Текст книги "Вид с метромоста (сборник)"

Автор книги: Денис Драгунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Социальная грусть

свой круг

А давайте сбегаем на сторону Толи из предыдущего рассказа.

Может быть, он прав, что не хочет жениться на Ане?

И не потому, что он ее недостаточно любит.

Что такое «любить»?

Это значит в том числе еще и трезво оценивать ситуацию. Потому что если не трезво, то тогда получается любовный бред, влюбленность в звезду экрана или подиума.

Но вернемся к нашим ребятам.

Представим себе, как Толя приезжает к Ане на дачу, даже когда она его привозит на своей машине. Его с головы до ног оглядывает охрана. Его давит роскошь гостиных, каминов, бассейнов, лужаек, собак. Надменная мама выдавливает из себя улыбку. Папа вообще не показывается, и Аня говорит: «он в Давосе», «он в Кремле», «он у „самого“».

Зачем это надо Толе?

У него есть собственная гордость.

Конечно, Аня очень мила. Красивая, умная, сексуальная. Всё, что хотите.

Но жениться на Ане (даже если папа согласится) – это каждую минуту знать и чувствовать: всё, чем ты пользуешься, заработал не ты. Значит, надо вести себя соответственно. И знать, что ты такого всё равно никогда не заработаешь. Для того чтобы Толе сравняться с Аниным папой, нужен распад государства, новые 1990-е… Избави Бог. Ну или Толя вдруг изобретет что-то типа «Фейсбука». На это нельзя всерьез рассчитывать.

Но и Ане бросать папин дом и переселяться в скромную квартиру – тоже как-то глупо, странно и смешно. Нелепо.

Наверное, существуют непреодолимые социальные барьеры.

Точнее, есть барьеры, издержки от преодоления которых – запретительно высоки.

И не надо про любовь, для которой нет преград.

Любовь – это еще и разум. Любовь чувствует преграду и отступает.

Наверное, правильно делает.

Иван Карлович

уникальный специалист

Саша курил трубку. Он говорил, что трубка позволяет меньше курить. Может быть, так оно и есть. Во всяком случае, он курил немного: после обеда, после кофе, иногда на прогулке, хотя какие там прогулки у тридцатилетнего консультанта по защите инвестиций? Работа с утра до ночи плюс командировки. Зарубежные тоже, кстати.

Трубка, кроме того, придавала дополнительную элегантность. Это нравилось Алине, Сашиной жене. Она даже стала немножко разбираться в трубках. В смысле отличать одну от другой.

Однажды Саша, придя с работы и поужинав, уселся в кресло и стал закуривать.

– Ага, – сказала Алина. – А у тебя новая трубка!

– Да, – сказал Саша. – Есть у нас в отделе такой Иван Карлович, я тебе говорил, кажется. Был в Англии в командировке, привез в подарок.

– Ему что-то от тебя надо? – спросила Алина.

– Не думаю, – сказал Саша. – Так, знак внимания.

Потом был новый знак внимания от Ивана Карловича: миленькая кожаная ключница «Лоншам». Потом, под Новый год, галстук фирмы «Ланвен». Примерно раз в два-три месяца Иван Карлович баловал Сашу каким-нибудь элегантным подарком.

Алина начала беспокоиться. Саша был очень красивый и изысканный. Она боялась, что его соблазняет пожилой гомосексуалист.

Она даже устроила Саше скандал. Он пришел домой в половине второго и сказал, что у него был деловой ужин с коллегами, поэтому пришлось выключить мобильник.

– Иван Карлович тоже был? – сощурилась Алина.

– Да, разумеется.

– Еще раз услышу про этого педика, из дома выгоню! – закричала Алина.

– Что ты, что ты, – всплеснул руками Саша. – Иван Карлович женат!

– Что ему от тебя надо?

– Ну, не знаю, – вздохнул Саша. – Может быть, отеческие чувства. У него нет детей. Но вообще он уникальный специалист, мне полезно с ним общаться. Не сердись, родная. И не думай всякую ерунду.

Однажды Алина позвонила Сашиной сотруднице, они с ней вместе учились. Саша как раз был в командировке в Германии. Алина пригласила ее завтра кофе попить. Та отказалась: у них в отделе умер один человек, Шульц Иван Карлович, и ей поручили отвезти венок на панихиду.

