Текст книги "Таинственная река"

Автор книги: Деннис Лихэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Он весь затрясся, увидев ее, и выскочил прочь из ванной. Потом он почти сразу опять вошел в ванную, она уже стояла на ногах.

– Дорогой, что случилось? – спросила она и потянулась к нему.

Он отпрянул назад так стремительно, что задники башмаков ударили в дверную коробку.

– Меня порезали.

– Что?

– Меня порезали.

– Дэйв, Господи, да что случилось?

Дэйв приподнял рубашку, и Селеста увидела длинный широкий, сочащийся кровью разрез, идущий через всю грудную клетку.

– Господи, родной мой, тебе немедленно надо в больницу.

– Нет, нет, – запротестовал он. – Смотри, рана ведь не глубокая, только сильно кровоточит.

Он был прав. Когда она снова посмотрела на рану, то увидела, что она глубиной не более десятой доли дюйма, но порез был протяженный и сильно кровоточил. Однако крови, вытекшей из пореза, было явно не достаточно, чтобы так сильно пропитать рубашку и выпачкать шею.

– Кто это тебя так?

– Какой-то сдвинутый черномазый психопат, – ответил он и, сняв с себя рубашку, бросил ее в раковину. – Дорогая. Я сам напортачил.

– Что ты сделал? Каким образом?

Он посмотрел на нее, но тут же отвел взгляд в сторону.

– Этот тип пытался ограбить меня, понимаешь? Ну, я ему и врезал как следует. Тогда он меня порезал.

– Ты врезал ему, видя, что у него в руке нож?

Он открыл кран, сунул голову под струю и сделал несколько глотков.

– Не знаю, как это получилось, что я так начудил. Я хочу сказать, я по-серьезному начудил. Понимаешь, малышка, я серьезно отделал этого парня.

– Ты?..

– Я покалечил его, Селеста. Я просто взбесился, когда почувствовал, что он пырнул меня ножом. Понимаешь? Я сбил его с ног, бросился на него, я просто обезумел.

– Так это была самозащита?

Он сделал неопределенно-утвердительный жест руками.

– По правде говоря, не думаю, что суд истолкует это именно так.

– Я тоже не верю этому. Дорогой, – она взяла его за руку, – расскажи мне, что случилось. Только говори правду.

И через долю секунды она, взглянув на него, почувствовала, как нервная дрожь охватила все ее тело. Она заметила какое-то лукавство в его глазах, какой-то восторг и самодовольство. От испуга и внезапного отвращения к горлу подступила тошнота.

Наверное, это игра света, решила она. Дешевая флуоресцентная лампа висела как раз над его головой, и когда он опустил подбородок на грудь и погладил своей ладонью ее руку, ее испуг и отвращение прошли, поскольку выражение его лица вновь стало нормальным – испуганным, но нормальным.

– Я шел к своей машине, – сказал он; Селеста снова села на стульчак, а он опустился перед ней на колени, – а этот парень пошел за мной, подошел и попросил зажигалку. Я ответил, что не курю. Парень сказал, что тоже не курит.

– Тоже не курит?

Дэйв подтверждающе кивнул.

– Мое сердце забилось так, что чуть не выпрыгнуло из груди. Никого не было рядом, только я и он. И тогда он вытащил нож и сказал: «Кошелек или жизнь, падла. Я уйду, но одно из двух я прихвачу с собой».

– Так он и сказал?

Дэйв отодвинулся назад и склонил голову набок.

– Да, а что?

– Ничего.

Селесте пришло в голову, что объяснение это звучит довольно странно, как-то слишком уж надуманно, по-киношному. Но ведь фильмы смотрят все, особенно сейчас, когда кабельная сеть распространилась повсеместно. Так, может быть, нападавший запомнил эти слова, сказанные с экрана бандитом, а потом по ночам, когда рядом никого не было, произносил их перед зеркалом до тех пор, пока не поверил, что именно так и могли произносить их Уэсли [3]3
  Имеется в виду Уэсли Снайпс, американский актер и продюсер.


[Закрыть] или Дензел [4]4
  Имеется в виду Дензел Вашингтон, американский актер.


[Закрыть].

