любила меня. Поэтому многое перестало быть «дурацким», а превратилось в «авангардное».

Справедливости ради нужно сказать, что очень многие культурные мероприятия доставляли мне удовольствие, особенно кино (теперь мы называем их «фильмами»), совершенно отличавшееся от эскапистской жвачки, которую я предпочитал раньше и где не было места межзвездным перемещениям, серийным убийцам, вышедшим на охоту, или бомбам с часовым механизмом. Теперь мы ходили в кинотеатры, чтобы читать. Маленькие независимые киношки продавали кофе, морковные кексы и крутили иностранные фильмы о жестокости, бедности и горе; редкая обнаженка, частое зверство. Почему, удивлялся я, людям интересно смотреть на то, что в действительной жизни довело бы их до отчаяния? Разве искусству не следует развлекать, смешить, дарить чувство покоя или радостного волнения? Нет, отвечала Конни. Выставление всего этого напоказ приводит к пониманию. Только глядя на серьезнейшие жизненные невзгоды, мы можем их понять и справиться с ними. Вот мы и неслись рысцой, чтобы понаблюдать в очередной раз, как один человек бесчеловечно поступает с другим человеком. Кстати, мы также посещали и рок-концерты – мою жену забавляло, когда я произносил слово «рок-концерт», – и я вовсю старался, прыгал, издавал шумы, когда было велено.

А еще оперы. У Конни был друг, который работал в опере, – разумеется, как же иначе, – и мы получали дешевые билеты на Верди, Пуччини, Генделя, Моцарта. Я любил эти вечера даже больше, чем Конни, и если режиссер переносил действие «Così fan tutte»[28]28
  Опера Моцарта «Так поступают все».


[Закрыть] в Вулвергемптонскую контору выдачи пособий по безработице, то я все равно мог закрыть глаза, взять ее за руку и слушать чудесно организованный звук.

Я рассуждаю как филистер? Простодушный и неотесанный? Возможно, я таким и был, но на каждый неприукрашенный четырехчасовой фильм о жизни в ГУЛАГе приходился стильный, умный и волнующий фильм, какие редко показывают в многозальных кинотеатрах. Даже танец был красив по-своему, и я испытывал благодарность. Моя жена образовала меня; распространенное явление, как мне кажется, но мужья, которых я знаю, редко и с большой неохотой в этом признаются. Как ученый, я иногда скептически относился к громким заявлениям об искусстве – мол, оно расширяет горизонты, воспитывает умы, развивает воображение, – но если культура улучшает человека, то да, я улучшился. И еще одно: да, я знаю, Гитлер тоже любил оперу, но все же я чувствую, что моя жизнь изменилась каким-то образом, не поддающимся определению. И я не решусь использовать слово «душа». Конечно, жизнь стала богаче, но то ли благодаря современному танцу, то ли человеку рядом со мной.

Меня тревожит прошедшее время. Конни была, Конни когда-то, Конни имела обыкновение. В начале наших отношений мы дали клятву: мы никогда не будем слишком усталыми, чтобы выйти в свет, мы всегда будем «стараться», но это было одно из тех торжественных обещаний, которым не суждено сбыться. Возможно, со временем стало меньше вещей, которые ей хотелось мне продемонстрировать, но мы постепенно теряли наш энтузиазм после того, как поженились, после того, как уехали из Лондона, после того, как стали родителями. Неизбежно, наверное; нельзя же ходить на свидания двадцать четыре года подряд, это непрактично. Да и кому захочется сейчас пойти на рок-концерт? Где мы будем есть, где мы будем сидеть, что мы будем делать с нашими руками? Всегда можно заняться чем-нибудь другим. Поехать в Париж, поехать в Амстердам.

Но я по-прежнему слушаю Моцарта – правда, не на галерке рядом с Конни, а один в своей машине. Избранные произведения, редчайшие хиты. В машине у меня прекрасная стереосистема, самая дорогая модель, но музыку все равно едва слышно из-за рева кондиционера и движения в часы пик по А34. Чересчур знакомая, музыка превратилась в своего рода аудиовалиум, фоновую композицию, а не то, что я слушаю внимательно и активно. Джин и тоник после трудного дня. А жаль: ноты остались прежними, но раньше я слышал их по-другому. Раньше они звучали лучше.

