Текст книги "Таинственная река"

Автор книги: Деннис Лихэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Но этого не произошло. Джимми Маркус, проявивший прямо-таки гениальность в начале воровского пути и нашедший в себе силы не возвращаться на него; Джимми, который стал главарем команды, еще не достигнув возраста легального потребления алкоголя; профессионал, за которым числилось ограбление склада «Келдар Текникс» и множество других дел, ни разу не оступился на выбранном пути, а люди решили, что он попросту смеется над ними. Вдруг прошел слух, что Джимми ведет переговоры с Элом Де Марко насчет покупки принадлежащего ему углового магазина на условиях, что прежний старик-владелец уходит от дел со значительной суммой денег, которую Джимми якобы удалось утаить при расследовании дела «Келдар Текникс». Джимми, вступив во владение магазином, облачился в фартук – ну что ж, так тому и быть, решили соседи.

На приеме, устроенном Вэлом и Терезой в ресторане «Колумбийские рыцари» в Данби, Джимми пригласил Аннабет на танец, что было немедленно замечено всеми присутствующими – как они изгибались в такт музыке; как они наклоняли головы, глядя друг на друга; какие вольности себе позволяли; как его ладонь нежно гладила ее талию и как она томно закрывала при этом глаза. Они были знакомы с детства, подметил кто-то, хотя он и был на несколько лет старше. Возможно, они всегда симпатизировали друг другу, но надо было лишь подождать, чтобы пуэрториканка умерла, то есть чтобы Господь призвал ее к себе.

Они танцевали под песню Рикки Ли Джонс. Несколько строк этой песни постоянно вертелись в голове у Джимми, а почему, он и сам не знал: «Ну так прощайте, мальчики/Мои милые, славные мальчики/Вы все Синатры, но у вас печальные глаза…» Он чуть слышно напевал эти слова на ухо Аннабет, когда они, раскачиваясь, плыли в танце, впервые за много лет чувствуя себя свободным и раскованным; и он снова напевал: «Итак, прощай пустынная аллея», и его голос сливался с печальным голосом Рикки, а смеющиеся глаза смотрели прямо в зеленые глаза Аннабет, и она тоже смеялась, негромко, скрытно ото всех, и этот смех разбил его сердце. Они вели себя так, как будто это был их сотый танец, а не первый.

С приема они ушли последними – они сидели на широкой скамейке у выхода, пили легкое пиво, курили сигареты и кивали на прощание гостям, идущим к своим машинам. Они сидели и сидели на скамье у входа, пока прохлада летней ночи не заявила о себе, и Джимми, накинув ей на плечи свой пиджак, стал рассказывать о тюрьме и Кейти, и о том, как Марита мечтала об оранжевых шторах; о том, как именно Марита рассказала ему о единственной женщине в доме Сэваджей, заполненном взбалмошными братьями; о том, как однажды зимой ей довелось выступить с танцами в Нью-Йорке, когда она поняла, что тут ей ничего не светит; о том, как она училась в школе сестер-сиделок.

Когда обслуга ресторана «Колумбийские рыцари» попросила их со скамьи, на которой они сидели, они пошли туда, где гости собрались после торжества, и как раз поспели к первому скандалу, который Вэл и Тереза затеяли уже будучи семейной парой. Они прихватили из холодильника Вэла блок из шести бутылок и пошли в «Харлейс», кинотеатр под открытым небом, расположенный на берегу канала, и сели, слушая глухой шум воды, текущей неподалеку. Кинотеатр закрыли четыре года назад, и теперь приземистые желтые землеройные машины и самосвалы из управления, курирующего парки и места отдыха, а также техника, выделенная министерством транспорта, каждое утро возобновляли работы по превращению берегов канала в зону развороченной земли, из которой торчали зубья бетонных конструкций. Властями было заявлено, что на этом месте строится парк, но сейчас там, куда они пришли, был разгромленный кинотеатр; над темно-коричневыми грудами вывороченной земли и холмов, сложенных из черно-серых пластов асфальта, все еще маячил белым пятном экран.

– Говорят, это у тебя в крови, – сказала Аннабет.

