355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дэнни Шейнман » Квантовая теория любви » Текст книги (страница 14)
Квантовая теория любви
  • Текст добавлен: 15 сентября 2016, 03:13

Текст книги "Квантовая теория любви"


Автор книги: Дэнни Шейнман



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

25

Из лагеря меня освободили в августе 1919-го, как только закончилось мое перевоспитание. Контрпропагандисты старались изо всех сил. Теперь я мог с легкостью опровергнуть чуть ли не любое марксистское положение, если надо, даже призвав на помощь Библию. Мои четкие ответы убедили учителей, что в качестве разносчика коммунизма я более не опасен и могу идти на все четыре стороны.

С виду Уланов ничуть не изменился, те же дома, те же улицы. А вот люди стали другими, приуныли, постарели. На улицах не видно детей, из скверов пропали влюбленные, в глазах у прохожих сквозила печаль.

Или мне так казалось?

Я обогнал пожилого человека с буханкой хлеба под мышкой.

– Мориц? – окликнул он меня дрожащим голосом.

– Господин Каминский… – Комок в горле мешал мне говорить.

– Господи, ты жив… С возвращением… Как ты кашляешь! Ты болен?

А я и не замечал. Привык.

Каминский потрясенно смотрел на меня.

– На тебе хлебца… покушай… Как ты… возмужал. Расскажи, что с тобой приключилось? Где ты был все это время?

– В Сибири, – пробормотал я, впиваясь зубами в мякиш.

– В Сибири? Бедняга. Мы уж наслышаны о тамошних лагерях. Так тебя посадили в специальный эшелон и отправили со всеми прочими домой? Тут несколько ребят вернулось… Они добирались именно так.

– Нет… я не на поезде… я пешком шел.

– Из Минска? Боже мой…

– Не из Минска. От границы с Монголией.

Господин Каминский лишился дара речи.

От изумления у него отвисла челюсть.

– Ты кушай, кушай… можешь все съесть… – выговорил он немного погодя. – Родители твои в Берлине, месяца два назад уехали. Мы все думали, ты погиб.

– А как Лотта Штейнберг?

Во мне все трепетало.

– Они уехали еще в прошлом году. В Вену.

– Ах, вот как… значит, она жива…

Какое счастье!

– С ней все хорошо. К ней посватался один адвокат. Они обручились.

Ноги подо мной подогнулись. Страшный приступ кашля скрутил меня.

– Тебе нехорошо, мальчик мой? – Каминский положил мне руку на плечо.

– Ничего, ничего… не волнуйтесь. Это пустяки… небольшая слабость, вот и все.

– Давай-ка я отведу тебя к доктору.

– Не стоит, честное слово… Передайте ей от меня наилучшие пожелания. А когда свадьба?

– В феврале.

Должно быть, я потерял сознание. Не помню.

Очнулся лежа на земле. Мешок мой развязался, и сотни неотправленных писем высыпались на мостовую.

Надо мной склонился Каминский:

– Тебе срочно надо к доктору. Давай-ка я тебе помогу.

Он поднял стопку писем, принялся запихивать их в мешок и вдруг замер.

Сощурил глаза.

Недоверчиво покачал головой.

– И все они к Лотте? – В голосе его слышалось крайнее изумление.

Да, я сохранил их, все до последнего листочка. Каждый день мой запас пополнялся. Они вот в этом кофре, Фишель… приподними… видишь, какой тяжелый? Он теперь твой, Фишель… чтобы помнил.

Чем ближе я был к Лотте, тем сильнее сгибался под бременем своих чувств. И наконец не выдержал. Доктор сказал, у меня туберкулез. Но погибал я от несчастной любви.


[29]29
  Запись 10
Скорее соловей разучится петь,Скорее бабочка не сумеет взлететь,Скорее младенец грудь не возьмет,Скорее небо под землю уйдет,Скорее рассвет не дождется росы,Но только не порознь – я и ты.

[Закрыть]


26

Лео уныло поднимался по лестнице в свою спальню. С той минуты, когда Ева и Фрэнк встретили его на вокзале в Лидсе, он и двух слов не проронил. Фрэнка мучила совесть: повадку молчуна Лео перенял у него.

Отец твердо решил рассказать все сыну. Он полностью готов. Шутка ли, несколько месяцев возился с содержимым старого кожаного чемодана.