– Поедем вместе, – сказала Алина.

Панихида была в больничном морге. Всё было скромно и торопливо. Алина поглядела на небогатый гроб, на полтора десятка бедно одетых родственников и всё поняла. Она горько заплакала и положила в гроб восемь алых роз. Все посмотрели на нее, а она подошла к вдове и выразила соболезнования.

В конце недели Саша вернулся из командировки. Алина помогала ему разбирать чемодан. Там была коробка с майсенской фарфоровой статуэткой.

– Ого! – сказала Алина.

– Это Ивану Карловичу, – сказал Саша.

– Иван Карлович умер, – сказала Алина. – Звонили с работы.

– Боже, – сказал Саша. Помолчал и добавил, – Тогда я, пожалуй, сделаю так. Передам этот подарок его вдове. Это будет правильно.

– Конечно, правильно, – сказала Алина. – Завтра как раз девять дней. Я была на похоронах и познакомилась с его семьей. Поедем вместе.

Убежать и прислониться

возвращаясь к напечатанному

Я знал двух несчастных женщин.

Одна из них убежала (в прямом смысле!) из огромной квартиры в центре города, оставив ее мужу. При том, что квартира была ее наследством. Убежала в никуда (поначалу к подруге), взяв с собой сумку с бельем. Оставив книги, мебель, посуду, памятные вещицы – всё, нажитое ее родителями и дедами. В квартиру она ни разу не вернулась. Кажется, она добровольно оттуда выписалась при разводе. Или ее выписал бывший муж как утратившую право на жилплощадь (времена были советские). Привел свидетелей, что она там три года не появлялась. Она и вправду там не появлялась.

– Почему? – спросил я.

– Я хотела только одного – убежать! – сказала она. – Бежать, бежать, прочь от этого страшного, подлого, грязного человека.

Она не хотела начинать никаких судебных дел. На все советы и увещевания она отвечала: «Я не хочу больше его видеть! Соприкасаться! Вспоминать!»

До конца жизни она маялась в коммуналках.

Вторая после тяжелого развода связалась с мужчиной добрым и верным, но сильно пьющим и совсем бестолковым. Сначала так жили, потом оформили брак. Она опустилась, сама стала попивать. Из красивой и вполне устроенной женщины превратилась в потрепанную тетку, пахнущую перегаром.

– Почему? – спрашивал я. – Что ты с собой сделала?

– Мне было так одиноко! – говорила она. – Мне хотелось только одного: к кому-нибудь прислониться.

Так и доживает.

Что делать бедной Алине из предыдущего рассказа?

Неужели оставаться жить с этим человеком?

Конечно, нет. Уходить. Ну, или его выгонять.

Но только спокойно, холодно, с умом.

Не убегая и не прислоняясь.

В нормальном доме всегда

этнография и антропология

Мой приятель Сева Шатурин говорил:

«В смысле любви главное дело – завтрак. Гораздо важнее, чем ужин. Что может быть после ужина? Даже с вином и при свечах? Да что угодно. От бурного секса до „большое спасибо, Леночка, было очень вкусно, но уже поздно, я пойду, пожалуй“.

Завтрак – другое дело. Если девушка поутру покормила тебя завтраком – всё. Считай, ты уже ее собственность. Ужином кормят гостя, а завтраком – родного человека.

Вот.

Один раз сижу рано утром на кухне у одной чудесной девушки. Первый раз. До этого несколько раз уходил в полвторого ночи. И еще два раза просыпался в шесть утра, целовал ее сонную и убегал».

– А что ж на этот раз остался? – спросил я.

– Решил, что пора. Девушка очень хорошая. Вполне тянет на постоянную подругу. А там, глядишь, чем черт не шутит. Вот.

«Вот, – продолжал Сева. – Сижу я на табурете. На сковородке что-то жарится. А она у кухонного столика возится. Что-то готовит, ножом стучит. Салат режет. Милая такая, домашняя, в полотняных брючках и футболке. Но головка уже вымыта: на полчаса раньше встала, я сквозь сон слышал, как фен в коридоре гудит. Я прямо загордился».

– Не гордись, – сказал я. – Наверное, ей на работу.

– Воскресенье, – сказал Сева. – Но самый ужас впереди.