– Что?

– Тяга к воровству, к преступлениям. – Она пожала плечами. – Ты ведь и сам знаешь.

Джимми, поднеся к губам бутылку с пивом, улыбнулся ей и сделал глоток.

– Так это правда? – спросила она.

– Возможно, – ответил он, тоже пожимая плечами. – Чего только нет в моей крови. Но это не значит, что все должно прорываться наружу.

– Я не собираюсь тебя осуждать. Поверь мне. – Ее лицо было непроницаемым, так же как и голос. Джимми было интересно, что именно она хотела бы от него услышать – что он занимает устойчивое положение в жизни? Или – что он уже на обочине? Что он сделает ее богатой? Что он никогда больше не совершит преступления?

На расстоянии лицо Аннабет казалось спокойным и даже не примечательным, но стоило приблизиться к ней, вы сразу же видели на нем великое множество того, что не поддается объяснению, вы чувствовали, что ее мозг постоянно напряженно работает даже во сне.

– Я думаю, что танцы тоже у тебя в крови, верно?

– Не знаю. Возможно.

– Ну а это, о чем ты мне рассказывал, ты больше не станешь этим заниматься? С этим покончено, так? Об этом трудно говорить, но ведь это было, и ты еще не забыл этого.

– Да…

– Да… – снова повторил он и вытянул сигарету из пачки, лежащей между ними на камне. – Да, я был не из последних в деле, которым занимался раньше. Но я схлопотал срок, жена моя умерла, и я чуть не потерял дочь. – Он зажег сигарету и сделал долгую затяжку, как будто собирался с мыслями перед тем, как поведать ей то, о чем задумывался не одну сотню раз. – Теперь, Аннабет, я уж ни за что на свете не буду рисковать дочерью. Понимаешь? Она больше не выдержит, если меня упекут за решетку снова хотя бы на два года. А мать? Она, прямо скажу, не подарок. Но ведь она может умереть, когда я буду сидеть, верно? А тогда они заберут мою дочь, государство установит над ней опеку, и ее отправят в нечто подобное Оленьему острову для детей. Я и помыслить-то не могу спокойно об этом. Вот так-то. В крови не в крови, не знаю; знаю только то, что больше по этой дорожке я не пойду.

Джимми перехватил ее пристальный взгляд, изучающий его лицо. Он подумал, что в его заверениях она сейчас наверняка пытается усмотреть фальшь и лукавство, обычные, когда паришь кому-то мозги, однако все-таки надеялся, что его слова, сказанные искренне и с жаром, проняли ее. Он уже долгое время обдумывал то, что только что сказал Аннабет, готовясь высказать эти мысли вслух в момент, подобный этому. А главное то, что все сказанное им, по большей части было правдой. Он не упомянул лишь об одном, о чем – он поклялся самому себе – никогда не узнает ни одна душа, в чьем бы теле она ни обитала. И вот он смотрел в глаза Аннабет, ожидая ее решения и пытаясь отогнать от себя одно ночное видение, возникшее около той самой Таинственной реки, – парня, стоящего на коленях, у него по подбородку текут потоки слюны, а он надломленным голосом молит о пощаде – видение, которое постоянно преследует его, проникая в сознание подобно отбойным молоткам, пробивающим стену.

Аннабет взяла сигарету. Он чиркнул зажигалкой, она прикурила и сказала:

– Знаешь, а я была о тебе худшего мнения.

Джимми воспринял ее слова спокойно, не отвел взгляда, и хотя в этот момент он не чувствовал ничего, кроме облегчения, нахлынувшего на него, – в его сознании все-таки билась мысль, что он сказал ей полуправду.

– О чем ты? Ты что обо мне думала?

Она кивнула.

– Ну, когда ты приходил в наш дом к Вэлу. Господи, да мне и было-то тогда четырнадцать, может, пятнадцать лет. Ладно, Джимми, забудь об этом. У меня мурашки пробегали по коже, когда я слышала твой голос из кухни.

– Не может быть. – Он погладил ее по руке. – Сейчас уже никаких мурашек нет.