– Ну… а потом, – продолжал Дэйв, – я, ну как бы… я сказал: «Ну, хватит. Я хочу сесть в свою машину и ехать домой», но я сказал это напрасно, потому что он потребовал еще и ключи от моей машины. А я, дорогая, просто не мог согласиться с ним. Вместо того, чтобы испугаться, я просто озверел. Может, это из-за выпитого виски я так расхрабрился, не знаю. Я попытался завернуть ему руку, и в этот момент он полоснул меня.

– Но ведь только что ты сказал, что он ударил тебя.

– Селеста, я что, по-твоему, сказки тебе рассказываю?

– Прости, родной, – стушевалась Селеста, гладя его по щеке.

Он поцеловал ее ладонь.

– Ну… а он… он толкает меня, я ударяюсь спиной о машину, а он ударяет меня, а я, помнится, просто уклоняюсь от удара, и только когда этот парень режет меня ножом и я чувствую, как лезвие вонзается мне в кожу, я просто уворачиваюсь и кулаком бью его наотмашь по голове, чего он не ожидает. Он кричит: «Ах ты так, пидор!», а я бью его еще раз с другой стороны; возможно, я ударил его в шею. Тут он падает. Нож падает на землю и отлетает в сторону, а я прыгаю на него и… и… и…

Дэйв опускает глаза и смотрит в ванну, рот его разинут, губы искривлены.

– Ну и? – спрашивает Селеста, силясь представить бандита, одной, сжатой в кулак рукой замахивающегося на Дэйва, сжимающего нож в другой. – Что ты сделал?

Дэйв обернулся к ней и уставился взглядом ей в колени.

– Я просто обезумел, малышка. Не исключено, что я даже и убил его, не знаю. Я колотил его головой об асфальт парковки, превратил его лицо в месиво, расплющил ему нос, понимаешь. Я настолько обезумел и был настолько напуган, что мог думать только о тебе и Майкле и о том, как бы завести машину. Ведь я мог умереть на этой засранной парковке только из-за того, что какому-то психопату лень работать, чтобы прокормить себя. – Он посмотрел ей в глаза и добавил: – Я, похоже, убил его, моя милая.

Он показался ей таким молодым. Широко раскрытые глаза, бледное, в капельках пота лицо, волосы, разметавшиеся по влажному лбу и – что это на нем, кровь? – да, кровь.

СПИД, вдруг подумала она. Что если у того парня был СПИД?

Нет, решила она, надо действовать прямо сейчас. Надо действовать. Вот тут-то она и поняла, почему ее стало беспокоить то, что он никогда не жаловался. Ведь когда ты жалуешься кому-то, ты как бы просишь помощи, просишь того, кому жалуешься, проникнуться тем, что тебя тревожит. Но Дэйв никогда прежде ни на что ей не жаловался. Ни тогда, когда потерял работу, ни тогда, когда Розмари издевалась над ним, пока Розмари была жива. Но сейчас, стоя перед ней на коленях и сбивчиво, с отчаянием рассказывая ей, что он, возможно, убил человека, он обращался к ней с просьбой уверить его в том, что все нормально, успокоить и утешить его.

Все правильно. Разве нет? Раз этот подонок пытался ограбить честного гражданина, так пусть теперь пеняет на себя, коли задуманная подлость ему не удалась. Конечно, это очень скверно, если он, возможно, умер. Так думала Селеста. Конечно, жаль, но ничего не попишешь. Не рой другому яму.

Она наклонилась и поцеловала мужа в лоб.

– Бедняжка, – прошептала она, – иди скорее под душ. Я займусь твоей одеждой.

– Да?

– Конечно.

– И что ты с ней сделаешь?

Она пока не знала, что именно. Сжечь ее? Отличная мысль, но где? Только не в квартире. Значит на заднем дворе. Но до нее почти сразу же дошло, что кто-нибудь наверняка заметит, как она сжигает одежду на заднем дворе, да к тому же в три часа ночи. А даже если и в другое время… нет, это не выход.

– Я выстираю ее, – сказала она, недолго раздумывая. – Я выстираю ее как следует, сложим все в мешок для мусора, а потом где-нибудь закопаем.

– Закопаем?

– Или снесем на свалку. Или, ой, подожди, – ее мысль теперь работала быстрее, чем язык, – мы спрячем мешок до четверга. А в четверг приезжает мусоровоз, так?

