Текст книги "Квантовая теория любви"

Автор книги: Дэнни Шейнман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Шапочник поворачивается к атаману:

– Разве мне с ним справиться? Я ранен, у меня рука сломана. А он вон какой здоровый. Даете слово, что не тронете мою семью, если он меня убьет?

– Как это? Чтобы тебе не за что было драться? Еще чего. Нет уж, если проиграешь, мы вдоволь натешимся с твоими девками. Уж будь уверен. Сам ведь говорил, одна другой краше. Но я человек справедливый. Ты у нас в годах, да еще раненый… Вот тебе шашка. Андрюша!

Андрюша передает клинок Льву Борисовичу. Атаман скалит зубы.

– Прости меня, – шепчет шапочник, принимая в правую руку оружие.

– Заранее прощаю тебя, если победишь, – тихонько отвечаю я.

– И я тоже, – бормочет он и внезапно замахивается.

Легко уворачиваюсь. Казаки недовольно гудят и плюют в нас. Нагибаюсь и поднимаю с земли пару увесистых камней. Лев Борисович, припадая на ногу, идет на меня, все лицо залито кровью. Со всей силы швыряю в него камень, тот летит в грудь – шапочник даже не пытается уклониться, так он слаб. Второй камень свистит у него рядом с ухом и чуть не попадает в молодого парня. Тот отшатывается и шипит на меня. Казаки ржут.

Лев Борисович беспорядочно размахивает шашкой и кончиком цепляет меня за ногу. Показывается кровь.

– Дай ему, Серега! – кричат казаки.

Шапочник поднимает шашку над головой, теряет равновесие и падает.

Кидаюсь на него, прижимаю его правую руку к земле и пытаюсь отнять шашку. Он не отдает. Луплю его камнем по пальцам, и они разжимаются. Его тело обмякает подо мной. Опять хватаюсь за камень и бью его по голове. В лицо мне брызжет кровь. Хватаю шашку и поднимаюсь на ноги.

Собрав все свои силы, он встает вслед за мной. Клинок входит ему в живот.

Он шлепается на землю лицом вниз, подставляя открытую шею.

Один хороший удар – и все будет кончено.

Замахиваюсь.

Нет, не могу.

Шашка выпадает у меня из рук.

– Я победил, – ору атаману. – Он не жилец.

– Прикончи его, – приказывает атаман.

Лев Борисович тонко вскрикивает у меня за спиной.

– Сзади, сзади! – кричат мне казаки.

Оборачиваюсь.

С поднятой шашкой в трясущейся руке шапочник стремительно надвигается на меня. Мне уже не увернуться, не успеваю.

Все, конец, мелькает у меня в голове.

Лев Борисович проскакивает мимо.

Его клинок рассекает атаману шею. Хлещет кровь.

Сразу несколько казаков кидаются на шапочника. Его буквально кромсают на куски. Кто-то стреляет из карабина. Седобородые бросаются к атаману.

В суматохе ныряю в заросли и бегу со всех ног. Странное дело, за мной никто не гонится.

Отбежав подальше, падаю в траву и жду, когда стемнеет.

Мой мешок остался за кустом ежевики, а в нем топор, фляжка, котелок и прочие пожитки. Хочешь не хочешь, придется вернуться.

Прокрадываюсь обратно к дороге.

Казаков след простыл. Валяются какие-то кучки тряпья.

Не сразу понимаю, что это разрубленное на куски тело Льва Борисовича.

Подхватываю свой мешок и исчезаю в лесу.

С того дня я шел только по ночам, обходя дороги и избегая людей. Минуло несколько дней, прежде чем я понял, что оставил в кустах свои документы.

Где я и что вокруг меня за местность, я не ведал. Ориентировался по звездам, старался идти на запад, позади остался Урал – вот и все, что мне было известно. Кто одерживает верх в войне, где стоят войска, я понятия не имел. Меня терзал голод, заяц или белка были редким лакомством в моем рационе, преобладали грибы, ягоды и похлебка из лебеды и крапивы.

Резко похолодало. Уже двадцать месяцев, как я покинул Сретенск, и обувка моя износилась. Кашель, которым меня наградила шахта, никак не проходил. Зарядили дожди. Ночи стали темные, хоть глаз выколи.