На полу спальни были аккуратно разложены какие-то бумаги, весь письменный стол занимал потертый коричневый кофр – Лео видел его впервые в жизни. Швырнув сумки на кровать, Лео пробрался к столу. Из-под крышки чемодана выполз муравей.

– Элени, – прошептал Лео, – значит, ты уже здесь побывала?

Что там в кофре? Похоже, наследство, о котором говорил отец? И что оно собой представляет? Деньги, ценные бумаги, драгоценности? Лео щелкнул замком и поднял крышку.

В нос ударил затхлый запах. В чемодане лежали пожелтевшие конверты. Почти все адресованы Лотте Штейнберг, некоторые – Морицу Данецкому.

Лео взял первое попавшееся под руку письмо. Оно было написано на каком-то восточноевропейском языке, на польском, похоже.

А что за бумаги на полу? Лео поднял стопку скрепленных страничек. Судя по всему, это переводы писем. Каждый листок начинался со слов «Дорогая Лотта» и был снабжен датой.

– Папа.

Дверь тотчас открылась, – очевидно, Фрэнк караулил на пороге.

– Что это?

Фрэнк сел на кровать.

– Это любовные письма твоего деда Морица Данецкого. Дикин – анаграмма от фамилии Данецкий.

– Так он был не англичанин?

– Он родился в Уланове в 1896 году. Сейчас это юг Польши. Умер в Берлине в 1938.

– Но ты же мне всегда говорил, что не помнишь своих настоящих родителей?

– Я лгал тебе. Я помню их очень хорошо. Отец умер у меня на руках.

– Так, получается, ты из Польши.

– Я не из Польши. Я родился в Берлине в 1927 году, но дома у нас говорили по-польски. Я даже немного знаю идиш.

– Идиш?

– Я еврей, Лео.

Словно земля покачнулась у Лео под ногами.

– А как ты попал сюда?

– На корабле из Гамбурга.

– Со своей мамой?

– Нет. Один. Судно наше отплыло двадцать девятого августа 1939 года, а через пару дней началась война. На корабле было полно еврейских детей вроде меня. Мама с братьями должны были…

У Лео расширились глаза.

– Да-да, у меня было двое маленьких братьев, Довиду пять, Исааку три. Они должны были прибыть на следующем пароходе, только из-за войны наш рейс оказался последним.

Фрэнк закрыл лицо руками.

Он опять на причале в Гамбурге, и мама крепко обнимает его. Память не сохранила маминых черт, запомнилось только, с каким отчаянием она прижимала его к себе. Маленький Исаак смотрел на них непонимающими глазами, а Довид плакал – ему тоже хотелось на большой корабль, на котором поплывет брат, но мама сказала, что Довид еще слишком мал. Еще Фрэнк помнит ее слова: «Тебе нечего бояться», но по ее нахмуренным бровям и заплаканным глазам выходило, что бояться все-таки есть чего. «Обещаю, что не пройдет и недели, как мы встретимся».

Лео тронул отца за плечо:

– Продолжай, что ж ты остановился.

– В Англии меня взяла к себе семья из Лидса – три сестры-еврейки, старые девы. Ты их никогда не видел, они умерли еще в шестидесятые. Они были из того поколения, чьи мужчины погибли на фронтах Первой мировой. Сестры с радостью приняли маленького мальчика, но я оказался трудным ребенком. Я все ждал, когда же наконец за мной приедет мама, все глаза просмотрел.

– Тебе, наверное, было очень горько.

Фрэнк вздохнул.

– Горько, да. Но не только. Время шло, и тоска во мне сменилась злостью на мать. Наверное, я плохо себя вел, вот мама и бросила меня, казалось мне. Мои опекунши повторяли, что во всем виновата война и мама вот-вот приедет, – но от нее не было ни единой весточки. Мы ведь тогда понятия не имели, какую судьбу нацисты уготовили евреям. А когда пришло время идти в школу, мне стало еще хуже. Я ни слова не знал по-английски и в глазах своих одноклассников был немцем, то есть врагом.

– И как же ты выдержал?

– Я засел за английский, выработал правильное произношение, и вскоре никто не распознал бы во мне немца. Война закончилась – и в 1946 году я получил письмо из Красного Креста, извещавшее, что мама и два моих брата погибли в Аушвице.