– Да нет, Джимми, есть. Я знаю, что есть.

И Джимми чувствует, как какой-то таинственный вал подкатывает к нему издалека, растворяется в грязных глубинах Тюремного канала, удаляется от него, откатываясь вдаль, и там затихает.

Когда Шон снова появился на дорожке для бега, дама из передвижной криминалистической лаборатории была уже там. Уити Пауэрс обратился ко всем патрульным экипажам, находящимся поблизости от них, задерживать и допрашивать всех праздношатающихся в районе парка, а потом присел на корточки рядом с Шоном и криминальным экспертом.

– Капли крови ведут туда, – сказала женщина-эксперт, указав рукой вглубь парка. Дорожка для бега вела к небольшому деревянному мостику, затем круто заворачивала туда, где густо росли высокие старые деревья, а потом огибала заброшенный кинотеатр. – Но в основном следы вот здесь. – Она указала направление зажатой в пальцах ручкой, и Шон с Уити, глядя из-за ее плеча, увидели мелкие пятнышки крови на траве по другую сторону тропы для бега. Они вели к деревянному мостику, а потом дальше за него, туда, где листья, опавшие с высокого клена, защитили кровавые пятна от прошедшего ночью дождя. – Я думаю, она бежала к этой лощине.

Рация на плече Уити протяжно квакнула, и он сразу же поднес ее к губам.

– Пауэрс слушает.

– Сержант, нужно срочно повидаться. Мы около сада.

– Иду.

Шон смотрел, как Уити вышел на тропку для бега, а потом быстрым шагом направился по ней туда, где за следующим поворотом располагался участок коллективного сада. Хлястик хоккейной куртки его сына болтался вокруг его талии в такт шагам.

Шон поднялся с земли, распрямился и, оглядев парк, прикинул его размеры – ведь необходимо было осмотреть все: каждый кустик, каждый бугорок, обследовать каждый водоем. Он посмотрел назад, на маленький деревянный мостик, перекинутый через неглубокую, неширокую лощину, вода в которой была вдвое темнее и вдвое грязнее, чем в канале; летом над ее поверхностью, постоянно затянутой жировой пленкой, роем вились комары. Шон заметил красное пятно на зеленых листьях мелких кустиков, росших по кромке лощины, и направился к нему; женщина-эксперт, увидевшая кровавое пятно одновременно с ним, поспешила следом.

– Как вас зовут? – спросил Шон.

– Карен, – ответила она. – Карен Хьюз.

Шон пожал ее руку, и, перейдя тропку для бега, они вдвоем стали сосредоточенно рассматривать пятно, не слыша криков Уити Пауэрса, пока тот, переводя дыхание от быстрой ходьбы, не подошел к ним почти вплотную.

– Мы нашли туфлю, – сказал Уити.

– Где?

Уити кивком головы указал туда, где тропка для бега спускалась вниз и огибала коллективный сад.

– В саду, – пояснил он. – Женская туфля. Шестого размера.

– Не трогайте ее, – сказала Карен Хьюз.

– Д-а-а-а?! – на шутовской манер протянул Уити, но Карен бросила на него один из своих леденящих взглядов, от которых все внутри буквально сжималось. – Простите, я хотел сказать: да, мэм.

Шон снова повернул голову в сторону деревьев; красное пятно оказалось вовсе не пятном, а треугольным куском материи, свешивавшимся с ветки примерно на высоте плеч. Они втроем стояли неподвижно перед этим треугольным лоскутом; наконец Карен, отступив назад, сделала несколько снимков с различных ракурсов, а затем начала искать что-то в сумке.

Лоскут оказался нейлоновым, Шон почти не сомневался, что это именно нейлон; лоскут был перепачкан кровью.

Карен, ловко орудуя двумя пинцетами, сняла лоскут с ветки и примерно с минуту смотрела на него изучающим взглядом, прежде чем положить в пластиковый мешочек.

Шон, согнувшись в три погибели, пристально всматривался в лощину. Затем, переведя взгляд на противоположную сторону, вдруг сказал, что видит на мягкой земле что-то похожее на отпечаток каблука.