Вот в такую ночь я угодил в какое-то раскисшее глиняное болото, поскользнулся и ударился о камень.

Присмотрелся.

Это не камень. Это была человеческая голова.

И не одна. Целое поле.

Дождями размыло братскую могилу.

По сей день не знаю, кто это был, красные или белые.

Ближе к середине ноября я вышел к широченной реке.

Это была Волга.

[26]26
  Запись 71
Люблю тебя, душечка,От пяток до макушечки,Отсюда до Гиндукуша,От пляски инфузорииДо дракона траектории.От мелкого, малюсенькогоДо набольшего в мире.От звезд в поднебесьеДо зернышек в инжире.Я люблю тебяПока вечность длится,Пока прямизна не кривится,Пока есть чудо и вещий сон,Пока он – это она, она – это он.Пусть сплетаются наши душиВ единую, пока мир не занедужил,Пока из орудий по цели не бьют.Пока сердца, ликуя, поют,Пока не ни «сейчас», ни «когда-то»,А наши мечты крылаты.

[Закрыть]

24

Что, Довид, надоел тебе твой паровозик? Прости, не могу поиграть с тобой. Иди-ка ты лучше к маме. Вот и молодец. Может, ты, Фишель, тоже пойдешь? Заглянешь ко мне попозже. А я пока вздремну за компанию с Исааком. Ты только посмотри на него. Такой милый мальчик, просто ангелочек. Буду скучать по нему. По всем по вам буду скучать. Ой, прости, Фишель… только не плачь. Зря я так.

Послушай, сынок. Не хочу тебя обманывать. Вряд ли я уже поправлюсь. Все заботы о маме и братьях лягут на тебя. Ты ведь уже большой. Крепись, как бы трудно тебе ни пришлось. Я верю в тебя.

Вот посплю – и мне станет лучше. Не расстраивайся так, мой час еще не пришел. Я пока с вами. Иди ко мне. Что ты набычился? От меня плохо пахнет? Да нет, не должно. На вот носовой платок и утрись. Не бойся, он чистый.

Хочешь, чтобы я продолжил свой рассказ? Ну ясное дело, хочешь. Милый мой… опять замолчал. Ради тебя я готов на все… согласен даже опять отправиться в свой сибирский поход. Только наберись терпения… мне придется прерываться, переводить дыхание. Подай мне плевательницу… спасибо.

Слушай же.

Я стоял на берегу Волги. Откуда-то с севера доносилась далекая канонада. К югу от меня в утренней дымке проступал город.

Не иначе, Самара, решил я.

По склонам холмов на высоком противоположном берегу тоже карабкались дома.

Переплыть реку было нечего и думать. Этакая громадина. Да и холод собачий. Пришлось тащиться в город.

Навстречу мне попалось сразу несколько отрядов солдат. Это были красные. Одеты не с иголочки, мягко говоря, но ряды сплоченные, вид решительный, как и полагается доблестным бойцам. Каждый телеграфный столб был густо облеплен последними распоряжениями большевиков. Значит, из Самары белых уже выбили.

Я направился к причалам. То тут, то там виднелись длинные очереди. За керосином, за хлебом, за мукой и невесть за чем еще. Я порылся в кармане – мой наличный капитал исчислялся пятью рублями. Есть хотелось нестерпимо.

Мне бы сесть на паром – а я занял очередь в булочную невдалеке от пристани. Стою и стою. Несколько часов прошло, а движения никакого. Мне бы плюнуть и уйти – психология не позволяет. Будто бес на ухо шепчет: стоит тебе удалиться, как товар тут же появится в изобилии. Да и столько времени грохнул – зря, что ли? Тут и ненужное купишь.

Словом, часа через четыре я добрался до прилавка. И тут меня охватил ужас. В последний раз, когда я покупал хлеб, буханка стоила две копейки. А сейчас четыре рубля!

Булочник надо мной сжалился – выдал черствую сайку всего в рубль ценой. А то очередь уже стала возмущаться, мол, не тяни, бери или проваливай. Пришлось взять – хотя денег было жалко до слез.

Проглотил я эту сайку прямо на месте – двух шагов от двери лавки не отошел. И тут-то голод разыгрался по-настоящему, будто и не ел ничего. Если так дальше дело пойдет, денег мне хватит дня на два.

Заскрипел я зубами и пошел на пристань. А там надпись: «Паромная переправа в Саратов».