62. С чистого листа в Бельгии

Ну разве не здорово начать новый день в абсолютно новой стране? Поезд из Парижа домчит нас до Амстердама меньше чем за три часа, проколесив через Брюссель, Антверпен и Роттердам. Конни заметила, что мы проехали мимо картин Брейгелей и Мондриана, всемирно известного алтаря в Генте, живописного городка Брюгге, зато впереди нас ждал Рейксмузеум, и я все еще был очарован европейскими железными дорогами, позволявшими сесть на поезд в Париже и сойти в Цюрихе, Кёльне или Барселоне.

– Удивительно, не правда ли? На завтрак круассан, на обед – тост с сыром, – изрек я, садясь на поезд 09:16, отправлявшийся с Северного вокзала.

– До свидания, Париж! Или следует сказать au re-voir? – произнес я, когда поезд отошел от перрона. – Судя по карте на моем телефоне, мы сейчас… в Бельгии! – сказал я, когда мы пересекли границу.

Ужасная привычка, но молчание в замкнутом пространстве заставляет меня нервничать, вот я и стараюсь завести разговор, словно старую газонокосилку.

– Впервые в Бельгии! Привет, Бельгия! – воскликнул я, дергая за провод, дерг-дерг-дерг.

– Вай-фай на этом поезде не работает, – заметил Алби, но я улыбнулся и посмотрел в окно.

Я еще раньше решил стряхнуть тоску прошлого вечера и наслаждаться поездкой, пусть даже простым усилием воли.

Мое приподнятое настроение не вязалось с пейзажем, который по большей части представлял собой индустриализированные фермерские угодья, усеянные аккуратными маленькими городками, церковные шпили торчали повсюду, как булавки на карте. Вчерашняя гроза не дала мне уснуть, меня по-прежнему слегка подташнивало от выпитого пива, но опухоль на глазу уменьшилась, а вскоре мы уже будем в Амстердаме, городе, который я всегда считал цивилизованным и, в отличие от Парижа, непринужденным. Возможно, какая-то часть его безмятежности передастся нам. Я откинулся на спинку кресла:

– Люблю подвижные составы. Почему европейские поезда гораздо удобнее?

– Ты сегодня полон интереснейших наблюдений, – вздохнула Конни, откладывая книгу. – Откуда в тебе столько энергии?

– Я взволнован, только и всего. Путешествие по Бельгии с семьей. Для меня это волнующее событие.

– Так вот, читай свою книгу, – сказала она, – или мы столкнем тебя с поезда.

Они снова уткнулись в свои романы. Конни читала что-то под названием «Спорт и приятное времяпрепровождение» Джеймса Солтера. На обложке сутулая обнаженная женщина купалась в непрактичной лохани, а текст на задней стороне описывал роман как «чувственное, пробуждающее воспоминания, талантливое произведение эротического реализма». Что касается «эротического реализма», то лично мне кажется, что термины противоречат друг другу, зато они верно предрекли отель в Амстердаме. Алби тем временем читал «L’Etranger»[29]29
  «Посторонний» (фр.).


[Закрыть] Альбера Камю, который по-английски назывался как пятый студийный альбом Билли Джоэла, хотя сомневаюсь, что здесь есть какая-то связь. Книга была подарком от Конни, презентовавшей сыну подборку переводных романов европейских авторов. Мне показалось, что это был устрашающий список литературы, и Алби, видимо, придерживался такого же мнения, с трудом продираясь сквозь «L’Etranger». И все же, что касается беллетристики, он был лучшим учеником, чем я.

63. Взгляд на беллетристику

В начале наших отношений, во время поездки в Грецию кажется, я не взял с собой на борт самолета книгу. Подобной ошибки я больше не совершу.

– Что ты будешь делать целых два часа?

– У меня есть несколько научных журналов, по работе. У меня есть путеводитель.