«Подает она, значит, салат и котлеты. Хотя салат вообще-то с утра не едят. Котлеты – тем более. С утра нормальные люди едят овсяную кашу или творог с вареньем. Ну, в крайнем случае яичко всмятку. Хотя, наверное, она не виновата. Это ее неправильно воспитали. Наверное, это у нее в семье были такие глупые манеры – есть котлеты на завтрак.

Но не в том дело. А дело в том, что салат она заранее разложила по тарелкам! Мне порцию, себе порцию! И котлеты – по одной, себе и мне. Понимаешь? Я смотрю – а у нее целая миска салата, и на сковороде еще несколько штук котлет. А она, значит, порции выдает! Ведь в нормальном доме как? В нормальном доме, если уж приперло завтракать котлетами и салатом, на стол всегда ставят миску салата и тарелку с котлетами. И каждый берет себе, сколько хочет.

Вот я и подумал – женюсь я на ней, а она мне будет по котлетке выдавать? Да еще с утра? Нет, ребята, спасибо».

– А что вы ели на ужин? – спросил я.

– Да какой там ужин, – сказал Сева. – Так, вино и фрукты.

– Она просто проголодалась! – сказал я. – Вот и разогрела котлеты с утра.

– Я со злости даже забыл, как ее зовут, – сказал Сева. – Перепутал имя. И она меня выгнала. Прямо из-за стола.

– Хоть котлету съесть успел? – засмеялся я.

– Половинку, – сказал Сева.

les structures élémentaires de la parenteé[10]10
    Элементарные структуры родства (фр.; название книги французского антрополога Клода Леви-Стросса).


[Закрыть]

ЗАЩИТНИЦА

Аля боялась расти.

Потому что мама ей говорила:

– Вот вырастешь, узнаешь, на каких деревьях булки растут! Я в двенадцать лет варежки вязала и на базаре продавала.

Мама сидела в кресле, в шелковом халате с драконами, курила папиросу и что-то черкала в большой пачке бумаг. Листала и подчеркивала, листала и подчеркивала.

Мама была адвокатом. Папы у них не было.

Але было десять лет. Она не умела вязать. Она старалась научиться по «Книге для девочек». У нее не получалось. Она боялась, что через два года мама выгонит ее на базар, торговать варежками.

В двенадцать лет обошлось. Но замаячил паспорт.

– Я, как паспорт получила, – говорила мама, – сразу из дому ушла. Чтоб самой строить свою жизнь.

Аля представила себе, как она с паспортом в руках выходит на улицу и идет непонятно куда, и чуть не заплакала.

– Не реви, – сказала мама. – Бога благодари, что у тебя есть мать!

Когда Але стало шестнадцать, она задержалась в гостях у подружки. Буквально на полчаса. Потому что через полчаса мама за ней приехала на такси.

– У меня есть паспорт, я уже большая! – пискнула Аля, когда мама в лифте больно взяла ее за ухо; спасибо, хоть не при подругах.

– Окончишь школу, тогда и будешь большая, – сказала мама. – Устрою тебя на завод «Трансформатор». У меня там знакомый директор. Намотчицей. Хочешь?

Аля не хотела намотчицей, поэтому поступила на юридический факультет.

– Погоди! – говорила мама. – Вот пойдешь работать, тогда узнаешь, что такое самостоятельная жизнь. Вот тогда и поговорим, как взрослые люди.

Вот выйдешь замуж.

Вот родишь ребенка.

Вот защитишь диссертацию.

– Вот тогда ты поймешь, что такое – сама за себя отвечать! – говорила мама в ответ на любое Алино возражение.

– Мама! – кричала Аля. – Хватит отношения выяснять!

– Что? – хохотала мама. – Моя дорогая! Наши отношения выяснены раз и навсегда, тридцать восемь лет назад! Я – мать. Ты – дочь. Так будет всегда. Даже когда я умру. А вот когда я умру, тогда ты поймешь, что такое жизнь. Как она на самом деле устроена! Смотри не испугайся.

Але стало совсем страшно.

Она пришла домой и легла спать. Она была одна, потому что ребенок уехал в международный спортивный лагерь (мама достала путевку), а с мужем они развелись еще лет десять назад.