– Так…

Он включил душ, все еще не сводя с нее глаз, ожидая, когда кровь на ране запечется. Вид раны снова навел ее на мысль о СПИДе, сейчас она вспомнила и о гепатите; о том, сколь опасна чужая кровь – она может и убить, и отравить.

– Я знаю, когда они приедут. В семь пятнадцать, минута в минуту. Каждую неделю они приезжают именно в это время, кроме первой недели июня, когда студенты колледжа, собираясь ехать по домам, оставляют много мусора, вот тогда они обычно приезжают с опозданием, но…

– Селеста. Родная моя. Что ты хотела сказать?

– Знаешь, когда я услышу, что мусоровоз отъезжает от дома, я сбегу с лестницы и побегу за ними, как будто я забыла про этот мешок, и брошу его прямо в щель уплотнителя. Понял? – Она улыбалась, хотя на душе ее было совсем не радостно.

Он протянул одну руку под струи, льющиеся из душа, а всем телом повернулся к ней.

– Понял. Но, послушай…

– Что?

– Ты уверена, что все получится?

– Конечно.

Гепатит А, В и С, эта мысль сверлила ее мозг, лихорадка Эбола, зона риска.

Глаза Дэйва снова стали узкими, а взгляд тревожным.

– Дорогая, я, похоже, убил его… Господи…

Ее охватило желание броситься к нему и обхватить его руками. Увести его куда-нибудь. Ей захотелось обнять его за шею, утешить его, заверить его в том, что все будет в порядке. Вдруг ей захотелось убежать и обдумать все наедине.

Но она так и осталась стоять на месте.

– Я выстираю одежду.

– Хорошо, – сказал он. – Стирай.

Она достала из-под раковины пару резиновых перчаток, которые обычно надевала, когда чистила унитаз, надела их и проверила, нет ли дырок на резине. Убедившись, что перчатки целые, она взяла рубашку из раковины и подняла с пола джинсы. На джинсах, почерневших от крови, были белые пятна известки.

– А как это оказалось на твоих джинсах?

– Что?

– Кровь.

Он посмотрел на джинсы, которые свешивались с ее руки, потом посмотрел на пол.

– Я стоял на коленях над ним, – пожал плечами Дэйв. – Не знаю. Забрызгал, наверное, так же, как рубашку.

– Ох.

Он перехватил ее взгляд.

– Вот именно. Ох.

– Ну, – сказала она.

– Ну.

– Ну, так я выстираю все это в раковине на кухне.

– Хорошо.

– Хорошо, – сказала она и пятясь вышла из ванной, а он все стоял, помахивая рукой под струями лившейся из душа воды, дожидаясь, когда она станет достаточно теплой.

На кухне она бросила одежду в раковину и, открыв краны, наблюдала, как на поверхности воды собирается, а потом уносится в водосток кровь, кусочки кожи и мягких тканей и… о Господи… мозга – в этом она была абсолютно уверена. Ее поразило, как много крови может быть в человеческом теле.

Говорят, что шесть пинт, но Селесте всегда казалось, что намного больше. Когда она училась в четвертом классе, однажды они с подружками бежали через парк, и она споткнулась. Падая, она напоролась ладонью на осколок бутылки, лежавший в траве, и разрезала несколько крупных сосудов, проходящих через руку. Ее спасло только то, что она была еще в достаточно юном возрасте, поэтому в течение десяти лет, благодаря многократным операциям, функции ее руки были полностью восстановлены. Однако кончики пальцев обрели чувствительность, лишь когда ей исполнилось двадцать лет. Из всего, что было связано с этим инцидентом, наиболее отчетливо ей запомнилась кровь. Когда она, встав с травяного газона, подняла руку, то почувствовала такую боль в локте, как будто ее тоненькие косточки переломились; кровь хлестала из распоротой ладони. Две подружки кричали, как безумные. Дома, пока приехала «скорая помощь», вызванная матерью, кровь заполнила почти всю раковину. В машине они перебинтовали ей руку так, что она стала толщиной с ляжку, но спустя всего пару минут слои марли над раной потемнели, пропитавшись кровью. В больнице, пока ждали, когда освободится операционная, Селесту положили на каталку, и она наблюдала, как складки простыни, словно каньоны, наполняются кровью. А когда кровь начала капать с каталки на пол и по полу стали растекаться кровавые лужицы, ее мать подняла яростный крик и кричала до тех пор, пока кто-то из начальства приемного отделения не решил переместить Селесту в самое начало очереди. И вся эта кровь вытекла из одной руки.