Как Саратов? Какой такой Саратов? Куда это меня занесло?

Взгляни на карту, Фишель. Вот она, Волга… ниже… а вот Саратов. От него до Самары километров четыреста. Вот это крюк! А я находился на восточном берегу – в Покровске.

Как видишь, до дома еще очень далеко.

Еще меня озадачила дата на билете – второе декабря. По моим подсчетам выходило, что на дворе семнадцатое ноября. А куда же делись две недели?

Когда я в последний раз видел месяц и число? Правильно, в октябре. В орской лавке я тогда купил газету, чтобы было на чем писать Лотте. Без писем к ней я уже не мог обойтись, они были движущей силой моего странствия, чем-то вроде путевого дневника.

Пропавшие полмесяца не давали мне покоя, ведь не спал же я на ходу?

Я и ведать не ведал, что красные успели ввести другой календарь – как в Европе.

На пароме я сидел рядом с пухлой пожилой матроной в шерстяном платке, поначалу не сводившей с меня подозрительных глаз. Еще бы: оборванный изможденный субъект, заросший клочковатой бородой. Но стоило мне вежливо с ней заговорить, как она прониклась ко мне доверием и принялась болтать без умолку. Она везла с собой две корзины: одна набита луком, а во второй упокоилась ободранная тушка кролика. Время было голодное, и дама очень радовалась, что удалось разжиться продовольствием. Ей пришлось встать в четыре утра, пересечь Волгу и три часа шагать до знакомой деревни, где, как она знала, у одной женщины уродился лук. Ей повезло вдвойне: мало того, что крестьянка уступила ей толику урожая по сходной цене, так еще и сосед продал кролика. И теперь ее семью ждет настоящий пир, как в старые добрые времена.

Женщина охотно поделилась со мной последними новостями и слухами. Адмирал Колчак объявил себя верховным правителем России, Центральные державы [27]27
  Центральные державы – военно-политический блок государств, противостоявших державам «сердечного согласия» (Антанте) в Первой мировой войне 1914–1918 гг. Включал Германскую империю, Австро-Венгерскую империю, Итальянское королевство (до 1915 г.), Османскую империю (с 1914 г.), Болгарское царство (с 1915 г.).


[Закрыть]проиграли войну. Монархии Центральной Европы рассыпались.

Что же творится сейчас в моей родной стране? Безвластие и развал?

Но если войне конец, мне легче будет попасть домой!

На пристани в Саратове человек в обтерханном пальто и шапке-ушанке, лет на десять старше меня, просил милостыню. Своей военной выправкой он бросался в глаза. Более того. В его римском носе, ровных усах, длинных пальцах угадывался аристократ.

– Товарищ, подай копеечку. Что-нибудь поесть. Прошу, товарищ, – обращался он к каждому на ломаном русском.

От него отворачивались. Какая-то добрая душа сунула ему картофелину – вот и все, что удалось выпросить.

Я подождал, пока толпа схлынула, и спросил по-немецки:

– Скажи-ка, друг мой, как тебя сюда занесло?

Он недоверчиво смерил меня взглядом.

– Как и всех остальных.

– Тебя освободили?

– А тебя?

– Я-то бежал. Из Сретенска.

– Это где? В Сибири?

Я кивнул. Он широко улыбнулся и крепко пожал мне руку:

– Да ты герой. Позволь представиться: Оскар Шмидт.

– Мориц Данецкий.

– Давно в Саратове?

– Первый день на советской территории.

– Ну надо же! Иди-ка за мной, нечего нам здесь торчать. Следующий пароход только через два часа.

Мы пошли к городу. Мне было не по себе: на улице полно народу, а мы говорим по-немецки. А Оскар, казалось, и в ус не дул – будто так и надо.

– Значит, большевики сдержали слово, – заметил я.

– Да, солдат. Построили в шеренгу всех немецких и австрийских офицеров, кто оказался в их власти, и пиф-паф. Офицеры ведь классовые враги, а врагов надо уничтожать. А солдат выпустили на свободу – ступайте на все четыре стороны. Ей-богу, в лагере было лучше, там хоть кормили. Вот уж не думал, что буду так тосковать по каше.

Мы оба рассмеялись.

– А за то, что мы австрийцы, нас к стенке не поставят?