Она не могла заснуть, всё представляла себе, как мама умерла и лежит в гробу, и потом ее зарывают в могилу. И она сразу же попадает в какую-то ужасную историю. То ли в милицию забрали, то ли квартиру обокрали, то ли с работы выгнали – всё сразу, и некому заступиться, потому что мама умерла.

Аля взяла из тумбочки таблетку. Выпила. Не помогло. Взяла еще одну, потом еще парочку. Потом вытряхнула весь пузырек на ладонь и проглотила, запив водой.

– Прости, моя девочка, – сказала мама, – что я не смогла тебя защитить.

И поцеловала Алю в лоб.

Исчезновение

в начале будущей недели

Петров написал пьесу. Показал своим друзьям, включая одного критика. Всем понравилось, а критик сказал, что пьесу надо нести в театр.

– Ух ты! – сказал Петров. – А в какой?

– Думаю, Сергееву надо показать, – сказал критик.

– Ого! – сказал Петров. – А как к нему пробиться?

– Пиши телефон, – сказал критик. – Скажи, что от меня.

Петров позвонил. Сергеев попросил оставить пьесу на проходной театра и позвонить в начале будущей недели.

Петров позвонил во вторник.

– Нам надо встретиться, – сказал Сергеев. – Позвоните в начале будущей недели, и договоримся.

Петров позвонил, как велено.

– Давайте в начале будущей недели, – сказал Сергеев. – Во вторник, в три часа, у меня в театре.

Встреча была недолгая, но приятная.

Похлопывая ладонью по пьесе, Сергеев сказал, что она точно легла на его недавние мысли и ощущения. «Это мое. Никому не отдавайте. Обещаете? Звоните в начале будущей недели, и мы определим конкретные шаги».

Петров позвонил во вторник. Сергеев сказал, что уезжает в Венгрию, но просил позвонить в начале следующей недели.

Петров позвонил. Сергеев не мог разговаривать. Петров уже по привычке позвонил через неделю – Сергеев разговаривать мог, но встреча в ближайшие дни не получалась. Сказал, чтобы Петров непременно позвонил в начале будущей недели.

Петрову казалось, что он сам играет в пьесе абсурда.

Ему, конечно, хотелось плюнуть на Сергеева. Но каждый вторник он звонил ему и выслушивал просьбу перезвонить. И покорно перезванивал через неделю.

Петров решил, что дает Сергееву год. Он вспомнил, когда тот впервые сказал ему насчет начала будущей недели. Это было в середине сентября прошлого года.

Закончился август. Оставалось три раза до последнего звонка. Петрову стало не по себе. Тут он вспомнил, что в июле Сергеев был в отпуске. То есть четыре звонка было пропущено. Он вздохнул с облегчением.

В октябре Петров позвонил Сергееву в пятьдесят второй раз.

Сергеев назначил ему встречу. В кафе, вечером, после спектакля.

Сергеев рассказывал Петрову, как он будет ставить его пьесу. Какие актеры будут играть, кто будет делать декорации. Они выпили. Сергеев оставил свою машину у театра, и они пошли пешком. Была ночь. Сергеев наизусть читал отрывки из пьесы Петрова. Они шли через весь город. Сергеев жил за рекой. Взобрались на мост. Сергеев остановился, облокотился на перила, закурил. Была сухая и прохладная осень. Река текла внизу, темная с редкими искрами фонарей. Вдали что-то плыло.

– Старик, это будет нечто, – бормотал Сергеев. Они уже перешли на «ты». – Мы им покажем, старик. Начинаем работать. Звони в начале будущей недели…

Огромная баржа, груженная металлоломом, медленно вплыла под мост.

Сергеев был очень легкий.

Петров дал показания, что проводил его до моста и пошел домой.

А пьесу потом переделал в повесть.

Взрослые люди

всё лучшее – детям

– Дерьмо! – закричала мама. – Дерьмо, ничтожество!

Илюша закрыл уши руками, уткнулся в подушку и заплакал.

Папа что-то басил в ответ и стучал кулаком. Илюша догадался, что по шкафу, потому что очень громко.

Илюша попытался засунуть в ухо кончик одеяла. Не вышло. Тогда он закрыл голову подушкой, а сверху натянул одеяло. Голоса слышны, но слов не разобрать, уже лучше. Правда, очень душно.

Постепенно заснул. Засыпая, удивился, что они затихли тоже.

