Текст книги "Дневник партизанских действии 1812 года"

Автор книги: Денис Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

пространство, разделявшее меня от неприятеля; несмотря на то, я решился

действовать по предписанию.

Не доходя пятнадцати до Шеверниц верст, я узнал, что прибыла туда главная

квартира. Оставя партию на марше, я поскакал один прямою дорогою в

Шеверницы. Светлейший в то время обедал. Входя в ворота, повстречался со

мною английской службы полковник сир Роберт Вильсон. Он бродил около двора,

не смея войти в квартиру светлейшего по причине какого-то между ними

взаимного дипломатического неудовольствия. Будучи коротко знаком с ним с

самого 1807 года кампании, я спросил его, что он тут делает? "Любезный

друг! – отвечал он мне, – жду известия о решительном направлении армии

после того несчастия, которое я давно предвидел, но которое при всем том не

может не терзать каждое истинно английское и русское сердце!" "Английское

сердце" невольно навело на уста мои улыбку, с которою я вошел в сени избы

светлейшего, и велел вызвать полковника Толя, чтобы лично от него

удостовериться в известии о переправе неприятельской армии чрез Березину и

узнать, не будет ли мне какого иного направления? Толь и князь Кудашев

вышли ко мне в сени и звали меня в избу. Но я, ненавидя бросаться на глаза

начальникам, отказался; тогда они объявили самому светлейшему о моем

прибытии. Он приказал от своего имени позвать меня, обласкал меня, как он

умел обласкивать, когда хотел, посадил за стол и угощал как сына.

Сколько я тут видел чиновников, украшенных разноцветными орденами, ныне

возвышенных и занимающих высокие должности; их в то время возили при

главной квартире подобно слонам великого Могола! Сколько я там видел ныне

значительных особ, тогда теснившихся в многочисленной свите

главнокомандующего и жаждавших не только приветствия и угощения, но единого

его взора! Умолчу о подлостях, говоримых ими даже и мне, недостойному!

После обеда светлейший расспрашивал меня о делах при Копысе и при

Белыничах, хвалил расчет мой перед нападением на депо и упрямство мое при

завладении последним местом, но пенял за лишнюю строгость с Поповым,

которого я принял за мэра Копыса, и прибавил с шуткою: "Как у тебя духа

стало пугать его? У него такая хорошенькая жена!" Я отвечал ему, что, судя

по нравственности, я полагаю, что у могилевского архиерея еще более жен,

которые, может быть, еще красивее жены Попова, но я желал бы, чтоб попалась

мне в руки сия священная особа; я бы с нею по-светски рассчитался. "За

что?" – спросил светлейший. "За присягу французам, – отвечал я, – к которой

он приводил могилевских жителей, и за поминания на эктеньях Наполеона.

Чтобы в том удостовериться, – продолжал я, – прикажите нарядить следствие.

Ваша светлость, можно не награждать почестями истинных сынов России, ибо

какая награда сравниться может с чувством совести их? Но щадить изменников

столько же опасно, как истреблять карантины в чумное время". С сим словом я

подал ему список чиновников, кои присягали и помогали неприятелю.

Светлейший взял оный от меня, прочитал и сказал: "Погодим до поры и до

время". Я узнал после, что архиерей могилевский был разжалован в монахи, но

не знаю, по моему ли представлению или по представлению другого.

Насчет направления моего я только получил повеление догонять французов чрез

Ушу, Борисовское мостовое укрепление, Логойск, Илию и Молодечно. А так как

партия моя, обремененная двумя орудиями, не могла следовать за мною прямою

дорогою к Шеверницам, то и заставила меня ожидать прибытия ее до полуночи.

Между тем флигель-адъютант Мишо (что ныне генерал-адъютант и граф Мишо)

пристал ко мне, чтобы под покровом моей партии догнать Чичагова, к армии

которого он был командирован. Оставя орудия наши, как обузу слишком

тягостную для усиленных переходов, мы выступили к Жуковцу в четыре часа

пополуночи.