Он подозвал Уити и принялся показывать ему это место до тех пор, пока тот не увидел след и не согласился с мнением Шона. Потом на отпечаток ноги взглянула Карен и сразу же несколько раз щелкнула затвором своего «Никона». Не закрывая футляр камеры, она перешла мостик и сделала еще несколько снимков.

Уити присел на корточки и заглянул под мостик.

– Думаю, она могла ненадолго спрятаться здесь. А когда убийца обнаружил ее, она спешно перебралась на другую сторону и снова побежала от него.

– Но почему она продолжала углубляться в парк? – спросил Шон. – Ведь впереди у нее вода, верно, сержант? Так почему она не бежала к выходу из парка?

– Возможно, она просто потеряла ориентацию. Было темно, да к тому же пулевое ранение.

Уити пожал плечами, вынул радио и вызвал диспетчера.

– На связи сержант Пауэрс. Диспетчер, мы отрабатываем вариант один-восемьдесят-семь. Очень возможно, что нам потребуется еще один человек для подробного осмотра Пен-парка. Проверьте также возможность прислать водолазов; думаю, нам без них будет не обойтись.

– Водолазов?

– Подтверждаю. Нам требуется детектив лейтенант Фрейл и кто-нибудь из офиса окружного прокурора, и как можно скорее.

– Детектив лейтенант Фрейл уже в пути. В офис окружного прокурора послан запрос. У вас все?

– Подтверждаю. У нас все. Конец связи, диспетчер.

Шон все еще неотрывно смотрел на след на противоположной стороне лощины, и вдруг его глаз приметил несколько продольных борозд на земле слева от следа – жертва цеплялась за грунт пальцами и ногтями, когда выбиралась из лощины на противоположную сторону.

– У меня такое чувство, что прошлой ночью здесь происходило что-то непонятное, что вы думаете об этом, сержант?

– Спорить с тобой я, во всяком случае, не стану, – ответил Уити.

Стоя на верхней ступеньке лестницы, ведущей из церкви, Джимми мог рассмотреть вдали Тюремный канал. Отсюда он казался блеклой розовой лентой, протянувшейся позади виадука, переброшенного поверх автострады. Парк, который примыкал к каналу, виделся отсюда, со ступенек, как большое зеленое пятно, начинающееся от самого берега. Джимми разглядел серебристо-белую полоску в центре парка – на ее фоне отчетливо вырисовывался виадук, – это был тот самый экран заброшенного кинотеатра под открытым небом. Он все еще стоял на прежнем месте, – с того времени, как государство практически за бесценок получило землю, купив ее на аукционе, проведенном согласно «Главе 11» [8]8
  «Глава 11» – раздел законодательства США о банкротстве, согласно которому компания, в случае финансовых затруднений, может провести реорганизацию, чтобы избежать банкротства.


[Закрыть], а затем поручило ее обустройство Управлению по созданию парков и мест отдыха. В течение последующих десяти лет управление приводило этот участок земли в надлежащий вид. Для начала были выдраны из земли опоры с укрепленными на них динамиками; затем проведены работы по землеустройству и озеленению; вдоль водоемов были проложены велосипедные дорожки и тропинки для бега; коллективный сад обнесли изгородью современного вида; не забыли и любителей гребли на каноэ: были построены ангар для лодок и причал, причем место было выбрано так, чтобы гребцам было удобно возвращаться с любого конца водоема, заблокированного с обеих сторон шлюзами. Деревья и кусты по большей части остались на своих местах, и лишь по периметру парка были произведены дополнительные посадки, для чего из Северной Калифорнии были доставлены деревья со сформировавшимися кронами. Летом местная театральная труппа ставила пьесы Шекспира, используя площадку перед экраном как сцену, а сам экран с намалеванными на нем средневековыми строениями использовался как задник; актеры бегали по сцене с деревянными шпагами, оклеенными фольгой, крича «Защищайся!», «Все кончено!» и прочую дребедень. Два года назад Джимми с Аннабет и дочерьми был на таком спектакле. Аннабет, Надин и Сэра уже в первом акте начали клевать носом, в то время как Кейти продолжала с живым интересом следить за тем, что происходило на сцене. Она, устроившись на одеяле, уперла локти в колени, а подбородок поддерживала ладонями и смотрела на сцену точно так же, неотрывно, как и сам Джимми.