– Почему же ты ничего мне не рассказывал, отец? И почему сменил фамилию?

Фрэнк опустил голову.

– Не только фамилию. На самом деле меня зовут Фишель Данецкий. После известия о смерти мамы я словно лишился разума. Тогда-то и решил окончательно стать англичанином. Я попросту струсил. В голове у меня так и гудело: все мои родные погибли только потому, что были евреями. Где гарантия, что такое не повторится? Я никому не доверял, я привык скрывать свое прошлое и даже тебе не сказал ни слова. Если бы не Ева, я бы до сих пор тебе не открылся.

Лео смотрел на отца. Рассказ Фрэнка не укладывался в голове. Лео точно попал в параллельный мир, где все только с виду такое же, а на самом деле совершенно иное. Невероятно, что его отец, которого он всегда считал скучным, оказался человеком со столь поразительной судьбой. Теперь понятно, откуда его молчаливость, уклончивость, чрезмерная чувствительность.

Любовь и жалость к отцу переполняли его, Лео порывисто обнял Фрэнка – и полвека горя, озлобленности, тоски и неприятия мира развеялись как дым. Фрэнка душили рыдания – как тогда, в далеком детстве, когда он повернулся к маме спиной и зашагал вверх по трапу. Мальчик и мужчина не первой молодости, Фишель и Фрэнк слились воедино.

Фрэнк вытер глаза.

– Прости, Лео, я не должен был плакать.

– Почему?

Теперь не надо придумывать причину. Теперь можно говорить правду.

– Я хотел рассказать тебе о твоем деде. Когда-то он сам просил меня об этом. Мне начать прямо сейчас или ты сперва разберешь вещи и поешь?

– Лучше не останавливаться. А то передумаешь и замолчишь еще на двадцать пять лет.

Фрэнк хмыкнул.

– Будь по-твоему… Только не знаю, с чего начать.

– Ты сказал, он умер при тебе.

– Да, в своей постели, у нас дома в восточной части Берлина, тридцатого ноября. Три недели прошло после Хрустальной ночи. Его мебельную мастерскую сожгли, самого его вместе с прочими евреями-мужчинами арестовали. Где-то в это же время я перестал говорить… от потрясения, наверное. Он вернулся через двенадцать дней, весь избитый, с обритой головой, прямо из трудового лагеря – предвестника будущих лагерей смерти. Но бодрости духа он не потерял – не в его привычках было жаловаться. Наверное, я его идеализирую, только к детям он всегда обращался с улыбкой. Вот и тогда, войдя в дом, как ни в чем не бывало снял шляпу и со смехом показал свою «новую прическу», чтобы мы не перепугались. Он вообще старался нас подбодрить, хотя времена настали тяжкие. «После туч всегда пробьется солнце…» – частенько говаривал он, хотя, похоже, и сам в это не очень-то верил.

А на следующий день он слег и уже не вставал с постели, все кашлял и харкал. Так и лежал до самой смерти. А я, немой, мучился вопросами и даже спросить ни у кого не мог. Почему все нас так ненавидят? Почему забрали отца? В чем причина его болезни? Почему он лежит и не может встать? Почему мама не разрешает мне с ним видеться? В себе самом я ответа не находил и все больше замыкался и злился.

И вот в тот день… в день своей смерти… он позвал меня к себе в спальню. Я очень обрадовался, но виду не показывал. Он полулежал в постели, опираясь спиной на подушки, лоб у него был мокрый от пота. На столе у кровати стоял таз с холодной водой и лежало полотенце. Этот стол он смастерил собственными руками, как и всю мебель в доме. Из любого материала он мог сделать прекрасную вещь – талант, который раскрылся в нем во время странствий. Его донимал беспрестанный кашель. Мама говорила, что у него мясо на костях уже не держится, так он ослаб.

Отец улыбнулся мне, попросил подойти поближе, взял за руку – пальцы у него были липкие – и указал на стул. Я сел. Ноги мои не доставали до пола.

– Выслушай меня, – сказал отец. – Мне столько надо тебе рассказать. Мой час пробил.

Я догадывался, что он умирает, но гнал от себя эту мысль.

Дыхание у него было хриплое, свистящее, он то и дело заходился в кашле, прижимал к губам носовой платок или просил подать плевательницу, куда выхаркивал комки зелено-красной слизи, от которой пахло кислятиной. Я с отвращением отворачивался, это ведь всегда потрясение для сына – видеть отца в немощи. Поначалу мне даже не было его жалко – сострадание во мне проснулось не сразу.