А сейчас вся кровь, которую она замывала, вытекла из одной головы. Из одного разбитого Дэйвом человеческого лица; из черепа, которым колотили о мостовую. В истерическом состоянии, почти в безумии, порожденном страхом. Она окунула руки в перчатках в воду, чтобы еще раз убедиться в том, что на перчатках нет дыр. Дыр не было. Она полила футболку средством для мытья посуды и стала тереть ее проволочной мочалкой, затем, отжав футболку, проделала то же самое еще несколько раз, пока вода, стекавшая с ткани, не перестала быть розовой от крови. Она проделала то же самое и с джинсами; Дэйв к этому времени уже вышел из-под душа и теперь, сидя за кухонным столом с полотенцем, обмотанным вокруг талии, курил длинную белую сигарету из пачки, оставленной в буфете ее покойной матерью, пил пиво и наблюдал за ней.

– Как это все нелепо, – мягко сказал он.

Она утвердительно кивнула.

– Ты понимаешь, что я имею в виду? – шепотом продолжал он. – Ты субботним вечером выходишь из дома, надеясь, что приятно проведешь время; погода прекрасная, а вместо этого… – Он встал и подошел к ней; оперся рукой о плиту и стал наблюдать, как она отжимает левую штанину его джинсов. – А почему ты не стираешь в машине?

Она повернула голову в его сторону, оглядела его, и ей бросилось в глаза, что после душа шрам от ножа побелел и сморщился. Услышав его вопрос, она едва не рассмеялась, но, сделав глотательное движение и подавив в себе это желание, ответила:

– Улики, милый мой.

– Улики?

– Да, я не знаю этого наверняка, но боюсь, что кровь и… все прочее могут остаться внутри стиральной машины. Раковина в этом смысле более безопасна.

Он только присвистнул от изумления и произнес как бы про себя:

– Улики.

– Улики, – повторила она, широко улыбнувшись от чувства того, что тайная опасная работа, являющаяся частью некоего большого дела, завершена.

– Ну, малышка, – с облегчением произнес он, – ты просто гений.

Она закончила отжимать джинсы, выключила воду и шутливо поклонилась.

Четыре часа утра. Ни разу в жизни она не чувствовала себя в такое время окончательно проснувшейся и готовой ко всему. Она относилась к тому типу людей, которые каждое утро просыпаются в таком состоянии, какое бывает после хмельной рождественской ночи. А сейчас ей казалось, что в крови у нее был кофеин.

Всю жизнь ты живешь в предчувствии чего-то подобного. Ты убеждаешь себя, что все будет нормально, но, несмотря на самоубеждение, предчувствие это постоянно с тобой. Предчувствие того, что ты станешь участником какой-то драмы. Именно драмы, а не скандала из-за неоплаченного счета или мелких семейных неурядиц. Нет. То, что произошло, это факт реальной жизни, но более значительный, чем все остальные. Нечто сверхреальное. Ее муж, возможно, убил какого-то негодяя. И, если этот негодяй в действительности мертв, полиция захочет выяснить, кто это сделал. И, если следствие приведет их сюда, к Дэйву, они будут искать улики.

Она может мысленно представить себе, как они будут сидеть за кухонным столом, разложив на нем ноутбуки, и задавать вопросы Дэйву; от них обычно исходит запах кофе и алкогольный дух заведений, которые они посещали накануне ночью. Они вежливы, но их вежливость внушает ужас. И она, и Дэйв тоже вежливы и невозмутимы.

Все в конечном счете сводится к уликам. А она просто смыла улики и спустила их вместе с водой через кухонную раковину в канализационные стоки. Утром она снимет из-под раковины трубу с сифоном, промоет их изнутри стиральным порошком с отбеливателем и установит вновь. Она положит рубашку и джинсы в пластиковый мешок для мусора и спрячет мешок, а утром в четверг бросит его в приемную щель мусоровоза, где его содержимое будет размолото измельчительными ножами, перемешано с протухшими яйцами, испорченными куриными потрохами и зачерствевшим хлебом в общую массу, а затем спрессовано уплотнителем в брикеты. Она сделает это и сразу почувствует собственную значимость, сразу вырастет в собственных глазах.