Он понизил голос:

– Люди до смерти напуганы. Что большевики скажут, то и сделают.

– Чем же они напуганы?

Он потеребил усы, оглянулся и впихнул меня в тихий переулок.

– Ты слыхал про Чека?

– Нет.

– Это что-то вроде тайной полиции. Чека истребляет врагов режима. Попадешься им, прикончат без суда и следствия. Реквизируют квартиры в центре города, бывших владельцев кидают в подвалы. У нас пытались было протестовать, демонстрацию организовали. Так Красная гвардия по демонстрации из винтовок. Нищим теперь вольготно. Если бы я не был иностранец, вселился бы сейчас во дворец.

– Так что, все военнопленные попрошайничают?

– Не все. Некоторые сражаются с белыми. Сам видел, как взвод венгров отправляли на фронт. Эти мерзкие мадьяры во всем за большевиков, не пойму только с чего. Вернутся домой – то-то будет катавасия.

– А мы когда вернемся домой? Войне конец… ведь так?

Оскар горько усмехнулся:

– Если бы все было так просто. Мы ведь пешки в большой политической игре. Ленин убежден, что в будущем году вся Европа станет советской. Мне так не кажется. Самое интересное: большевики могут отправить тебя на родину, если согласишься пропагандировать их идеи и сражаться за дело революции в своей стране.

– Мне только домой попасть, я на все согласен.

– Просто так они тебя не отпустят, – пригасил мой восторг Оскар. – Для начала тебя подвергнут идеологической обработке. Вот когда будешь думать и поступать по-ленински, тогда и к тебе будет полное доверие… Гнусность какая.

– Все-таки надо рискнуть. Что они с тобой сделают? Набьют башку своими идеями? Записаться добровольцем – и готово дело.

– Я и сам к этому склоняюсь… ведь не побираться мне всю жизнь? Люди сами голодают, много они мне подадут? И подумать только, когда-то у меня был свой повар!

Уж в этом-то я не сомневался. Офицер в нем был виден за версту.

Оскар испуганно взглянул на меня.

– Проговорился, надо же! Только никому не слова.

– Я буду нем как рыба. Дворянин ты или кто, для меня неважно.

– Спасибо. А то ведь подвесят меня, как колбасу.

Мне было любопытно, как ему удалось избежать расстрела. Сейчас он был во всем штатском. Украл?

Но Оскар не желал откровенничать.

– Меньше знаешь, крепче спишь. А то погубишь нас обоих. Я ничего не говорил тебе, солдат, запомни хорошенько.

Ночь мы провели в разграбленном особняке. Оскар сказал, что найти сейчас крышу над головой труда не составляет, только не стоит ночевать два раза подряд в одном и том же месте, да и от Чека надо держаться подальше. Всю ночь мы обсуждали с ним открывшиеся возможности, и к утру мне удалось убедить его отправиться со мной в саратовский совет.

– Мориц, они ведь сразу почуют, что я не их поля ягода. Они не дураки, – беспокоился Оскар, когда назавтра мы вышли на улицу.

– Откуда им знать?

– Болван, ты ведь мгновенно распознал во мне офицера. Присмотрятся ко мне повнимательнее – и в расход. Породу не спрячешь, солдат.

– А ты ссутулься, смотри в землю и перестань называть меня «солдат». Говори себе все время: я крестьянин, я крестьянин.

Оскар громко расхохотался:

– Ну ты голова! Надо же, все так перевернуть! Я – крестьянин!

Из серого здания, мимо которого мы проходили, послышался женский крик. Со звоном вылетело окно, стекла посыпались на мостовую перед нами. Оскар молча схватил меня за руку, перешел на другую сторону и прибавил шагу. Я поднял голову. В окне второго этажа спиной к улице стоял человек в черном, руки его вцепились в портьеры. Перед ним мельтешили лица сразу нескольких мужчин, в воздухе мелькали кулаки. Портьера оборвалась, человек зашатался, потерял равновесие – и выпал на улицу, головой на булыжники. Выпорхнувшая следом портьера саваном накрыла тело.

Я дернулся было к нему, но Оскар решительно потащил меня прочь:

– Не останавливайся.

Из дома выбежал мальчишка и с криком «Папа! Папа!» бросился к мертвецу.