Он был отличный рассказчик, мой отец, но больше всего меня поразило, что он обращался ко мне как ко взрослому, не опуская ни одной жестокой подробности. (Подрастешь – поймешь, сказал он.) Он внимательно вслушивался в свои слова, будто у последней черты переживал все заново.

Его рассказ захватил меня, и я забыл про свою обиду. Я видел, как отец измучен, но не хотел, чтобы он прерывался. Отец задыхался, харкал кровью, голос его слабел, но он говорил и говорил из последних сил.

Наверное, он провел со мной большую часть дня. Иногда просил принести воды и опорожнить плевательницу, ближе к вечеру велел привести Довида и Исаака – скорее всего, хотел увидеться с ними напоследок, уж какие там из малышей слушатели. Исаак – тот просто уснул рядом с ним. Его разбудили, только когда отец умер. Под конец голос отца сделался едва слышен, порой он так хрипел, что, казалось, сама смерть говорила его устами. Дыхание его прерывалось, тело сводили судороги – должно быть, от боли в почках. Он пережидал приступ и продолжал рассказ. Смерть как будто потеряла терпение, ей надоело ждать, но на сей раз она не собиралась ретироваться с пустыми руками, как уже случалось не однажды. Отец уходил – а я изнывал от любви к нему, и подгонял, и понукал, и не давал оборваться нити. Мне непременно надо было узнать, что произошло дальше.

– И он рассказал все до конца?

– Почти.

– И ты все запомнил?

– Подробности забылись. Но он передал мне вот это, – Фрэнк указывает на письма. – Прочти их, Лео. Они все здесь. Я разложил по датам. Если не хочешь, можешь не читать все, но ты начни. Вы с ним очень похожи. Я не заглядывал в них долгие годы, но как начал переводить, меня снова захватило. Отец был удивительный человек.

Фрэнк стиснул сыну руку и вышел из комнаты.

Несколько дней Лео запоем читал письма. Он словно заглянул в душу деда, и тот предстал перед ним как на ладони. Вместе с дедом его снедало нетерпение, мучила боль и освещали лучи надежды. Теперь Лео не затерянная во времени песчинка без прошлого и без будущего – у него есть корни, и они не дадут ему упасть под ударами судьбы, как бы тяжко ни пришлось.


[30]30
  Запись 46
  Королевский альбатрос, срок жизни которого более шестидесяти лет, приступает к ухаживанию за самкой в молодом и невинном возрасте. Процесс ухаживания протекает со всей учтивостью и может длиться до четырех лет. Избранники остаются вместе навсегда, правда, жизнь порой разлучает их. Птицы могут находиться в разлуке целый год, но неизменно возвращаются на свою отвесную скалу к постоянному партнеру, где состоялось их первое свидание и где вновь и вновь происходит спаривание. Всю свою долгую жизнь они не изменяют друг другу и всегда возвращаются домой, как далеко бы не залетели.


[Закрыть]

27

Лео читал. Он был один в гостиной.

Зазвонил телефон, но Лео не стал брать трубку. Щелкнул автоответчик, и раздался голос Ханны. Полный безысходного отчаяния.

– Здравствуйте, мистер и миссис Дикин. Мне срочно нужно поговорить с Лео. У меня… это очень важно… Не знаю, где он сейчас. Пожалуйста, попросите его мне перезвонить. Ах да, это Ханна из…

– Привет, Ханна, я здесь, – прервал Лео. – Что стряслось? У тебя такой расстроенный голос…

– Папа умер… сегодня утром… я так его люблю… я не знаю, что делать… – всхлипнула Ханна.

– Ты где?

– У себя дома в Ричмонде.

– Выезжаю первым же поездом. Пара часов – и я у тебя.

– Лео?

– Да?

– Ты ведь не против? Дело в том, что я читаю твои записки…

– Мои записки?

– Ну, красный блокнот.

– Я же его выбросил.

– Знаю. После той вечеринки… когда ты меня увидел с парнем… я испугалась за тебя и бросилась следом. Шла за тобой до самого дома. И видела, как ты выскочил на улицу и швырнул блокнот в урну. А я достала.