В тот вечер давали «Укрощение строптивой», и Джимми никак не мог уследить за всеми перипетиями, происходившими на сцене, – в особенности за тем парнем, который муштровал свою жену до тех пор, пока она не стала покладистой и услужливой. Джимми не смог оценить искусства автора и актеров, полагая, что причиной этого было плохое переложение пьесы на современный язык. Кейти спектакль очень понравился. Она почти все время смеялась, но иногда внезапно замолкала и сидела некоторое время с каменным лицом. Когда спектакль закончился, она сказала Джимми: «Великолепно!»

Джимми никак не мог понять, что именно она имела в виду, а Кейти не могла объяснить ему этого. Она лишь сказала, что пьеса как бы перенесла ее в другой мир, и в течение нескольких месяцев только и говорила, что о поездке в Италию после окончания школы.

Джимми, глядя с верхней ступеньки церковной лестницы на «Квартиры» в районе Ист-Бакингема, думал: «Италия. Ни больше ни меньше».

– Папа, папа! – Надин вылетела из группы ребят и, взлетев по ступенькам, бросилась к Джимми и со всей силы уткнулась ему в колени, все еще продолжая кричать: – Папа, папа!

Джимми подхватил ее, поднял, прижавшись лицом к ее туго накрахмаленному платью, поцеловал ее в щеку.

– Девочка моя.

Точно таким же движением, каким ее мать поправляет волосы, спадающие на глаза, Надин двумя пальчиками откинула с лица вуаль и жалобным голосом произнесла:

– Это платье колется.

– Оно и меня укололо, – подтвердил Джимми, – хотя я и не одет в него.

– Папочка, а ты бы выглядел смешным в платье.

– Нет, что ты, если бы оно шло мне так же, как тебе.

Надин закатила глаза и потерлась о подбородок отца жестко накрахмаленными выступами короны, надетой ей на голову.

– Щекотно?

Глядя поверх головы Надин на Аннабет и Сэру, Джимми почувствовал, как один лишь взгляд на этих трех женщин заставляет учащенно биться его сердце, наполняет блаженством все его существо.

Пусть град пуль прошьет в этот миг спину, он и не заметит. Даже внимания не обратит. Сейчас он счастлив. Счастлив настолько, насколько вообще человек может быть счастлив.

Ну, если говорить точно, то почти счастлив. Он пошарил взглядом по толпе, ища Кейти, надеясь на то, что хоть сейчас она появится. Кейти он не увидел. Зато увидел патрульный автомобиль полиции, появившийся из-за угла на Бакингем-авеню, а затем свернувший налево на Роузклер-стрит; патрульная машина пересекла разделительную полосу; блеющий сигнал и пронзительный вой сирены, казалось, как ножом рассекают свежий утренний воздух. Джимми видел, как автомобиль прибавил скорость, слышал, как взревел двигатель, и патрульная машина помчалась по Роузклер-стрит в сторону Тюремного канала. Через несколько секунд в том же направлении проехала какая-то черная машина без проблесковых маячков с выключенной сиреной, однако было абсолютно ясно, что эта машина спешила по тому же делу, что и патрульный автомобиль, поскольку водитель выполнил поворот на Роузклер-стрит под углом девяносто градусов на скорости не меньше сорока миль в час – это было ясно и по тому, как ревел мотор.

Опуская Надин на землю, Джимми вдруг всем своим существом ощутил, что все начинает проясняться и становиться на свои места. Он видел, как две полицейские машины промелькнули под виадуком и свернули направо к входу в парк, и его кровь похолодела от мыслей о Кейти, а в ушах все еще слышался скрип шин по асфальту и рев моторов. Всеми клетками, всеми капиллярами он почувствовал неладное.

Кейти, почти вслух произнес он… Боже милостивый… Кейти.