– Но нет романа почитать?

– Я никогда, в общем-то, не увлекался беллетристикой, – сказал я.

Конни покачала головой:

– Меня всегда интересовало, кто эти придурки, которые не читают романов. И оказывается, это ты! Придурок.

Все это она произнесла с улыбкой, но я все равно почувствовал, что постепенно теряю в ее глазах свое обаяние, словно небрежно признался в расистском фанатизме. Могу ли я по-настоящему любить мужчину, который не видит смысла в сочиненных историях, мужчину, который предпочитает узнавать реальный мир вокруг себя? С тех пор я научился никогда не ездить ни в каком общественном транспорте без книги в руке. Если это роман, то, скорее всего, его дала мне Конни, он награжден какой-нибудь премией, но не будет слишком сложным. Литературный аналог, как я полагаю, отцовского «хорошего ритма, хорошей мелодии».

Я действительно читал много специальной литературы, которая всегда казалась мне полезнее, чем придуманные разговоры никогда не существовавших людей. Не считая научных трудов, я читаю научно-популярные книги по экономике и, как многие мужчины моего поколения, увлекаюсь военной историей, книгами «Фашизм марширует», как называет их Конни. Сам точно не знаю, почему нас тянет к этой теме. Возможно, потому, что нам нравится представлять себя в катастрофических ситуациях, с которыми столкнулись наши отцы и деды, представлять, как бы мы повели себя, как проявили бы свою сущность и какой бы она оказалась. Последовали бы или возглавили, сопротивлялись бы или сотрудничали? Однажды я поделился этой теорией с Конни, а она рассмеялась и сказала, что я типичный коллаборационист. «Рада познакомиться, герр группенфюрер! – сказала она, подобострастно потирая руки. – Если вам что-то понадобится…» – и продолжала смеяться. Конни знала меня лучше любого, но я почему-то был уверен, что в этом вопросе она ошиблась. Пусть это сразу неочевидно, но я целиком за Сопротивление. Просто у меня пока не было шанса это доказать.

64. Арденнское наступление

Пока поезд катил в Брюссель, я потянулся за своей книгой, историей Второй мировой войны, написанной тяжеловесно, но увлекательно. Я дошел до даты «Март 44-го», когда разрабатывался план операции «Оверлорд».

– Боже мой, – сказал я и отложил книгу.

– Что на этот раз? – поинтересовалась Конни, теряя терпение.

– До меня только что дошло, что чуть дальше в этом направлении находятся Арденны.

– Что такого особенного в Арденнах? – спросил Алби.

– В Арденнах погиб твой прадед. Смотри… – Я перелистал книгу и открыл в середине карту арденнского наступления. – Мы находимся примерно здесь. Битва произошла вон там. – Я показал на красные и синие стрелки на карте, совершенно не дающие представления о плоти и крови, которую они обозначают. – Это был «Выступ», отчаянная контратака немцев против американских сил, ужасная битва, одна из самых тяжелых, в лесу, в разгар зимы. Своего рода ужасная предсмертная конвульсия. В основном участвовали немцы и американцы, но около тысячи британцев оказались тоже вовлеченными в бой, среди них твой прадед. Кровавое месиво, такое же, как в День Д[30]30
  Дата высадки союзных войск в Нормандии, 6 июня 1944 года.


[Закрыть], всего в получасе отсюда. – Я указал на восток.

Алби уставился в окно, словно хотел найти какое-то подтверждение, столбы дыма или завывающие «юнкерсы» на фоне солнца, но увидел лишь поля, тучные, неподвижные и спокойные. Он пожал плечами, словно я все придумал.

– У меня в ящике стола лежат его медали. Раньше ты часто просил разрешения их посмотреть, Алби, когда был маленький. Помнишь? Он и похоронен там, в небольшом местечке под названием Отон. Мой отец ходил на кладбище только один раз, еще совсем мальчишкой. После того как он ушел на покой, я предложил отвезти его туда – помнишь, Конни? – но отец не хотел доставлять нам беспокойство. Я, помню, еще подумал тогда, как это печально – побывать на могиле своего отца всего один раз. Но он сказал, что не хочет впадать в сентиментальность.