– Вот спасибо. Только, наверное, читать не стоит. Там такие глупости.

– Ничего подобного. Это просто прекрасно. Прости, что не спросила у тебя разрешения. Я собиралась отдать блокнот тебе, но недавно случайно раскрыла и увлеклась. Открываю страницу наугад и читаю. До конца еще не добралась.

– Что ж, если тебе так нравится…

Последние несколько писем Лео решил взять с собой в Лондон. Мориц почти добрался до Уланова, и Лео не терпелось узнать, что было дальше, но и Ханну он оставить не мог.

Он покидал в рюкзак вещи и помчался на вокзал. Проводив его, Фрэнк с улыбкой посмотрел на жену. В последние дни Лео преобразился, даже походка у него сделалась энергичнее. Наследство словно сняло с отца и сына некое заклятие.

– Как ты? – спросила Ева.

– Скучаю по маме и папе, – смущенно ответил Фрэнк. – Они вспоминаются мне чуть ли не каждый день. Бедная Ханна.

– Это ты у нас бедный. – Ева обняла его.

– Бедный я, бедный, – согласно вздохнул Фрэнк.

– Даже не верится, что ты это сделал. Вот так взял и рассказал. Ты молодец.

– Ева…

– Да?

– Люблю тебя.

– За что?

– За что? – удивился Фрэнк.

– Вот именно – за что? – Ева криво улыбнулась.

Фрэнк на мгновение задумался.

– Ну, причин несколько…

– Это каких же? Ты ни разу ни про одну не упоминал.

– Правда?

– Ни разу. И сам прекрасно это знаешь.

– В таком случае… пожалуй, срок настал…

Фрэнк помялся, прокашлялся. Ева не сводила с него пристального взгляда. Фрэнк глубоко вздохнул. Думай, приказал он себе, думай. За что ты любишь Еву? Если она завтра вдруг умрет, почему ее будет тебе не хватать?

– Я люблю тебя, потому что… Потому что ты никогда не пользуешься общественными туалетами… пихаешь меня в бок, когда я храплю… заставляешь съедать все, что на тарелке… еще ты любишь выдавливать прыщи…

Ева расхохоталась.

– Я не шучу. – Фрэнк абсолютно серьезен. – У всех свои странности, но я люблю только твои. Чудачества других людей восторга во мне не вызывают. Это что-нибудь да значит. Еще я люблю тебя за то, что ты заботишься обо мне, что ты так мила со мной, что выносишь мой характер… Ну и конечно, за то, что ты родила мне Лео. Когда я вижу вас рядом, ты в моих глазах лучшая мать на свете… И за то, что ты так терпеливо ждала, когда я расскажу ему все… У тебя золотое сердце, Ева… и я не перестаю тебе удивляться.

Фрэнк умолк, пораженный тем, что сказал все эти слова. Странные, непривычные, неумелые, они словно всплыли откуда-то из самой глубины его души, куда он не позволял себе заглядывать.

– Спасибо, Фрэнк, – тихо прошептала Ева. Она бы слушала и слушала его, хоть до самой ночи, когда еще ее порадуют таким признанием.

– Пойдем в постель, – произнес вдруг Фрэнк.

– Милый, тебя не подменили?

– Так как?

– Идея странная, но превосходная.


[31]31
  Запись 91
  Орланы-крикуны вместе парят в воздухе, забираясь иногда чрезвычайно высоко. Бывает, что самец летит выше самки и как бы любуется ее красотой, потом внезапно пикирует на нее на огромной скорости, причем самка в нужную секунду переворачивается на спину и самец входит в нее. Сцепившись когтями, описывая в воздухе спирали, они стремительно снижаются, почти падают, и только когда, как кажется, удара о землю уже не избежать, расправляют крылья и опять взмывают в небо.