8
Старик Макдоналд

Утром в воскресенье Селеста проснулась с мыслью о трубах – сеть трубопроводов шла от дома к дому к ней подсоединялись рестораны, многозальные кинотеатры и торговые центры; к ней присоединялась местная система, охватывающая сверху донизу, этаж за этажом, сорокаэтажное офисное здание; она соединялась с более мощной системой трубопроводов канализационных и технических стоков, которые пролегали под городами и объединяли людей более тесно, чем язык, объединяли общей целью: избавиться от того, что мы потребляем, а затем выводим из своих тел; от того, что остается на тарелках, сковородках; от того, что перестало быть нужным нам для жизни.

И куда все это девается?

Надо полагать, она обдумывала этот вопрос и раньше, но как-то не совсем обстоятельно, а так, как бы между прочим, как вы, к примеру, вдруг обращаете внимание на то, как это самолет летит и не падает, хотя он и не машет крыльями, однако сейчас она всерьез заинтересовалась канализационной проблемой. Она одна сидела на кровати, взволнованная и озадаченная, слушая, как Дэйв и Майкл играют в бейсбол на заднем дворе соседней трехэтажки. Так куда же все-таки все это девается? – думала она.

Должно же все это уходить куда-то. Все эти стоки: мыльная вода после мытья рук, вода с шампунем после мытья головы, вода со стиральным порошком после стирки, вода из туалетов с туалетной бумагой и всем прочим, вода с блевотиной из туалетных комнат баров; вода после смыва пятен кофе, крови, пота, грязи со штанин и воротничков; вода с очистками овощей, размолотых измельчителем, встроенным в сток кухонной раковины; окурки сигарет, моча, твердая щетина, сбритая с ног, щек, лобков, пахов и подбородков, – все это еженощно смешивается с сотнями тысяч подобных или схожих веществ и предметов и разливается, как она себе представляет, по темным влажным подземным магистралям, где становится добычей бактерий, насекомых и грызунов; из этих магистралей все это изливается в широченные катакомбы, где смешивается с проточной водой, уносящей все это… куда?

Эти воды не попадают в океаны. А может, попадают? Нет, они не могут попадать в океаны. Кажется, она слышала что-то об отстойниках и переработке сточных сбросов. Возможно, она даже видела это в кино, где столько разной дряни и небылиц сейчас показывают… Так, если не в океан, то куда? А если в океан, то почему туда? Ведь должны же быть какие-то более современные и удобные способы, верно? Но тут у нее перед глазами опять всплывала вся эта бесконечная система труб, все отходы и стоки, и это вновь заставляло ее обдумывать проблему с самого начала.

Она слышала глухие удары пластиковой биты по мячу. Она слышала, как Дэйв вскрикивал «Охо!», делая удачный удар, слышала восклицания Майкла, слышала, как залаяла чья-то собака, и лай ее был каким-то сухим, отрывистым и походил на звук удара биты по мячу.

Селеста перевернулась на спину и только тут поняла, что она голая и что проспала до половины одиннадцатого. Ни одно обстоятельство не приносило столько хлопот, если вообще таковые имели место, с тех пор, как родился Майкл, и сейчас она ощущала, как слабое чувство вины наполняет ее грудь и сходит на нет где-то внизу живота при воспоминании о том, как она целовала тело Дэйва вокруг этого свежего пореза, стоя перед ним на коленях в четыре часа утра, чувствуя, как все ее тело наполняется страхом вперемешку с адреналином; о том, как охваченная внезапным желанием прильнуть к нему губами и языком и как можно теснее прижаться своим телом к нему, боялась затем, что может подхватить СПИД или гепатит. Сбросив с плеч махровый халат, оставшись в коротенькой маечке и черных трусиках, и боясь, что ночь вот-вот кончится, она встала перед ним на колени и, уперевшись в пол лодыжками, потянулась к шраму и принялась вылизывать языком его тело. Страх сделал тело Дэйва наполовину горьким, наполовину сладким, а она водила языком от шрама до кадыка, засунув ладони ему между ног. Она чувствовала, что тело его напряглось, а дыхание стало прерывистым. Ей хотелось, чтобы это продолжалось как можно дольше – ей нравилось чувствовать вкус его тела; нравилась власть над ним, которую она вдруг ощутила всем своим естеством. Она встала и приникла к его телу. Она прижалась своим языком к его языку, всеми пальцами рук ухватила его за волосы и стала высасывать боль, причиненную ему бандитом на парковке; ей казалось, что боль, выходя из его тела, переходит в нее. Она держала руками его голову и прижималась к нему; он вдруг одним махом разорвал на ней маечку и приник губами к ее груди, а она, молниеносным движением перебросив свое тело, села, раздвинув ноги, на его бедра. Селеста слышала, как он застонал от страсти. Она хотела, чтобы Дэйв понял, кто они есть друг для друга, этот зов плоти, это сплетение тел, и этот запах, и эту необходимость друг в друге, и любовь – да, любовь, потому что она любила его сейчас так сильно, как никогда прежде, поскольку знала, что чуть не потеряла его навсегда.