Никто из прохожих и не подумал ему помочь. Мгновение – и улица опустела. Всех словно ветром сдуло.

Когда мы сворачивали за угол, я оглянулся. Трое неприметно одетых мужчин за волосы волокли по улице женщину.

Оскар подтолкнул меня в спину.

– Никогда не связывайся с Чека.

Величественное здание на главной площади города было украшено красными флагами – не ошибешься. У входа стояли часовые. Нас пропустили.

Битый час мы искали нужный кабинет.

Вот он, человек, от которого зависит наша судьба. Вид суровый, подозрительный.

– Товарищ, мы хотим вернуться в Австрию, чтобы раздуть пламя революции, – сказал я высокопарно.

И машина завертелась.

Не успели мы оглянуться, как вместе с сотнями других военнопленных оказались в эшелоне, следующем в Москву. Нас везли на специальные курсы.

Откровенным разговорам с Оскаром пришел конец. Теперь мы были большевики до мозга костей. Во всяком случае, с виду.

Наше учебное заведение помещалось в бывшем реальном училище – большом обшарпанном здании где-то в пригороде Москвы. По прибытии к нам обратился с речью тощий, гладко выбритый человек – комиссар просвещения Потоцкий. (Какое громкое название для скромной должности!)

– Товарищи! – надрывался он. – Большевики держат свое слово! Мы сражались за вас, мы свергли царя и буржуазный строй! Теперь ваша очередь внести свою лепту в революционную борьбу! Вы – будущие борцы с тиранией в Европе! Вам выпала историческая роль! Мы научим вас действовать по-ленински и побеждать! Вы понесете рабочим слово правды, вы объедините и организуете их, вы поднимете их на бой с буржуазными угнетателями! Вы – та искра, из которой возгорится пламя!

Я искоса глянул на Оскара, но он как раз изо всех сил вживался в образ крестьянина и не повернул головы. Когда речь закончилась, он вскочил и бешено зааплодировал.

Преподавали нам на нашем родном языке такие же военнопленные, как и мы сами, убежденные коммунисты. Среди них были прославленные в будущем революционеры, например Бела Кун. Начали мы с основ, с марксистского анализа причин и следствий социального неравенства, приведшего к классовому расслоению общества, потом плавно перешли к рассмотрению механизмов, позволивших жалкой кучке сосредоточить в своих руках несметные богатства. Учился я очень хорошо, тем более что материал представлялся мне обоснованным и логически бесспорным. Но хотя я знал наизусть десятки страниц из работ Маркса и Ленина, не лежала у меня душа к марксизму. Между книжным знанием и реальной жизнью лежала пропасть. Я своими глазами видел, как национализация и насильственная уравниловка очень скоро породили некий новый класс, совсем уж нищий, и новое угнетение (куда хлеще прежнего), когда немногочисленная сытая верхушка решает за тебя все, вплоть до того, на каком языке тебе говорить и какие убеждения иметь. Нет, марксисты тогда решительно не пользовались моим расположением. Другое дело сейчас. Ведь только они отважно боролись с Гитлером, а либералы и демократы просто умыли руки. Если его когда-нибудь кто и свергнет, то это будут коммунисты.

На курсах мы с Оскаром почти не общались, впрочем, он ни с кем особенно не разговаривал, все больше помалкивал, ссутулившись и засунув руки в карманы. К тому же нас постоянно окружали люди, слушателей навезли с избытком, и у нас просто не было возможности поговорить наедине. Нам оставалось только всячески демонстрировать свой энтузиазм и преданность делу революции, аплодировать каждому оратору, наружно радоваться продвижению красных частей на восток. С каждым днем Оскар сутулился все сильнее, словно сгибаясь под непосильной ношей. А вот прочие военнопленные, из простых, пушечное мясо, обретали достоинство.

«А вдруг они обратили тебя в свою веру? – казалось, хотел спросить меня Оскар. – Вот возьмешь да и выдашь меня».

В канун Нового года нам дали увольнительную в город. Наконец-то выпал случай поговорить с Оскаром по душам. Пошатавшись по заснеженным улицам, мы набрели на людную и шумную рабочую столовую. Взяли бутылку.

Оскар начал с того, что сообщил мне, какой он теперь преданный и убежденный большевик. Это он только поначалу сомневался, а теперь словно заново родился. Вряд ли он говорил правду, хотя черт его знает.