– От всего этого ты чувствуешь себя одинокой? – спросил Дэйв.

– От чего именно?

– От того, что я натворил, – ответил он виноватым голосом.

– Но ведь у тебя не было другого выхода.

Он кивнул. Его тело в полумраке кухни казалось каким-то серым. Однако даже и сейчас было заметно, что кожа у него молодая и свежая, как у новорожденного.

– Я понимаю, – горестно произнес он, – понимаю, но все-таки ты же чувствуешь себя одинокой. Чувствуешь себя…

Она провела рукой по его лицу, по шее; он непроизвольно сделал глотательное движение, когда ее ладонь коснулась кадыка.

– Непричастной, – закончил он.

5
Оранжевые шторы

В субботу в шесть часов утра, когда до Первого причастия Надин, дочери Джимми Маркуса, оставалось четыре с половиной часа, раздался телефонный звонок. Звонил Пит Гилибиовски снизу из магазина и сообщил, что он прямо-таки зашивается от огромного количества работы.

– Зашиваешься? – Джимми сел на кровати и посмотрел на часы. – Ты что, Пит, рехнулся? Сейчас шесть часов утра. Если вы с Кейти не сможете обслужить тех, кто придет в шесть, так как же вы сможете обслужить тех, кто придет в восемь, когда первая волна прихожан выйдет из церкви?

– Так в том-то и дело, Джим, что Кейти здесь нет.

– Кейти нет? – Джимми сбросил с себя одеяло и соскочил с кровати.

– Ее здесь нет. Она же должна была прийти в полшестого, так? Я посылал парня, который печет пончики, чтобы он погудел под ее окном, а у меня еще и кофе не готов, из-за того что…

– Угу, – прогудел Джимми и пошел по коридору в сторону комнаты Кейти, чувствуя босыми ногами сквозняк, гуляющий по дому в это майское утро, все еще не избывшее сырой холод, какой бывает в мартовские вечера.

– …толпа гуляк по барам; пьяниц, пьющих в парке; сезонных строителей, сидящих на метамфетамине, ворвалась к нам в половине пятого и вылакала подчистую весь кофе, и обжаренный по-колумбийски, и на французский манер. В закусочной хоть шаром покати. Джим, сколько ты платишь этим мальчишкам, которые работают вечерами по субботам?

– Угу, – снова прогудел Джимми и, коротко постучав в дверь спальни Кейти, резким движением открыл ее. Кровать дочери была пуста и, что еще хуже, заправлена, а это значит, что она не ночевала дома.

– Ты должен был или повысить им жалованье, или гнать их к чертовой бабушке, – слышался из трубки голос Пита. – Мне надо приходить на час раньше, чтобы все подготовить, а потом начинается: «Как вы сегодня, миссис Кармоди? Кофе вот-вот закипит, дорогуша, буквально через секунду. Так что, прошу вас, не сердитесь и подождите».

– Я сейчас приду, – сказал Джимми.

– К тому же воскресные газеты еще не разложены, реклама над входом не готова и кругом развал. Я вообще должен за всем следить…

– Я же сказал, что сейчас приду.

– Да зачем, Джим? Спасибо, не надо приходить.

– Пит, ты слышишь меня? Позвони Сэлу, может, он сможет подготовить все к половине девятого, а не к десяти.

– Да?

Джимми услышал звук автомобильного сигнала на стороне Пита и добавил:

– И вот еще что, Пит, прошу тебя, открой дверь мальчишке от Айзера. Не может же он стоять весь день под дверью со своими пончиками.

Джимми отключил трубку и пошел назад в спальню. Аннабет, завернувшись в простыню и широко зевая, сидела на постели.

– …в магазин? – спросила она, проглотив предыдущие слова в долгом зевке.

Джимми кивнул.

– Кейти нет на работе.

– Сегодня? – спросила Аннабет. – В день Первого причастия Надин ее нет на работе? А если она чего доброго и в церковь прийти не соизволит?

– Да нет, я уверен, что она придет.