Его зубы впились в ее грудь, губы присосались к коже; она чувствовала сильную боль, но изо всех сил прижималась к его рту, давая понять, что боль эта ей приятна. Пусть он даже прокусит ее грудь до крови – ведь он же сосет ее, она нужна ему; он с такой силой прижимал ее к себе, что его пальцы почти проткнули кожу у нее на спине. Страх как будто выходил из его тела и входил в нее. А она, принимая его весь, целиком, выплевывала его наружу, и от этого их взаимное чувство становилось таким крепким, каким никогда прежде не было. В этом она была уверена…

Когда она стала встречаться с Дэйвом, их сексуальная жизнь была практически свободна от каких-либо ограничений; она приходила домой, в квартиру, в которой жила с Розмари, в кровоподтеках от засосов, со следами укусов и царапинами на спине почти до самых костей и в состоянии крайнего изнеможения, какое, по ее представлению, испытывает наркоман, выйдя из состояния кайфа. После рождения Майкла – но, наверное, все-таки после того, как они съехались с Розмари, когда у той впервые диагностировали рак – Селеста и Дэйв постепенно стали обычной супружеской парой, подшучивающей над своими неустанными поисками подходящих поз, как правило, очень усталой и лишенной полного уединения, а по этой причине уделяющей слишком мало времени подготовительной любовной игре, которую иногда дополняла оральная стимуляция, являющаяся как бы увертюрой главного действа, а само главное действо с годами стало не таким уж главным, а больше начало походить на занятие, позволяющее скоротать время между прогнозом погоды и телешоу Лено.

Но прошлая ночь… в прошлую ночь, без всякого сомнения, произошло самое настоящее главное действо, иными словами, это был пик страсти, который даже сейчас, когда она, проснувшись поутру, лежала в постели, чувствовался в глубинах ее тела и сознания.

Это ощущение нахлынуло на нее, когда она услышала с улицы голос Дэйва, призывающий Майкла сосредоточиться, сосредоточиться и еще раз сосредоточиться. И тут она вспомнила, что тревожило ее еще до того, как она стала размышлять о трубах; до того, как вспомнила этот безумный секс на кухне; может, еще и до того, как она утром доползла до кровати: Дэйв врал ей.

Она же знала, она же слышала, находясь в ванной, когда он пришел домой, но решила не напоминать ему об этом. А потом, лежа на линолеуме, выгнув спину и приподняв ягодицы над полом, чтобы он мог войти в нее, она вспомнила об этом снова. Когда он проник в нее, а она обвила икрами его бедра, Селеста поймала глазами его слегка остекленевший взгляд и, двигаясь в такт его толчкам, почувствовала, как в ее сознании зарождается твердая уверенность в том, что вся эта история придумана.