Из осторожности я ему поддакивал.

Мы яро возносили хвалу революции… пока Оскар не напился. Тут весь его большевизм как рукой сняло.

– Как тебе наш Потоцкий, великий деятель на ниве просвещения трудящихся масс? Надутый болван, хорек ощипанный, что он о себе возомнил? Лекции по истории читает… Да ему нужники чистить, и то честь великая. Эта голота… дай им маленькую власть, уж они тебе покажут, где раки зимуют! – орал Оскар.

– Тише ты, – шепнул я.

Не тут-то было.

– Повесить бы всех на поганых веревках… Такую заваруху подняли… Жалко, Германии настал конец, уж они бы навели здесь порядок. Дома нам будет чем заняться, солдат… Всех этих марксистов-ленинцев и их прихлебателей… к ногтю, к ногтю!

Рядом с Оскаром присел плотный человек в поддевке.

– Придержи язык, – тихо сказал я.

– Ты у меня быстро сделаешь карьеру, Мориц! Ты хороший человек… сразу произведу в лейтенанты.

Мужчина в поддевке не сводил с нас глаз.

– Военная служба меня не интересует. Ненавижу армию. Нахлебался досыта. Оскар, смотри, музыканты. Сейчас заиграют.

Гармонист и балалаечник усаживались в уголке.

– Ты хоть знаешь, кто я такой, Мориц?

– И знать не хочу… замолчи же наконец.

– Я важная шишка…

– Идем лучше танцевать.

Я стащил Оскара со стула, но ноги его не слушались, он споткнулся и свалился на пол. Плотный человек взял его под мышки и усадил обратно. Музыканты заиграли народную песню, которую подхватил весь трактир.

– Водки моим друзьям! – крикнул плотный.

– Спасибо, мне хватит, – стал отказываться я.

– Обижаете. Праздник ведь, Новый год. Как тут не выпить. За революцию!

И он поднял свой стакан.

– За революцию! – эхом отозвался я.

Оскар молча выпил и закатил глаза. Какое-то время мы сидели в молчании.

Чем ближе была полночь, тем шумнее становилось. На улице солдаты стреляли в воздух.

Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся.

Типичная фабричная девчонка, белокурая, с красным лицом, приглашала меня потанцевать.

– Что такой грустный? Сегодня все веселятся.

Она взяла меня за руку и засмеялась.

Я покачал головой:

– Танцор из меня неважный.

Вместо ответа она потянула меня за собой.

– Не волнуйтесь за своего товарища, – крикнул мне человек в поддевке. – Я за ним присмотрю.

Мы закружились в танце. Она напевала про себя слова песни. На нас то и дело натыкались другие пары. Сквозь толпу я заметил, как плотный мужчина в поддевке пьет с Оскаром.

Я засмеялся. В голове у меня сделалось легко-легко. Мелодия становилась все быстрее, моя партнерша кружилась вокруг меня, пока нам не сделалось дурно и мы не повалились на пол. Она так и осталась сидеть, покатываясь со смеху. Я поднял ее и нежно прижал к себе.

– Ты чего? – шепотом спросила она, когда из глаз у меня покатились слезы.

Как ей было объяснить?

Четыре с половиной года я не касался женщины. И вот она прильнула ко мне грудью, я чувствую запах ее волос, слышу ее дыхание… Пусть эта минута длится вечно.

Меня охватило неодолимое желание. Мы потерлись щеками, она хихикнула. Я погладил ее по голове и страстно поцеловал в губы.

Тут кто-то ударил меня по спине. Не успел я повернуться, как какой-то бородач схватил меня за волосы и повалил на пол.

– Сучка блудливая, – услышал я.

Я вскочил на ноги. Перед глазами промелькнул Оскар – он спал, уронив голову на стол. Человек в поддевке куда-то исчез.

А вот бородатый был тут как тут. Началась драка.

Сцепившись, мы вывалились на улицу и рухнули в сугроб.

Часы пробили двенадцать. Опять раздались выстрелы – настоящий новогодний салют. Потасовка наша закончилась сама собой – как-то стало неловко тузить друг друга.

Бородатый поднялся на ноги.

– Только посмей сюда сунуться, – прошипел он и скрылся за дверью трактира.