Переправа совершилась по тонкому льду. Мы прибыли в Ушу к ночи.

Двадцатого партия выступила в поход и ночевала у Борисовского мостового

укрепления. В сей ночи полковник князь Кудашев, проездом к Чичагову, пробыл

у меня два часа, взял с собою Мишо и отправился далее с прикрытием одного

из моих урядников и двух казаков, из коих один только возвратился, прочие

два были убиты поселянами. Это было лучшее доказательство истинного рубежа

России с Польшею и намек в умножении осторожности.

Около сего времени морозы, после несколькодневной оттепели, усилились и

постоянно продолжались. 20-го я получил повеление, оставя погоню, идти

прямо на Ковну[58], чтобы истребить в сем месте всякого рода неприятельские

запасы. Такое же – было послано и Сеславину; но ни он, ни я не могли

исполнить означенного предписания: я – по причине крутого отклонения моего

к Нижнему Березину, отчего отстал на сто тридцать верст от неприятельской

армии; а Сеславин – оттого, что, сражаясь с головой оной, чрез удаленность

свою от главной квартиры, не прежде мог получить повеление сие, как по

занятии Вильны и уже раненным.

Пока я шел от Днепра к Березине, все отряды, кроме графа Ожаровского, и все

партизаны, кроме меня, следовали за главною неприятельскою армиею.

Армия сия находилась 11-го в Бобрах, имея авангард в селе Наче, 12-го – в

Неменице, оставя арьергард в Лошнице. 14-го, в восемь часов утра, авангард

оной начал переправляться чрез Березину у Веселова, и 16-го, к вечеру, все

силы были уже на противном берегу. С нашей стороны отряд генерала Ермолова,

состоявший в четырнадцати баталионах пехоты, в нескольких полках линейной

кавалерии и в двух ротах артиллерии, преследовал неприятеля от Орши к

Борисову, куда прибыл 16-го числа.

Большой авангард генерала Милорадовича прибыл из Копыса в Глин 15-го, а в

Негновище 17-го числа.

Пятнадцатого числа генерал Бороздин сдал отряд свой графу Орлову-Денисову,

который 17-го поступил с ним в состав малого авангарда, порученного

генералу Васильчикову. Сей авангард был в Ухвале 16-го и в Вилятичах 17-го

числа.

Пятнадцатого отряд атамана Платова – в Колпенице, а 16-го – у самой

Березины, в пятнадцати верстах выше Борисова.

Пятнадцатого под Кричею Сеславин напал с успехом на польские войска графа

Тишкевича, множество поколол, набрал в плен и продолжал путь к Лошнице, где

снова имел жаркую схватку с неприятелем.

Шестнадцатого сей отважный и неутомимый партизан, открыв сообщение с графом

Витгенштейном, получил от него повеление во что бы то ни стало подать руку

адмиралу Чичагову чрез Борисов. Исполнение немедленно последовало за

повелением. Борисов был занят Сеславиным; три тысячи человек взято им в

плен, и сообщение с Чичаговым открыто[59]. 17-го французская армия тянулась

к Зембину, и Наполеон прибыл в Камень. Генерал Ланской, занимавший

Белорусским гусарским полком и казаками село Юрово, что на реке Гайне,

выступил 16-го числа чрез Антополье и Словогощь к Плещенице, куда прибыл

17-го в полдень.

Он имел благое намерение идти впереди неприятеля к Вильне и преграждать

всеми средствами путь головы его колонны, что мог исполнить

беспрепятственно, ибо в тот день Плещеницы заняты были одною только

придворною свитою Наполеона и конвоем раненого маршала Удино. Но в то время

обязанности партизана столь мало понимаемы были в нашей армии, что сей

известный неустрашимостию и отважностию генерал, быв атакован подходившими

от Каменя войсками, вместо того чтобы обратиться на Илие и Молодечну,

истребляя магазины и заваливая дорогу, отступил обратно к авангарду

Чичагова армии, тянувшейся на Зембин по пятам неприятельской армии, и

довольствовался взятием генерала Каминского, тридцати штаб– и обер-офицеров

и до трехсот рядовых.