Я излишне разволновался, стал говорлив. Никогда прежде не испытывая особой ностальгии по поводу семейной истории, я мало что знал о своих дальних родственниках, но разве это не интересно? Наше семейное наследие, наша маленькая роль в истории. Теренс Петерсен сражался в Эль-Аламейне, а также в Нормандии. Алби наш единственный ребенок, и ему достанутся военные медали. Так разве не следовало бы ему, по крайней мере, признать их важность и жертвенность его предков? Тем не менее сына больше интересовала проверка сигнала на его мобильном телефоне. Если бы я так себя повел, мой отец выбил бы телефон у меня из руки.

– Возможно, мне стоило сделать крюк и побывать там, – продолжал я. – Возможно, нам всем стоило там побывать. Выйти в Брюсселе и нанять машину. Почему я об этом не подумал раньше?

– Мы поедем туда в другой раз, – сказала Конни, которая несколько минут назад закрыла книгу и с тех пор наблюдала за мной с легкой тревогой. – Кто-нибудь хочет кофе?

Но я еще раньше слышал отдаленные раскаты надвигающейся ссоры и теперь хотел, чтобы буря разразилась.

– Тебе было бы это интересно, Эгг? Ты бы хотел поехать? – Я знал его ответ заранее, но хотел услышать, как он скажет «нет».

Алби пожал плечами:

– Возможно.

– А по виду не скажешь, что тебе интересно.

Он взъерошил себе волосы обеими руками:

– Это история. Я еще не встречал никого, кто бы имел к ней отношение.

– Я тоже, но тем не менее…

– Вон там Ватерлоо, в противоположном направлении произошла битва на Сомме, наверняка там полегли и Петерсены, и Муры.

– Это был мой дед.

– Но ты сам говорил, что никогда его не знал. Я даже не помню дедушку. Прости, но у меня нет никакой эмоциональной связи с тем, что произошло так давно.

«Эмоциональная связь», до чего идиотская фраза.

– Прошло всего каких-то семьдесят лет, Алби. Два поколения тому назад в Париже и Амстердаме действовали нацисты. Имя Алби очень похоже на еврейское…

– Ладно, какой-то очень мрачный разговор, – произнесла Конни непривычно весело. – Кто хочет кофе?

– Самое меньшее, что могло бы случиться, – тебя призвали бы в армию. Ты когда-нибудь задумывался, каково бы тебе там было? Что значит охваченному страхом человеку находиться в лесу среди зимы, как пришлось моему деду? Без всяких вай-фай-сигналов, Алби!

– Не могли бы вы оба говорить тише? И сменить тему?

Но я едва поднял голос, чтобы заглушить шум поезда, зато Алби кричал во все горло.

– Почему ты стараешься сделать из меня невежду? – раздался его пронзительный вопль. – Я знаю все это, я знаю, что произошло. Я знаю, просто не… одержим Второй мировой войной. Прости, но это так. Мы пошли дальше.

– Мы? Мы?

– Мы пошли дальше, мы не видим повсюду одну войну. Мы не смотрим на карты и не видим везде… этих стрелок. Вот так обстоят дела, ясно? Разве это не здоровый подход? Двигаться дальше, быть европейцем, а не читать без конца эти книги, упиваясь войной?

– Ничего я не упиваюсь, я…

– Прости, пап, но я не питаю ностальгии по танковым битвам в лесах, и я не стану притворяться, что меня волнуют вещи, которые на самом деле ничего для меня не значат.

Ничего не значат? Это был отец моего отца. Мой папа вырос без папы. Возможно, Алби считал, что это нормальное, даже желательное положение дел, но все же быть таким равнодушным, пренебрежительным, это казалось… предательством, малодушием. Я люблю сына – надеюсь, это совершенно ясно, – но в ту самую секунду мне вдруг захотелось ткнуть его башкой в окно, да побольнее.