Меня била дрожь. Тот поцелуй в далеком летнем лесу над рекой Сан, путеводная звезда, осветившая всю мою жизнь, где он? И разве пройти полмира ради юношеской любви, ускользающего воспоминания, тени прошлого – не безумие? И если бы парень этой девчонки – или кем он ей приходится – не вмешался, я бы вряд ли стал бороться с искушением, продрал бы утром глаза где-нибудь в убогой комнатке рядом с чужой женщиной. И самое страшное, не очень даже удивился. Жестокость, страх, болезнь – вот из чего состоит теперь моя жизнь, и опереться мне не на что. А Лотта – что с ней сталось? Жива ли она? Через какие страдания ей довелось пройти? Что, если ее убили казаки или поляки? Надругались, посекли шашками? Смогу ли я это пережить? Впервые за все время я с ужасом подумал о возвращении домой.

Когда я вернулся в общежитие, Оскара нигде не было. Бледный и трясущийся, он явился только под утро. Что случилось в ту ночь, он помнил плохо.

Он и протрезветь толком не успел, как в коридоре закричали:

– Все в актовый зал на экстренное собрание!

У входа в зал стояли два солдата с винтовками.

Комиссар Потоцкий держал речь.

– Товарищи, в наши ряды затесался изменник.

Сердце у меня упало. Каждый обвел лица собравшихся подозрительным взглядом. Понурившийся Оскар даже головы не поднял.

Потоцкий подошел к нему.

– Разрешите представить. Генерал-лейтенант австрийской армии барон Оскар фон Хельсинген. У него поместье в Тироле и особняк в Вене. Все верно, Оскар?

– Да, – прошептал тот.

– Вы попали в плен в Перемышле?

Генерал кивнул.

– Как видите, мы все про вас знаем. От нас ничего не скроешь. Встать.

Оскар медленно поднялся.

– Что скажете напоследок?

– Никогда не доверяйте крестьянину. – Барон глядел прямо мне в глаза.

Я заерзал на месте и промолчал.

Потоцкий дал знак человеку с винтовкой.

Тот подошел поближе и выстрелил генералу в голову.

Мне стыдно признаться в этом, Фишель. Но что было, то было. Я хлопал и кричал «Ура!» вместе со всеми.

Когда наша политподготовка завершилась, нас отправили на запад. Но Европа не спешила раскрывать нам свои объятия. Возникшим на обломках Австро-Венгерской империи государствам – Чехословакии, Венгрии, Польше – наследие прошлого в виде военнопленных было не особенно нужно. Бравые солдаты вдруг превратились чуть ли не в иммигрантов. И все страшились коммунистической заразы, агентов большевизма. Мне еще повезло: в июне 1919 года я получил разрешение на въезд в бывшую родную страну. В Минске пришлось сидеть всего месяц. А в общей сложности со дня моего побега прошло больше двух лет.

Но поляки оказались тоже не лыком шиты. Всех нас отправили на перевоспитание в спецлагерь. Ведь коммунизм – вещь опасная, с ней шутки плохи. Лучше проявить бдительность.

Сколько нас продержат, нам не объявили. Это было невыносимо. До Лотты рукой подать, а тут… Я места себе не находил. По ночам стали сниться кошмары: Лотта открывала мне дверь с ребенком на руках, за спиной у нее маячил мужчина, она глядела на меня и не узнавала и просила у мужа мелочь, чтобы подать нищему… Я жил одной надеждой, но и ее часто заслонял страх. Словно человек, отстоявший долгую-долгую очередь, я стал бояться, что вожделенная дверь захлопнется перед моим носом.

Жива ли во мне любовь к ней? Любит ли она еще меня? Всякое желание знать правду исчезло.

Ведь порой лучше не знать. Зато сохранить надежду.

[28]28
  Запись 29
  Лосось появляется на свет в пресноводных ручьях и речках, расположенных порой высоко в горах, а потом скатывается вниз по течению в море, где и проходит большая часть его жизни. Но на нерест лосось возвращается туда, где родился, плывет против течения, преодолевает опасности, выказывает исполинскую силу, выпрыгивает из воды, покоряет пороги и даже водопады. Добравшись до родных мест в горах, самец погружается в благоухающие женские гормоны, выброшенные в воду самкой. Какое блаженство после столь длительного путешествия!


[Закрыть]