Для начала, кто станет говорить что-то подобное тому, что рассказал Дэйв: «Кошелек или жизнь. Я уйду, но одно из двух я прихвачу с собой»? Да это же смешно. Ведь так, а она поняла это еще в ванной, говорят только в кино. Да даже если бандит заготовил эту фразу заранее, то он никак не смог бы произнести ее, когда настал подходящий момент. Никак не смог бы. Селеста однажды подверглась нападению с целью грабежа на Коммонуэлз-авеню, когда ей было почти восемнадцать. Грабителем был высокий парень с темно-желтой кожей, плоскими тонкими запястьями и мутными блуждающими карими глазами. Он преградил ей дорогу в безлюдном месте, в холодных густых сумерках, приставил к ее бедру нож с выдвижным лезвием, посмотрел ей в глаза своими холодными пустыми глазами и прошептал: «Давай все что есть!»

Вокруг не было никого, кроме деревьев, с которых декабрьский ветер срывал последние листья. Ближе всех из людей был какой-то человек, по виду – бизнесмен, спешивший домой по дороге на Бикон-Хилл. Их разделяло не меньше двадцати ярдов и кованая железная ограда. Грабитель сильнее надавил на нож, прижатый к ее джинсам, но все еще не выпуская лезвия из рукоятки; она чувствовала гнилостный смрад его дыхания, смешанный с запахом шоколада. Селеста протянула ему кошелек, стараясь не встречаться взглядом с его блуждающими глазами. Не понятно почему, но она была уверена в том, что у него есть и другое оружие, кроме ножа, который все еще упирался ей в бедро. Он сунул ее кошелек в карман пальто и сказал: «Тебе повезло, я очень тороплюсь» и пошел в сторону Парк-стрит; пошел неспешно, без боязни.

Она слышала подобные истории от многих женщин. Мужчин, по крайней мере в этом городе, грабили редко, если, конечно, они сами не провоцировали грабителей, женщин же грабили постоянно. Постоянно существовала и угроза изнасилования. Во всех рассказах, которые ей доводилось слышать об этом, насильник никогда не говорил умных фраз. Они изъяснялись предельно кратко, им надо было вскочить и соскочить прежде, чем жертва сможет закричать.

И потом этот удар кулаком, но ведь у бандита в другой руке был нож. Если допустить, что нож был в той руке, которой бандит владеет лучше, а по всей видимости, так оно и было, то какой дурак будет наносить удар кулаком не той руки, которой он пишет?

Да… она верила, что Дэйв был ввергнут в какую-то жуткую ситуацию, в которой у него был выбор либо убить, либо быть убитым. Да, она была уверена, что он не относится к категории людей, провоцирующих возникновение подобных ситуаций. Но… тем не менее, в его рассказе было много неясного. Все это смахивало на объяснения, откуда на вашей рубашке появились следы губной помады – вы можете быть предельно искренним и правдивым, но ваши объяснения, как бы нелепо и смешно они ни звучали, должны быть логичными и осмысленными.

Она представила двух детективов, сидящих у них на кухне и задающих им вопросы, и почувствовала, что если это случится, то Дэйв проколется. Под беспристрастным взглядом и повторяющимися вопросами его рассказ затрещит по всем швам и рассыплется на бессмысленный набор эпизодов. Это будет похоже на то, как он по ее просьбе рассказывал о своем детстве. Она, конечно же, кое-что слышала об этом и без него; «Квартиры» хоть и считались районом большого города, но слухи и сплетни распространялись здесь так же быстро, как в небольшой деревне. Однажды она спросила Дэйва, случалось ли в его детстве что-то страшное, что-нибудь такое, чем он не мог поделиться ни с кем; она хотела дать ему понять, что он может поделиться этим с ней, его женой, в то время беременной его ребенком.

Он посмотрел на нее сконфузившись.

– А, ты имеешь в виду то самое?

– Что то самое?

– Ребенком я играл с Джимми и Шоном Девайном. Ну, ты же знаешь его. Он стригся у тебя в парикмахерской один или два раза, помнишь?

Селеста помнила. Он работал в какой-то правоохранительной структуре, но не в городской. Он был высоким, с вьющимися волосами и у него был вкрадчивый голос, который проникал как будто не в уши, а в тело. В нем чувствовалась такая же, как и у Джимми, привычная уверенность в себе, свойственная мужчинам либо очень симпатичным, либо редко в чем-либо сомневающимся.