Однако я выждал немного и только потом сказал:

– Что ж, честно говоря, твое отношение мне кажется вполне дерьмовым. – В наступившей тишине мои слова не стали менее резкими.

65. Швейцария

Другие точки зрения легче воспринимаются с расстояния. Время позволяет нам отодвинуться подальше и рассмотреть вещи более объективно, менее эмоционально, и теперь, вспоминая разговор, мне ясно, что я отреагировал чересчур бурно. Я родился через пятнадцать лет после окончания войны, и все равно она набросила тень на мое детство: игрушки, комиксы, музыка, развлечения, политика, она была во всем. Бог его знает, каково было моим родителям видеть весь тот ужас их ранней юности, воплощенный в ситкомах и детских играх. Разумеется, они не подавали виду. Среди нескольких вещей, над которыми отец мог посмеяться, были и нацисты. Если потеря деда и огорчала его, то он это скрывал, как скрывал все сильные чувства, за исключением гнева.

Мой сын, наоборот, принадлежал к поколению, которое не делило страны на союзников и гитлеровский блок, не судило людей в зависимости от лояльности их прародителей. Война вошла в жизнь Алби только в виде компьютерных стрелялок. Может быть, это действительно здоровый взгляд на вещи. Может быть, в этом и заключается прогресс.

Но тогда, в поезде, мне это не казалось прогрессом. Скорее, было больше похоже на неуважение, невежество и самоуспокоенность, я так прямо ему и сказал, а он в ответ отшвырнул книгу на столик, буркнул что-то себе под нос, перелез через Конни в проход и смылся.

Мы подождали, пока остальные пассажиры вновь не уткнутся в свои газеты.

– Ты в порядке? – тихо спросила жена, как обычно спрашивают «Ты с ума сошел?».

– Со мной все чудесно, благодарю. – Мы проехали молча два или три километра, прежде чем я произнес: – Ясно, что во всем виноват я один.

– Не полностью. Примерно восемьдесят на двадцать.

– Нет необходимости спрашивать, в чью пользу.

Промелькнуло еще два километра. Она взялась за книгу, но страниц не переворачивала. Поля, склады, еще поля, задние дворы домов.

– Тем самым я имел в виду, что иногда ты могла бы поддержать меня в этих спорах.

– Я поддерживаю, если ты прав.

– Не припомню ни одного примера…

– Дуглас, я соблюдаю нейтралитет. Я Швейцария.

– В самом деле? Потому что лично мне совершенно ясно, на чьей ты стороне…

– Я ни «на чьей стороне». Сейчас не война! Хотя, Бог свидетель, иногда мне кажется, что мы действительно ведем военные действия.

Мы проехали через Брюссель, но я почти ничего не могу сказать о нем. Взглянув налево, я увидел парк и промелькнувший Атомиум, стальную конструкцию, созданную для Всемирной выставки, пятидесятую версию современного мира. Вот ее бы я с удовольствием посмотрел. Но в ту минуту я смог из себя выдавить только одно:

– Я нахожу такое отношение никуда не годным.

– Я все понимаю. – Конни погладила меня по руке. – Но он молод, а ты говорил так… напыщенно, Дуглас. Совсем как какой-нибудь старый хрыч, призывающий вернуться к воинской повинности[31]31
  Воинская повинность существовала в Англии с 1951 по 1960 г. для мужчин 18–25 лет сроком на два года.


[Закрыть]. А знаешь, на кого ты был похож? Ты говорил совсем как твой отец!

Раньше я такого не слышал. И не ожидал услышать. Мне понадобится какое-то время, чтобы это переварить, но Конни продолжала:

– Но почему ты не можешь смотреть на вещи проще? Нет, ты будешь без конца придираться к Алби. Я знаю, сейчас у тебя трудный период, Бог свидетель, и у меня тоже, но ты то полон энергии, то в депрессии, то сходишь с ума, то болтаешь без умолку, то поднимаешь бурю. Это… тяжело, очень тяжело. – И, понизив голос, добавила: – Ты себя нормально чувствуешь? Будь честным. Ты сможешь выдержать это путешествие или нам всем вернуться домой?