[Закрыть]

28

Последние дни выдались жаркими. Лео помогал Ханне и ее младшему брату Эду разобраться с ворохом бумаг, неизбежно сопровождающих смерть человека, – документы о смерти, страховка, банковские выписки. Затем настал черед похорон. Ханну навестил приходский священник из Сюррея, где была похоронена ее мать. С Аланом – отцом Ханны – святой отец виделся раз в жизни, на тех самых похоронах. В отличие от жены Алан заглядывал в церковь только на траурные церемонии и свадьбы, да еще если какая-нибудь церковь считалась памятником истории и архитектуры, а у него как раз выдался свободный денек. Священник хотел разузнать об Алане побольше, чтобы было что сказать в своем надгробном слове, – без этой речи, увы, не обойтись, поскольку покойный хотел, чтобы его похоронили рядом с женой. Священник расспрашивал о родственниках, увлечениях, успехах покойного. Внезапно Ханна прижала руку к губам и виновато опустила глаза: ее разбирал смех. Викарий невозмутимо продолжал говорить – у Ханны вырвался смешок. Наконец священник неторопливо, с достоинством откланялся.

– Что это с тобой? – недоуменно спросил Лео.

– Понимаешь, я представила себе, как папа с небес созерцает наше чаепитие со служителем культа и покатывается со смеху. И так мне стало смешно самой – ну ничего не могу с собой поделать. И кстати, если бы я не смеялась, то плакала.

Чтобы речь священника не показалась собравшимся, знавшим о непростых отношениях между Аланом и Богом, слишком уж банальной и неподходящей к случаю, Ханна решила прочесть любимые папины стихи Теда Хьюза, [32]32
  Тед Хьюз (Эдвард Джеймс Хьюз) (1930–1998) – известный английский поэт.


[Закрыть]
а органиста попросила сыграть старинный реквием Елизаветинской эпохи.

Лео сидел в задних рядах. По церковной крыше барабанил дождь.

Интересно, в дни похорон всегда такая минорная погода?

Скрипнула дверь, потянуло холодом.

В церковь вошел мокрый Роберто.

– Привет, Лео, – шепнул он. – Я так и думал, что ты здесь. Как дела?

– Спасибо, все хорошо. А ты как?

– Ненавижу похороны. Нам надо поговорить. Мне кажется, я нашел то, что ты искал. – Роберто улыбнулся и встряхнул мокрыми волосами.

– Я уже ничего не ищу.

– Ты просто перерыв устроил. Люди вроде тебя всегда в поисках ответов.

– Возможно.

– Ты все еще злишься на меня?

– Да в общем-то, нет. Просто мы с тобой очень разные.

– Или одинаковые, только идем по разным дорогам. Сходимся, расходимся, но встречаемся, только когда наши пути пересекаются. Таков наш удел.

Лео успел стосковаться по разговорам с Роберто. Собеседник он необычайно интересный, пусть не чужд некоторых слабостей.

Служба завершилась, и все вздохнули с облегчением. В том числе, наверное, и покойный. Но когда гроб опускали в землю рядом с матерью Ханны, во влажном воздухе разлилось ощущение непоправимости. Стоя под зонтами, все вспоминали, как почти десять лет назад они уже стояли здесь. И взгляды обратились к соседнему надгробию. «Софи Джонсон, урожденная Лукас, 1943–1978. Любимой матери и жене. Ты вечно будешь жить в памяти всех, знавших тебя».

Ханна и Эд стояли у могилы, взявшись за руки, словно потерявшиеся дети, и не пытались сдержать слез.

Гроб опустили в яму, веревки из-под него выдернули, прозвучали последние слова молитвы, на крышку гроба упали цветы, посыпались первые комья земли.

Мать и отец, муж и жена снова вместе.

После похорон Лео отвел Роберто в сторону:

– Давай выпьем кофе.

Неподалеку обнаружилось уютное тихое кафе, где было можно обсохнуть и поговорить.

– Что ты мне хотел сказать? – спросил Лео.

Хохотнув, Роберто слизнул с кофе шапку сливок.

– Один француз по имени Ален Аспек поставил замечательный эксперимент.

Роберто взял в одну руку солонку, в другую – перечницу и с многозначительным видом несколько раз стукнул фаянсовые посудины друг о друга.

– Когда две частицы сталкиваются, ну или целуются, а затем разлетаются в разные стороны, происходит очень странная штука. Логично было бы предположить, что после удара каждая будет жить своей собственной жизнью. – Роберто поставил солонку и перечницу на противоположные углы стола. – Но, как оказалось, ничего подобного. Аспек доказал, что даже после того, как частицы оказываются разнесены в пространстве, они продолжают вести себя так, будто между ними существует некая волшебная связь. [33]33
  Автор излагает известный квантовый эксперимент, в котором анализировалась поляризация фотонов, испущенных одним атомом. В эксперименте поведение фотонов случайно, но вовсе не зависимо, поскольку источник один, а потому наделавший много шума эксперимент стал еще одним подтверждением принципа неопределенности.