– А я не уверена, Джимми. Если она так крепко выпила ночью, что ей стало наплевать на магазин, то как знать…

Джимми пожал плечами. Говорить с Аннабет о Кейти бессмысленно; она общается с падчерицей либо холодно и с раздражением, либо с воодушевлением, как будто они лучшие подруги. Либо так, либо эдак, среднего нет, и Джимми понимает – чувствуя себя при этом несколько виноватым, – что в основном непонимание исходит от Аннабет, появившейся на их горизонте, когда Кейти было семь лет и она, оставшись без матери, только-только начала понимать, что значит для нее отец. Кейти была искренне рада и благодарна отцу за то, что в их полухолостяцкой одинокой квартире появилась женщина. Однако еще давала о себе знать душевная травма, причиненная смертью матери, – и Джимми знал, что травма эта едва ли когда-нибудь залечится и постоянно будет напоминать о себе – и когда чувства от этой потери обострялись настолько, что вырывались из сердца дочери наружу, то почти всегда мишенью служила Аннабет, которая, хоть и заменила ей мать, но никогда не жила так, как, по мнению девочки, жила бы или должна была бы жить Марита.

– Господи, Джимми, – сказала Аннабет, наблюдая, как Джимми натягивает рубашку поверх футболки, в которой спал, и ищет глазами джинсы, – ты что, собрался туда?

– Всего лишь на часок. – Джимми снял джинсы со спинки кровати. – В крайнем случае на два. Сэл так и так должен сменить Кейти в десять часов. Пит сейчас звонит ему и просит прийти пораньше.

– Ведь Сэлу далеко за семьдесят.

– Ну так и что. Ты думаешь, он спит? Наверняка мочевой пузырь просигналил ему подъем уже в четыре, а опорожнив его, он включил телевизор и сейчас смотрит порнуху.

– Да ну тебя. – Аннабет сбросила с себя простыню и встала с кровати. – Ну и дрянь же эта Кейти. Ну скажи, какая ей радость портить нам еще и этот день?

Джимми почувствовал, как у него начинает гореть шея.

– А какой еще день она нам испортила?

Аннабет лишь махнула рукой и, направляясь в ванную, спросила:

– Ну ты-то хоть представляешь себе, где она может быть?

– У Дайаны или у Ив, – ответил Джимми, глядя ей вслед. Аннабет – без всякого сомнения, единственная его любовь – но, господи, она сама не понимала, какой несносной она подчас может быть, причем без всякой на то причины (это было семейной чертой всех Сэваджей); не осознавала, какое неприятное воздействие оказывают эти всплески ее настроения на окружающих. – А может, она у своего дружка.

– Да? И с кем же она сейчас якшается? – Аннабет включила душ и, отступив назад, ожидала, пока вода нагреется.

– Думаю, тебе это известно лучше, чем мне.

Аннабет, просунув руку в туалетный шкафчик за тюбиком зубной пасты, покачала головой.

– Она бросила Крошку Цезаря в ноябре. Кстати, я этого не одобряла.

Джимми, натягивая башмаки, улыбнулся. Аннабет всегда называла Бобби О'Доннелла «Крошкой Цезарем» (правда, нередко она награждала его и более крепкими прозвищами) и не только потому, что он изо всех сил старался походить на типичного гангстера с холодным взглядом, а главным образом потому, что он был толстым коротышкой, как Эдвард Г. Робинсон [5]5
  Эдвард Г. Робинсон (1893–1973) – американский киноактер, ставший известным после выхода в 1931 году фильма «Крошка Цезарь», где он сыграл роль гангстера.


[Закрыть]. Для Джимми эти несколько месяцев, когда Кейти встречалась с ним, были головной болью, но братья Сэваджи заверили его, что в случае необходимости отрежут ему яйца. Правда, Джимми не был уверен в том, что именно побуждало их на совершение этого подвига: то, что этот мешок с дерьмом осмелился волочиться за их любимой племянницей, или то, что Бобби О'Доннелл настолько осмелел, что вздумал становиться им поперек дороги.

Инициатором разрыва их отношений была Кейти, и если не считать ночных телефонных звонков и стычки, чуть не перешедшей в кровавую драку, когда вдруг перед Рождеством Бобби и Роуман Феллоу появились на пороге, то можно сказать, что их расставание прошло без серьезных последствий.

Отвращение, которое Аннабет испытывала к Бобби О'Доннеллу, смешило Джимми. Он нередко задумывался о том, что истинной причиной ненависти Аннабет является не только то, что Бобби смахивает на Эдварда Г. Робинсона и спит с ее падчерицей, а также и то, что он по самую задницу увяз в криминальных делах, как, впрочем, и ее братья, а также – в этом у нее не было сомнений – и ее супруг не чуждался подобных дел в те годы, пока была жива Марита.

Марита умерла четырнадцать лет назад, когда Джимми отбывал двухгодичный срок в исправительном доме, а попросту говоря, в тюрьме на Оленьем острове в Уинтропе. Однажды в субботу во время свидания, держа на руках пятилетнюю Кейти, которая никак не могла спокойно усидеть хотя бы минуту у нее на коленях, Марита сказала Джимми, что родинка у нее на руке вдруг распухла и чернеет и что она хочет сходить в местную поликлинику, дабы показаться врачу. Просто для самоуспокоения, добавила она. Через четыре субботы она начала проходить курс химиотерапии. Через полгода после того, как она сказала Джимми про родинку, она умерла, и Джимми по прошествии многих суббот довелось увидеть тело своей жены лежащим на темном деревянном столе, с лицом покрытым толстым слоем мела, в сигаретном дыму, в воздухе, пропитанном потом и какими-то неприятными запахами, исходившими от осужденных на столетнюю отсидку преступников, в котором раздавались причитания и вздохи этих преступников. В последний месяц своей жизни Марита была слишком слаба, чтобы приехать; слишком слаба, чтобы написать, и Джимми был вынужден заказывать телефонные разговоры с ней, во время которых она быстро уставала или находилась под действием болеутоляющих лекарств, а может – и то и другое. Наверняка, и то и другое.

– Ты знаешь, о чем я сейчас мечтаю? – однажды спросила она невнятно, заплетающимся языком. – Мечтаю все время?

– И о чем же, малышка?

– Об оранжевых шторах. Больших, плотных оранжевых шторах, таких, чтобы… – она причмокнула губами, и Джимми услышал, как она глотает воду, – …чтобы они колыхались на ветру, свешиваясь с высоких карнизов. Джимми, чтобы они просто колыхались. И больше ничего; только шлеп-шлеп-шлеп. Сотни раз подряд и чтобы они были большие-большие. И колыхались…

Он ждал, что она скажет еще что-нибудь о шторах, об их величине; он не хотел, чтобы Марита задремала во время разговора, как это случалось уже не раз, поэтому он спросил:

– А как Кейти?

– Что?

– Как Кейти, дорогая моя?

– Твоя мама по-доброму заботится о нас. Она грустит.

– Кто? Моя мама или Кейти?

– Обе. Джимми… послушай… больше не могу. Тошнит. Устала.

– Ну ладно, крошка.

– Люблю тебя.

– Я тебя тоже люблю.

– Джимми? У нас ведь никогда не было оранжевых штор. Верно?

– Верно.

– Странно, – задумчиво произнесла она и положила трубку.

Это «Странно» и было последнее, что она сказала ему.

Да, это и действительно было странно. Родинка на твоей руке, которую ты помнишь еще с того времени, когда лежал в колыбели и бессмысленными глазенками пялился на раскрашенный картонный автомобильчик, вдруг чернеет, и через двадцать четыре недели – а до этого целых два года были вычеркнуты из твоей жизни, поскольку именно два года назад тебе в последний раз довелось лежать в постели с мужем, обвив его бедра своими ногами – тебя бросают в деревянный ящик и закапывают в землю, а твой муж стоит в пятидесяти ярдах от могилы, по бокам стоят вооруженные охранники, а на запястьях и на лодыжках у него кандалы.

Джимми освободился из заключения через два месяца после похорон. И вот, стоя на своей кухне в той же самой одежде, в которой его увели отсюда, он улыбается, глядя на свое дитя. Он помнит, какой она была в первые четыре года жизни, а она, конечно же, нет. Она от силы помнит последние два года, и то – не как единое целое, а как какие-то отдельные, отрывочные эпизоды, связанные с пребыванием этого мужчины в этом доме, прежде чем ей было разрешено видеться с ним только по субботам и смотреть на него, сидящего напротив за старым столом в сырой, скверно пахнущей комнате в здании, построенном на месте древнего индейского захоронения, посещаемого привидениями. Стены здания продувались всеми ветрами и с них капала вода, а потолки нависали почти над головой. Стоя на кухне и наблюдая за тем, как она рассматривает его, Джимми чувствовал свою полную беспомощность. Ему никогда не было так одиноко и так тревожно, как тогда, когда он, сидя на корточках перед Кейти, держа ее маленькие ручки в своих, мысленно видел себя и дочь словно в тумане, так, как будто он плавал по пространству комнаты, ограниченному стенами и потолком. И в голове его при этом билась мысль: Господи, я чувствую, что недоброе уготовано этим двоим. Чужие люди в загаженной кухне, оценивающие друг друга, старающиеся не проявлять ненависти друг к другу, потому что Марита умерла и оставила их прилепленными друг к другу, и не дано им было знать, что судьбой было предназначено им совершить в будущем.

Дочь… его создание, живое, дышащее, отчасти уже сформировавшееся, теперь нуждалась в нем и требовала его заботы, и не важно, нравится это кому-то из них или нет.

– Она смотрит на нас с неба и улыбается, – сказал Джимми дочери. – Она гордится нами. По-настоящему гордится.

– А тебе надо будет снова идти в то место? – спросила Кейти.

– Нет! Никогда.

– Ты пойдешь в какое-нибудь другое место?

В то время Джимми с радостью согласился бы отсидеть еще шесть лет в дыре, даже худшей, чем Олений остров, вместо того, чтобы находиться по двадцать четыре часа в этой кухне с этой дочерью-незнакомкой, с неизвестным и путающим будущим и с тупиком – в прямом смысле этого слова, – в который его, совсем молодого человека, завела жизнь.

– Ну уж нет, – ответил он. – Теперь мы будем вместе.

– Я хочу кушать.

Эти слова постоянно подстегивали Джимми – О Господи, я должен кормить эту девочку, когда она проголодается. Всю мою и ее жизнь. Господи боже мой!

– Ну и отлично, – сказал он, чувствуя, как лицо его расплывается в улыбке. – Сейчас поедим.

В шесть тридцать Джимми был уже в магазине. Кассовый аппарат на расчетном узле был уже включен и работал; включена была и лотерейная машина; Пит выкладывал на прилавок около кофеварки пончики из пышечной Айзера Гезуами, бисквиты, печенье, канноли [6]6
  Канноли – пирожные с начинкой из взбитого творога.


[Закрыть] и запеченные в тесте сосиски, доставленные из пекарни Тони Бака. Когда наступило затишье, Джимми перелил кофе из кофеварки в два громадных термоса, стоящих на кофейном прилавке и разложил воскресные газеты «Глобс», «Геральд» и «Нью-Йорк таймс». Рекламные сборники и комиксы он поместил между газетами, а затем всю печатную продукцию, разложенную в определенном порядке перед прилавком со сладостями, перенес ближе к расчетному узлу.

– Когда Сэл обещал прийти?

– Самое раннее к половине десятого. У его машины течет картер, поэтому он будет добираться на перекладных, а это значит на поезде, да еще с пересадкой, а потом на автобусе. А когда я с ним говорил, он был еще не одет.

– О черт.

Около половины восьмого нагрянула куча народу после ночной смены – полицейские, в основном из участка Д-9; сестры-сиделки из больницы Святой Регины; несколько девушек, работающих в подпольных клубах по другую сторону Бакингем-авеню, в «Квартирах» и в районе Римского пруда. Они хотя и выглядели усталыми, но были веселыми и общительными. Чувствовалось, что им не терпится интенсивно расслабиться, как будто они все вместе вернулись с одного поля сражения, грязные, окровавленные, но не сломленные и сохранившие боевой дух.

Во время пятиминутной паузы, до того как толпа рано просыпающегося люда ринется в дверь, Джимми отозвал в сторонку Дрю Пиджена и спросил, не видел ли он Кейти.

– Я думаю, она где-то здесь, – ответил Дрю.

– Что ты говоришь? – почти выкрикнул Джимми, и в собственном голосе ему послышалось больше надежды и волнения, чем он мог позволить себе по своему статусу.