Между тем граф Ожаровский получил повеление наблюдать за армиею князя

Шварценберга, находившеюся в Слониме. Вследствие чего он выступил на

Воложин, 26-го прибыл в Вишнев и в тот же день пошел на Трабы, Деневишки и

Бенякони – в Лиды, куда вступил 1-го декабря. Отряд генерала Кутузова шел

от Лепеля на Вышнее Березино н Докшицы, для наблюдения за Баварским

корпусом, находившимся в последнем местечке, и для преследования главной

неприятельской армии по северной стороне Виленской дороги.

Партизан Сеславин шел на местечко Забреж, которое 22-го ноября он занял с

боя. За малым дело стало, чтобы на другой день сам Наполеон не попался ему

в руки; во второй раз в течение сей кампании судьба спасла его от покушения

казаков, везде и повсюду ему являвшихся как неотразимые вампиры! О случае

сем говорено в вступлении сей книги.

Двадцатого партия моя обогнала отряд графа Ожаровского около Антополья,

21-го обошла кавалерию Уварова в Логойске, 22-го прибыла в Гайну, 23-го – в

Илию и 24-го – в Молодечну, где догнала хвост Чичагова армии, то есть часть

павлоградских гусар и казаков под командою полковника Сталя. Вследствие

повеления идти прямо на Ковну, мы свернули 25-го на Лебеду, 26-го пришли в

Лоск, 27-го – в Ольшаны, 28-го – в Малые Солешки, 29-го – в Парадомин и

30-го – в Новые Троки. Там я получил повеление остановиться и ожидать

нового направления.

Во время моего долговременного и бездейственного похода отряды и партии

наши ворвались в Вильну, заваленную несметным числом обозов, артиллерии,

больных, раненых, усталых и ленивых.

Впоследствии каждый отрядный начальник приписал себе честь занятия сей

столицы Литовского государства; но вот истина: пока Чаплиц жевал и

вытягивал периоды витийственной речи к жителям, пока Бенкендорф холился для

женщин и пока Кайсаров медлил у неприятельских обозов, – Тетенборн с

обнаженной саблею повелел редактору виленских газет объявить свету, что он

первый покорил город, и смеялся потом возражениям своих соперников.

Сеславин сделал иначе. Чтобы не обезобразить подвиг сей, я представляю

читателю донесение его, сколько память мне позволит; пусть различит он

самохвальство иноземца с геройским умалением истинного россиянина, едва

намекнувшего о жестокой ране своей в описании деяний своих сотрудников. Вот

оно:

"Генералу Коновницыну. С божиею помощию я хотел атаковать Вильно, но

встретил на дороге идущего туда неприятеля. Орудия мои рассеяли толпившуюся

колонну у ворот города. В сию минуту неприятель выставил против меня

несколько эскадронов; мы предупредили атаку сию своею и вогнали кавалерию

его в улицы; пехота поддержала конницу и посунула нас назад; тогда я послал

парламентера с предложением о сдаче Вильны и, по получении отрицательного

ответа, предпринял вторичный натиск, который доставил мне шесть орудий и

одного орла. Между тем подошел ко мне генерал-майор Ланской, с коим мы

теснили неприятеля до самых городских стен. Пехота французская, засевшая в

домах, стреляла из окон и дверей и удерживала нас на каждом шагу. Я

отважился на последнюю атаку, кою не мог привести к окончанию, быв жестоко

ранен в левую руку; пуля раздробила кость и прошла навылет [60]. Сумского

гусарского полка поручик Орлов также ранен в руку навылет. Генерал Ланской

был свидетелем сего дела. Спросите у него, сам боюсь расхвастаться, но вам

и его светлости рекомендую весь отряд мой, который во всех делах от Москвы

до Вильны окрылялся рвением к общей пользе и не жалел крови за отечество.

Полковник Сеславин. Ноября 27-го".

По прибытии моем в Новые Троки, я получил повеление от генерала Коновницына

следовать на Олиту и Меречь к Гродне, рапорты мои – продолжать писать в

главную квартиру, а между тем не оставлять уведомлением обо всем

происходящем адмирала Чичагова, идущего в Гезну, и генерала Тормасова,

следующего к Новому Свержену, что на Немане.

С сим повелением получил я письмо от генерал-квартирмейстера, в котором

объявляет он о желании светлейшего видеть войска наши в добром сношении с

австрийцами. Сии бумаги были от 30-го ноября. Мы уже сидели на конях, как

вслед за сими повелениями получил я другое, по которому должен был не

выходить из Новых Трок и прибыть особою моею в Вильну для свидания с

светлейшим. Немедленно я туда отправился.

От Новых Трок до села Понари дорога была свободна и гладка. У последнего

селения, там, где дорога разделяется на Новые Троки и на Ковну, груды

трупов человеческих и лошадиных, тьма повозок, лафетов и палубов едва

оставляли мне место для проезда; кучи еще живых неприятелей валялись на

снегу или, залезши в повозки, ожидали холодной и голодной смерти. Путь мой

освещаем был пылавшими избами и корчмами, в которых горели сотни сих

несчастных. Сани мои на раскатах стучали в закостенелые головы, ноги и руки

замерзших или замерзающих, и проезд мой от Понарей до Вильны сопровождаем

был разного диалекта стенаниями страдальцев... восхитительным гимном

избавления моей родины!

Первого декабря явился я к светлейшему. Какая перемена в главной квартире!

Вместо, как прежде, разоренной деревушки и курной избы, окруженной одними

караульными, выходившими и входившими в нее должностными людьми, кочующими

вокруг нее и проходившими мимо войсками, вместо тесной горницы, в которую

вход был прямо из сеней и где видали мы светлейшего на складных креслах,

облокоченного на планы и борющегося с гением величайшего завоевателя веков

и мира, – я увидел улицу и двор, затопленные великолепными каретами,

колясками и санями. Толпы польских вельмож в губернских русских мундирах, с

пресмыкательными телодвижениями.

Множество наших и пленных неприятельских генералов, штаб– и обер-офицеров,

иных на костылях, страждущих, бледных, других – бодрых и веселых, – всех

теснившихся на крыльце, в передней и в зале человека, за два года пред сим

и в этом же городе имевшего в ведении своем один гарнизонный полк и

гражданских чиновников, а теперь начальствовавшего над всеми силами

спасенного им отечества!

Когда я вошел в залу, одежда моя обратила на меня все взоры. Среди облитых

златом генералов, красиво убранных офицеров и граждан литовских я явился в

черном чекмене, в красных шароварах, с круглою курчавою бородою и

черкесскою шашкою на бедре. Поляки шепотом спрашивали: кто такой? Некоторые

из них отвечали: "Партизан Давыдов"; но самолюбие мое услышало несколько

прилагательных, от коих нахлынула на меня толпа любопытных. Не прошло двух

минут, как я был позван в кабинет светлейшего. Он сказал мне, что граф

Ожаровский идет на Лиду, что австрийцы закрывают Гродну, что он весьма

доволен мирными сношениями Ожаровского с ними, но, желая совершенно изгнать

неприятеля из пределов России, посылает меня на Меречь и Олиту, прямо к

Гродне, чтобы я старался занять сей город и очистить окрестности оного

более чрез дружелюбные переговоры, нежели посредством оружия. Если же найду

первый способ недостаточным, то позволил мне прибегнуть и к последнему, с

тем только, чтобы немедленно отсылать пленных в неприятельский корпус не

токмо ничем не обиженных, но обласканных и всем удовлетворенных.

Светлейший заключил тем, что, ожидая с часа на час рапорта от графа

Ожаровского в рассуждении движения его вперед, он полагает нужным, чтобы я

дождался в Вильне сего рапорта, дабы не предпринимать по-пустому ход к

Гродне. В случае же, что граф Ожаровский не двинется из Лиды по каким-либо

причинам, тогда только я должен буду идти поспешнее к назначенному мне

предмету.

Ожидаемый рапорт прибыл 3-го вечером. Граф Ожаровский писал, что 2-го числа

он занял Лиду и немедленно послал два полка занять Белицы, сам же

остановился в первом местечке. Прочитав донесение, я сел в сани и поскакал

в Новые Троки. Сборы мои никогда не были продолжительны: взнуздай, садись,

пошел, и на рассвете партия моя была уже на половине дороги к Меречу[61]. В

сем местечке мы успели захватить огромный магазин съестных припасов,

который я сдал под расписку прибывшему туда командиру Московского

драгунского полка полковнику Давыдову, и продолжал путь вдоль по Неману,

препоруча авангард мой маиору Чеченскому и передав ему наставление, данное

мне светлейшим, как обходиться с австрийцами.

Восьмого числа Чеченский столкнулся с аванпостами австрийцев под Гродною,

взял в плен двух гусаров и, вследствие наставления моего, немедленно

отослал их к генералу Фрейлиху, командовавшему в Гродне отрядом, состоявшим

в четыре тысячи человек конницы и пехоты и тридцать орудий.

Фрейлих прислал парламентера благодарить Чеченского за снисходительный сей

поступок, а Чеченский воспользовался таким случаем, и переговоры между ними

завязались. Вначале австрийский генерал объявил намерение не иначе сдать

город, как предавши огню все провиантские и комиссариатские магазины, кои

вмещали в себе более нежели на миллион рублей запаса. Чеченский отвечал

ему, что все пополнение ляжет на жителей сей губернии и чрез это он докажет

только недоброжелательство свое к русским в такое время, в которое каждое

дружеское доказательство австрийцев к нам есть смертельная рана общему

угнетателю. После нескольких прений фрейлих решился оставить город со всеми

запасами, в оном находившимися, и потянулся с отрядом своим за границу.

Чеченский вслед за ним вступил в Гродну, остановился на площади, занял

постами улицы, к оной прилегающие, и поставил караулы при магазинах и

гошпиталях.

<...> Тринадцатого, вечером, я получил повеление идти на Ганьондз.

Партия моя немедленно туда выступила, но я по приключившейся мне болезни

принужденным нашелся остаться пять дней в Гродне.

Сего числа прибыла в Гродну кавалерия генерал-лейтенанта Корфа, а на другой

день и пехота генерала от инфантерии Милорадовича. Первому из них я сдал

магазины и гошпитали, находившиеся в этом городе, и, переехав к нему на

квартиру, остался в оной до моего выздоровления.

Не могу умолчать о генерале Милорадовиче. По приезде его в Гродну, все

поляки от меня отхлынули и пали к стопам его; но ему было ни до владычества

своего, ни до подлости других: он в то время получил письмо с драгоценною

саблею от графини Орловой-Чесменской [62]. Письмо это заключало в себе

выражения, дававшие ему надежду на руку сей первой богачки государства.

Милорадович запылал восторгом необоримой страсти! Он не находил слов к

изъяснению благодарности своей и целые дни писал ей ответы, и целые стопы

покрыл своими гиероглифами; и каждое письмо, вчерне им написанное, было

смешнее и смешнее, глупее и глупее! Никому не позволено было входить в

кабинет его, кроме Киселева, его адъютанта, меня и взятого в плен доктора

Бартелеми. Мы одни были его советниками: Киселев – как умный человек

большого света, я – как литератор, Бартелеми – как француз, ибо письмо

сочиняемо было на французском языке. Давний приятель Милорадовича,

генерал-маиор Пассек, жаловался на него всякому, подходившему к неумолимой

двери, где, как лягавая собака, он избрал логовище. Комендант города и

чиновники корпуса также подходили к оной по нескольку раз в сутки и уходили

домой, не получа никакого ответа, от чего как корпусное, так и городское

управление пресеклось, гошппталь обратился в кладбище, полные хлебом,

сукном и кожами магазины упразднились наехавшими в Гродну комиссариатскими

чиновниками, поляки стали явно обижать русских на улицах и в домах своих,

словом, беспорядок дошел до верхней степени. Наконец Милорадович подписал

свою эпистолу, отверз милосердые двери, и все в оные бросились... но – увы!

– кабинет был уже пуст: великий полководец ускользнул в потаенные двери и

ускакал на бал плясать мазурку, а я сел в сани и явился 18-го числа в

Тикочин, где ожидала меня моя партия.

Переступя за границу России и видя каждого подчиненного моего награжденного

тремя награждениями, а себя – забытым по той причине, что, относясь во всю

кампанию прямо или к светлейшему, или к Коновницыну, я не имел ни одного

посредника, который мог бы рекомендовать меня к какому-либо награждению, -

я не счел за преступление напомнить о себе светлейшему и писал к нему таким

образом:

"Ваша светлость! Пока продолжалась Отечественная война, я считал за грех

думать об ином чем, как об истреблении врагов отечества. Ныне я за

границей, то покорнейше прошу вашу светлость прислать мне Владимира 3-й

степени и Георгия 4-го класса".

В ответ я получил (в селе Соколах, 22-го числа) пакет с обоими крестами и с

следующим письмом от Коновницына: "Получа письмо ваше к его светлости, я

имел счастье всеподданнейше докладывать государю императору об оказанных

вами подвигах и трудах в течение нынешней кампании. Его императорское

величество соизволил повелеть наградить вас орденами 4-го класса св.

Георгия и 3-й степени св. Владимира. С приятностью уведомляю вас о сем и

проч. Декабря 20-го дня 1812 года. Вильна".

Уверяли меня, что если бы я тогда потребовал Георгия 3-го класса, то, без

сомнения, получил бы его так же легко, как и вышеозначенные награждения.

Поистине я сделал ошибку, по ошибке сей причиною было высокое мнение,

которое я тогда имел о сем ордене: я думал, что я еще не достоин третьего

класса оного! И как осмелиться было требовать полковнику тот орден, который

еще тогда носим был: Остерманом, Ермоловым, Раевским, Коновницыным и

Паленом!

В Соколах я принужден был остановиться вследствие повеления

генерал-адъютанта Васильчикова. Немедленно после сего получил повеление от

генерала Коновницына следовать в Ганьондз для соединения с корпусом

генерала от инфантерии Дохтурова и явиться в команду принца Евгения

Виртембергского, а вскоре потом дошло до меня и повеление от нового

дежурного генерала князя Волконского о том же предмете.

Двадцать четвертого вышло новое размещение войскам, и партия моя поступила

в состав главного авангарда армии, препорученного генералу Винценгероде.

Авангард сей состоял из следующих войск:

Корпус генерал-маиора Тучкова 2-го:

Число людей

Запасных батальонов 20

Пехота Рекрутских 4

5961

Корабельный экипаж 4

Запасных эскадронов 20 1582

Кавалерия

Донских казачьих 6 1123

полков

Батарейная рота 12 орудий

Артиллерия Легких орудий 24 орудия 486

Цесарская 12 орудий

2-й пехотный корпус:

4-я дивизия: четыре полка по два баталиона

2500

3-я дивизия: четыре полка по два баталиона

Батарейная рота 12 орудий

Две легкие роты 24 орудия 400

Конная рота 12 орудий

Два донских полка из авангарда

Милорадовича

Отряд генерала Ланского:

Двадцать эскадронов гусар

1527

Полк уральский казачий 1812

Два уральских казачих полка

Мой отряд:

Два полка казачьих: Попова 13-го и

1-й Бугский 550

Команда гусар и сборных казаков

ИТОГО: 16 041 человек

Таким образом, поступя в начальники авангарда главного авангарда армии, я

сошел с партизанского поприща.