[Закрыть]
Стоило ему начать «раскручивать» одну частицу, как другая моментально (то есть не задерживаясь даже на миллионную долю секунды) начинала вертеться в противоположном направлении. Иными словами, в поведении частиц наблюдалась полная гармония.

– А если бы эти частицы не поцеловались, что тогда? – спросил Лео.

– В этом случае их поведение совершенно не зависит друг от друга. Все в этом эксперименте построено именно на поцелуе. Предположим, что этот стол – Вселенная, на одном ее конце – перец, на другом – соль. Так вот, даже на таком колоссальном расстоянии правило будет действовать. Крутани солонку – и перечнице ничего не останется делать, кроме как тоже начать вертеться.

– И что это значит?

– После столкновения в момент Большого взрыва между частицами образовалась тайная связь. У частиц, из которых состою я, есть товарки на Солнце. Частицы, формирующие тебя, танцевали с частицами, из которых состоит Элени. Аспек доказал, что даже если эти частицы разделяют миллионы световых лет, они продолжают вертеться в танце. Они словно любовники, совсем как ты и Элени. Вас разлучила смерть, но невидимая связь между вами осталась.

– А как этот эксперимент назвали?

– Страсть на расстоянии. Это лучшее объяснение любви, которое пока может предложить физика.

Лео еще несколько дней жил в Ричмонде у Ханны и Эда, разбирал с ними родительские вещи, раскладывал по коробкам. Брат и сестра решили продать отцовский дом и поделить пополам вырученную сумму. Все равно никто из них не собирался здесь жить. Вечера проходили в разговорах о смысле жизни и смерти, они обсуждали религию, мифологию, поэзию – словом, все, что могло пролить свет на вопрос, что есть судьба, перевоплощение, рай и ад. Даже квантовая физика, к которой Ханна прежде не выказывала ни малейшего интереса, не осталась без внимания.

– Ты ведь, когда писал в свой блокнот, преследовал какую-то цель? – спросила как-то Ханна.

– Сам не знаю… Поначалу никаких особых идей у меня не было, а потом само получилось так, будто я силюсь доказать, что любовь существует.

– Боже, ведь она и на самом деле существует, уж тебе-то это хорошо известно.

– Да, наверное. Только после смерти Элени этого оказалось мало. Мне надо было подвести базу под то, что любовь побеждает смерть, ведь если Элени закончила свое существование и ничего после нее не осталось, жизнь теряет всякий смысл. В этом была вся суть.

– Тогда почему ты выбросил свои записи?

– Потому, что затея вдруг показалась мне страшно глупой. Скажи, какие выводы можно было сделать из этого блокнота? Что я совсем спятил от горя? Или что я влюблен в труп?

– Да вовсе нет. На меня твои записи произвели впечатление. Особенно фото спаривающихся зверюшек, которые ты вырывал из библиотечных книг. Безнравственно, но трогательно ужасно.

Лео чувствовал, как в нем крепнет сила. И причиной тому – Ханна. Неловкость, возникшая между ними в прошлом, исчезла без следа, и дружба обрела новые черты. Они ночи напролет просиживали, потягивая вино, – Ханна не спешила уходить к себе в комнату, страшась остаться наедине со своими мыслями. И Лео терпеливо ждал, когда она уже под утро отправится спать, и заботливо укрывал ее одеялом.

Вообще-то ему давно не терпелось вернуться к родителям в Лидс, чтобы поговорить с отцом. Лео прочел последние письма и пришел в недоумение. Как это – Лотта собирается замуж, она в Вене, а Морица свалил туберкулез? Его последнее письмо – горькая обличительная речь человека, утратившего всякую надежду, – пронизано отчаянием.

Почему Мориц перестал писать? Неужели любовь всей его жизни осталась неразделенной? Виделся ли он с Лоттой Штейнберг? Если у этой истории плохой конец, что в ней поучительного? Да, конечно, Мориц пересек чуть не весь континент ради Лотты, и любовь помогла Морицу выжить в великой войне и согрела его в Сибири, и неважно, узнала об этом любимая или нет. Это прекрасно само по себе, вот только отец, передавая ему эти письма, явно рассчитывал, что в Лео произойдет некий душевный перелом. Значит, у него были основания.