Так бывало раз в неделю или чаще.

Днем родители часто «не разговаривали». Или разговаривали, но как-то странно. Папа сидел за столом и вдруг кривился, громко вздыхал и начинал тереть рукой сердце.

– Неважно себя чувствуешь? – спрашивала мама.

– Я себя отлично чувствую, – отвечал папа. – Так, чешется.

– Тогда зачем эти демонстрации? Ах, ах! – мама хваталась за сердце, понарошку закатывая глаза.

– Вижу, у тебя плохое настроение, – говорил папа.

– У меня прекрасное настроение! – отвечала мама.

Начинался скандал. Шестьдесят третий в году. Илюша считал.

Илюша переходил из класса в класс. Потом поступил в институт. Потом закончил. Устроился на приличную работу. Проработал месяц. Получил первую зарплату. Сказал маме с папой по этому случаю:

– Пойдемте отметим! Я приглашаю.

– В другой раз, – сказал папа. – Есть разговор. Садись.

– Ты взрослый человек, ты поймешь, – сказала мама. – Мы с папой разводимся.

– Да, – сказал папа. – Спокойно, мирно, дружелюбно.

– Ага, – кивнул Илюша. – Конечно.

– Не лезь в наши отношения! – строго сказала мама.

– Вот именно! – папа даже постучал пальцем по краешку стола.

– А почему вы разводитесь сейчас? – вдруг закричал Илюша. – А не тогда? Когда мне было десять, двенадцать, пятнадцать лет? Когда я подыхал от ваших скандалов?

– Поросенок ты, – сказал папа. – Всё ведь ради тебя.

– Чтоб ты вырос в нормальной семье, – сказала мама.

– Как я мечтал о вашем разводе! – Илюша вскочил с кресла. – В классе у многих ребят родители развелись, и всё нормально. Как я им завидовал…

– А ты бы с кем остался, с папой или мамой? – улыбнулась мама.

– Тогда я не думал, – серьезно сказал Илюша. – А сейчас – ни с кем. Я уеду. Пока буду жить у одного знакомого. В смысле у одного друга.

– Ишь ты, – хохотнул папа. – У вас с ним серьезно?

– Идите вы! – закричал Илюша и выбежал в прихожую.

Слышно было, как он надевает плащ. Хлопнула дверь.

– А может, не надо разводиться? – задумчиво сказал папа. – Раз он уезжает, мы сможем жить в разных комнатах.

Автор, герой и читатель

воображаясь героиней своих возлюбленных творцов

Книжным героям не только сочувствуют. Героями себя воображают. С ними, так сказать, отождествляются.

Красивый тонкий юноша воображал себя князем Андреем. Некрасивый и неловкий – Пьером Безуховым. Счастливый любовник – Вронским. Обманутый муж – Карениным.

Несчастная зрелая женщина могла вообразить себя Анной. Юная и мятежная – Наташей. Счастливая невеста – Кити.

И так далее по всей великой русской литературе. От Онегина до дяди Вани.

Но кто может вообразить себя Раскольниковым или князем Мышкиным? Соней Мармеладовой или Грушенькой?

Не говоря уже о Смердякове и Макаре Девушкине.

Героям Достоевского сочувствуешь, да. Сцена допроса Мити Карамазова пронимает до костей. Самоубийство Свидригайлова – еще сильнее. Но представить себе, что я – это Митя? Или что Свидригайлов – это я? Увольте.

С героями Достоевского нельзя идентифицироваться вот так, попросту.

Но зато можно услышать в себе чувства его героев.

Это гораздо страшнее.

Но и дороже.

Достоевский и УТП

филологические досуги

За что так любят Достоевского?

Конечно, не за утомительное и неловкое многословие. «Он начинал под его началом» и т. п. Не за искусственные сюжеты – и «Идиот», и «Преступление и наказание», и «Братья Карамазовы» надуманы до последней степени. Не за человеческую узнаваемость персонажей – ну кто поверит, что неученый бурбон и сладострастник Митя рассуждает, как Кант и Конт в одном лице? И уж, конечно, не за имперско-церковную идеологию, не за ксенофобию и монархизм.

Так за что же?

В чем его УТП, оно же USP (уникальное торговое предложение, оно же Unique Selling Proposition)?

В психоанализе, вот в чем.

За несколько десятилетий до Фрейда великий русский писатель рассказал нам следующее.

Человек – существо агрессивное, и агрессивно-эротичное к тому же. Никакие доводы рассудка не позволяют ему с этим справиться.

Ибо человек – существо иррациональное.

И самое главное – человек находит наслаждение в страдании. Упивается обидами, унижениями, оскорблениями, нищетой. Делает всё, чтоб это повторялось.

Поэтому человек «не живет, а самосочиняется». Фантазирует сам о себе, лжет самому себе.

Другими словами, Достоевский рассказал нам последнюю на сегодняшний день правду о человеке.

Ибо этих правд всего четыре (в порядке появления):

– Человек – раб Божий.

– Человек – свободное и независимо мыслящее существо.

– Человек – продукт социально-исторических условий.

– И наконец, человек – агрессивная, сексуальная, садомазохистичная тварь, живущая в мире своих фантазмов.

Достоевский нащелкал по носу Руссо, Толстого и Маркса и на повороте обошел Фрейда.

Ничего нового после Достоевского про человека сказано не было.

Поэтому Достоевского читают, узнавая правду о себе.

А критики и хулители Достоевского пусть помалкивают.

Пусть сами придумают что-то новое о человеке – тогда и поговорим.

Достоевские непонятки

занимательное литературоведение

ПЕРВАЯ НЕПОНЯТКА:

Митя Карамазов много раз называет Грушеньку «царица души моей».

И говорит, что у нее во всем теле этакий изгиб.

Красивая, да. Вообще же она содержанка, ростовщица, хамка и скандалистка. Пожалуй, это всё, что можно о ней сказать. У нее и страстей-то нет. Живет со старым купцом, а Митеньке только один раз ножку поцеловать разрешила.

А он всё свое: царица души моей!

Чем же она его душу завоевала? Красотой? Изгибом?

Кажется, да. Изгибом – то есть линией «талия-ляжки».

ОТВЕТ:

Митя – хоть и дворянин, но на самом деле настоящий плебей. Как там сказано про его отца: «дворянин, помещик из мелких, бывший приживальщик, злой и обидчивый». А Митя – неуч, грубиян, хам. Дурак, теряющий рассудок от пачки денег в руках, уже не соображающий, чьи это деньги (Катерина Ивановна просила по почте отправить), и бегущий спустить эти деньги в пьяном разгуле. С порывами в область чистейшего благоррродства, как и полагается провинциальному скандалисту.

Плебей полюбил плебейку. Красотку с фигуркой. А она ему: денег давай.

ВТОРАЯ НЕПОНЯТКА:

В Мокром, под конец грандиозного кутежа, затеянного то ли на деньги убитого папаши, то ли на остаток Катерин-Иванниных денег, в финале Митя кладет-таки Грушеньку на диван и впивается страстным поцелуем ей в губы.

Ну, вроде бы заслужил? Нет. Что он слышит:

– Пощади.

И добро бы девушка невинная это говорила.

Тут есть, конечно, запятая. Грушенька говорит: «Эти двое рядом. При них гнусно».

Двое – это бывший ее первый мужчина пан Муссялович и его приятель.

Но что значит «при них»? Они далеко, через три стены, пять дверей. Трактир – это же гостиница.

Ага. Принимать от Мити подарки и поклонение, сидеть в кресле посреди кутежа, слушать песни цыган, и чтоб вино рекой и чаевые трактирщикам, – и всё при них, при «бывшем» и его приятеле, они вот тут, в той же комнате – это, значит, не гнусно. Лакомиться на деньги, о происхождении которых у нищего Мити хитрая Грушенька догадывается, а то и наверняка знает – не гнусно.

А отдаться – «ах, пощади».

ОТВЕТ:

Плебейское, пугливо-сакральное отношение к сексу. Секс – что-то нехорошее, гадкое, насильное, к чему так идет слово «пощади». Воровать можно, обманывать можно, ножкой дразнить можно, всё можно, а вот это дело – фи.

Величие Достоевского в том, что он – впервые, кажется, – столь мощно и убедительно написал про плебейские страсти.

У Шекспира короли и принцы, у Толстого князья и графы, у Достоевского – благоррродные болтливые пропойцы и недотрожливые продажные девки.

Какой народный писатель!