А как отнеслись бы внуки Лео к тому, что приключилось с ним самим? Как к любовной истории с трагическим концом? И что бы они подумали о деде? Вот человек, который у последней черты сдался? И разве не подбадривали бы они его, призывая сражаться до последнего? Лео смотрел в небо и повторял про себя: «Не может быть, дед». Он представил себя в виде одного из ангелов, явившихся Морицу, когда тот был при смерти.

– Борись за нее, дед, не сдавайся, – шептал Лео. – Иди, не останавливайся, подумай о будущем, о моем отце, обо мне. Ты не одинок в своем странствии, мы все с тобой. Лоси совершают дальние переходы в поисках дамы сердца, киты издают любовный клич, слышный за сотни километров, угри устремляются в океан, чтобы дать жизнь потомству, арктическая крачка летит с одного полюса на другой. Многие обитатели нашей планеты покоряют пространство, это закон жизни, и да будет тебе это в помощь. Встань и иди, шагай к намеченной цели, и пусть ничто не остановит тебя.

Эду пора было возвращаться на работу, но Лео чувствовал, что Ханна не готова остаться одна. По его настоянию она взяла еще неделю отпуска и отправилась вместе с ним в Лидс. Лео не сомневался, что родители обрадуются ей, как всегда радовались его друзьям.

В поезде Лео рассказал про деда, удивляясь, сколько подробностей осело у него в памяти. Вообще-то рассказчик из него неважный, но, наверное, в самом жанре устного повествования есть что-то волшебное. Лео увлек Ханну, увлекся сам, и пусть история еще не закончена, он уже чувствовал в ней цельность. Это история его семьи, его отца и деда, и Лео гордился ими. Он словно художник, которому дали палитру с новыми, до того неведомыми ему красками. По мере продвижения рассказ Лео обретал изящество, ритм и глубину, он и понятия не имел, что может так складно и увлекательно говорить.

– Он прожил замечательную жизнь, – завершил Лео. – Жаль, что невозможно перенестись в прошлое и встретиться с ним.

– А сны на что? – возразила Ханна. – Ты же говорил, что во снах к тебе приходит живая Элени. И папа… меня он тоже навещает после смерти.

Лео улыбнулся, поскольку его занимала та же мысль.

– Знаешь что, Ханна Джонсон?

– Да?

– Что-то ты начала слишком много думать. По-моему, через край.

– Наверное, такое случается со всеми, кто потерял.

У Фрэнка и Евы на щеках легкий румянец.

– Хорошо выглядите, ребята, – заметил Лео. – Чем это вы тут без меня занимались?

Фрэнк покосился на Еву.

– Ничем особенным, мы… э-э-э…

– Ковырялись в саду, – пришла на помощь Ева.

– Да-да, в саду, – эхом повторил Фрэнк.

– Да уж, физический труд облагораживает, – согласился Лео.

Ева приготовила для Ханны раскладную кровать, но не знала, куда ее поставить, в гостиную или в комнату к Лео.

– Если Лео не против, уж лучше к нему, – попросила Ханна. – Одной мне как-то не по себе.

Пока Ева хлопотала, устраивая гостью, Фрэнк занялся чаем.

На кухонном подоконнике Лео заметил улитку. Элени?

В гостиной за чаем Лео наконец задал вопрос, не дававший ему покоя все последние дни:

– Как Морицу удалось поправиться и что приключилось с Лоттой?

– Не понял?

– Последнее письмо было из Уланова. А что случилось потом?

– Ну конечно… вот старый дурак. Сейчас объясню. Лотта была уверена, что Мориц погиб. В 1917 году она наводила справки, и ей ответили из Красного Креста, что в списках лагеря военнопленных в Сретенске его фамилии нет. Наверное, она ужасно горевала. А еще через два года ее отец устроил шиддуч– просватал дочь за богатого венского адвоката. И она согласилась…


[34]34
  Запись 42
  Черепаха – создание несуразное. Ее защитный панцирь такой тяжелый и громоздкий, его обладательница так неуклюжа и неповоротлива. Даже не верится, что под толстой броней могут таиться нежные чувства. Но оказывается, кое-кому удается найти путь и к ее сердцу, и панцирь не преграда для любящего партнера.


[Закрыть]



    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю