Текст книги "Дневник партизанских действии 1812 года"

Автор книги: Денис Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

партией, а неприятельские передовые войска, остановясь на той стороне реки,

стали стрелять из ружей и пистолетов, в одно время как часть оных искала

броду выше того места, где находилась партия моя. Я увидел по сему, что

стремление неприятеля не ограничится рекою, и потому взял меры к

отступлению на Федотково. Вследствие чего и дабы совершить оное безопаснее,

я немедленно послал три разъезда, по десяти казаков каждый: один на

Кузнецово к селу Козельску для открытия левой стороны, дабы никакой другой

неприятельский отряд не мог сбоку помешать моему отступлению, второй – в

Федотково, для открытия дороги, которую партия избрала, и для приготовления

оной продовольствия, а третий – в Знаменское, с повелением Бельскому

оставить немедленно сие село с поголовным ополчением и с моею пехотою и

поспешнее следовать по Юхновской дороге к селу Слободке. Сам же, желая

выиграть время, пока неприятель дойдет до реки и будет чрез оную

переправляться, двинулся рысью в три колонны и в два коня, чтобы по

средству длины колонн показаться сильнее, нежели я был действительно.

Сначала все шло удачно: перестрелка умолкла, и мы продолжали путь

беспрепятственно, но едва успели пройти около семи верст, как оба первые

разъезда во всю прыть прибыли к нам навстречу и уведомили меня, первый: что

другая конная неприятельская колонна идет на дорогу, по коей я следую, а

второй: что и в Федотково вступил неприятель. В доказательство первому

известию неприятель стал уже показываться с левой стороны, а последнее

подтвердил мне прибывший из Федоткова конный крестьянин, который сам видел

неприятеля, вступившего в село, и с тем оттуда выехал, чтобы меня

уведомить. Обстоятельства представлялись не в розовом цвете! Долгое

размышление было неуместно; я немедленно, поворотя вправо на Борисенки и

переправясь чрез Угру при Кобелеве, прибыл в Воскресенское, находящееся на

границе Медынского уезда, возле дороги из Юхнова в Гжать.

На марше моем один урядник и два казака были посланы к Бельскому с

повелением не останавливаться уже в Слободке, отступить к Климовскому

заводу; сим же посланным велено было поспешнее проехать в Юхнов для

уведомления дворянского предводителя, что партия отступает в Воскресенское

и чтобы все бумаги, которые будут адресованы на мое имя из главной

квартиры, были посылаемы прямо в означенное село.

Двадцатого, поутру, я получил уведомление от дежурного генерала об

отступлении неприятеля из Малоярославца и о следовании его на Гжать и

Смоленск[38] . Этого надлежало ожидать: внезапное умножение неприятельских

отрядов и обозов с некоторого времени между Вязьмою и Юхновом достаточно

могло удостоверить в незамедленном отступлении всей неприятельской армии.

Несмотря на это, я не мог бы тронуться с места, если бы светлейший не

отрядил после Малоярославского дела всю легкую свою конницу наперерез

неприятельским колоннам, идущим к Вязьме. Появление большой части легкого

войска с атаманом Платовым и с графом Орловым-Денисовым на пространстве,

где я шесть недель действовал и которое в сие время находилось уже во

власти неприятельских отрядов, принудило их удалиться частию к Вязьме, а

частию к Дорогобужу, и тем освободило меня из заточения в Воскресенском.

Без сомнения, я лично много обязан сей спасительной мысли; но если бы

уважили неоднократные представления мои об умножении на сем пространстве

числа легких войск с начала занятия Тарутина, тогда отряды, потеснившие

меня почти до Юхнова, или не смели бы явиться на пространстве, столь

впоследствии необходимом для нашей армии, и опустошать оное, или попались

бы немедленно в руки нашим партиям. Как бы то ни было, исправлять прошедшее

было поздно; следовало пользоваться настоящим, и я немедленно послал

Бельскому повеление поспешнее двинуться в Знаменское, где соединился с ним

того же числа вечером.

Двадцать первого я оставил поголовное ополчение на месте и, присоединяя

регулярную пехоту к партии, выступил в два часа утра по Дорогобужской

дороге на село Никольское, где, сделав большой привал, продолжал следовать

далее. От направления сего я попался между отрядами двух

генерал-адъютантов: графа Ожаровского и графа Орлова-Денисова [39]; первый

прислал ко мне гвардии ротмистра (что ныне генерал-лейтенант) Палицына,

дабы выведать, не можно ли ему прибрать меня к рукам, а последний еще от

19-го числа прислал офицера отыскивать меня для объяснения, что если я не

имею никакого повеления от светлейшего после 20-го октября, то чтобы

немедленно поступил в его команду.

Уверен будучи, что звание партизана не освобождает от чинопослушания, но с

сим вместе и позволяет некоторого рода хитрости, я воспользовался

разновременным приездом обоих присланных и объявил первому о невозможности

моей служить под командою графа Ожаровского по случаю получения повеления

от графа Орлова-Денисова поступить под его начальство, а второго уверил,

что я уже поступил под начальство графа Ожаровского и, вследствие повеления

его, иду к Смоленской дороге.

Между тем я не счел не только предосудительным, но даже приличным

солдатской гордости – просить генерала Коновницына довести до сведения

светлейшего неприятность, которою я угрожаем. "Имев счастие, – писал я ему,

– заслужить в течение шестинедельного моего действия особенное его

светлости внимание, мне чрезмерно больно, при всем уважении моем к графу

Орлову-Денисову и к графу Ожаровскому, поступить в начальство того или

другого, получив сам уже некоторый навык к партизанской войне, тогда как я

вижу, что в то же время поручают команды людям, хотя по многим отношениям

достойным, но совершенным школьникам в сем роде действия". Я заключал

письмо мое изложением выгод размножения, а не сосредоточивания партий при

тогдашних обстоятельствах, и послал урядника Крючкова с пятью казаками в

главную квартиру, находившуюся, по известиям, около Вязьмы. Я приказал ему

искать меня к 23-му числу около села Гаврикова, чрез которое я намерен был

следовать после поиска моего к селу Рыбкам.

Того же числа, то есть 21-го, около полуночи, партия моя прибыла за шесть

верст от Смоленской дороги и остановилась в лесу без огней, весьма скрытно.

За два часа пред рассветом мы двинулись на Ловитву. Не доходя за три версты

до большой дороги, нам уже начало попадаться несметное число обозов и туча

мародеров. Все мы били и рубили без малейшего сопротивления. Когда же

достигли села Рыбков, тогда попали в совершенный хаос! Фуры, телеги,

кареты, палубы, конные и пешие солдаты, офицеры, денщики и всякая сволочь -

все валило толпою. Если б партия моя была бы вдесятеро сильнее, если бы у

каждого казака было по десяти рук, и тогда невозможно было бы захватить в

плен десятую часть того, что покрывало большую дорогу. Предвидя это, я

решился, еще пред выступлением на поиск, предупредить в том казаков моих и

позволить им не заниматься взятием в плен, а, как говорится, катить

головнею по всей дороге. Скифы мои не требовали этому подтверждения; зато

надо было видеть ужас, объявший всю сию громаду путешественников! Надо было

быть свидетелем смешения криков отчаяния с голосом ободряющих, со стрельбою

защищающихся, с треском на воздух взлетающих артиллерийских палубов и с

громогласным "ура" казаков моих! Свалка эта продолжалась с некоторыми

.переменами до времени появления французской кавалерии, а за нею и

гвардии[40].

Тогда я подал сигнал, и вся партия, отхлынув от дороги, начала строиться.

Между тем гвардия Наполеона, посредине коей он сам находился, подвигалась.

Вскоре часть кавалерии бросилась с дороги вперед и начала строиться с

намерением отогнать нас далее. Я весьма уверен был, что бой не по силе, но

страшно хотелось погарцевать вокруг его императорского и королевского

величества и первому из отдельных начальников воспользоваться честью отдать

ему прощальный поклон за посещение его. Правду сказать, свидание наше было

недолговременно; умножение кавалерии, которая тогда была еще в положении

довольно изрядном, принудило меня вскоре оставить большую дорогу и уступить

место громадам, валившим одна за другою. Однако во время сего перехода я

успел, задирая и отражая неприятельскую кавалерию, взять в плен с бою сто

восемьдесят человек и двух офицеров и до самого вечера конвоевал императора

французов и протектора Рейнского союза с приличной почестью.

Двадцать третьего числа я, перешед речку Осму, предпринял поиск на

Славково, где снова столкнулся с старою гвардиею. Часть оной расположена

была на биваках, а часть в окрестных деревушках. Внезапное и шумное

появление наше из скрытного местоположения причинило большую сумятицу в

войсках. Все бросились к ружью; нам сделали даже честь стрелять по нас из

орудий. Перестрелка продолжалась до вечера без значительной с нашей стороны

потери. Вечером прибыло несколько эскадронов неприятельской кавалерии, но с

решительным намерением не сражаться, ибо, сделав несколько движений вправо

и влево колоннами, они, выслав фланкеров, остановились, а мы, забрав из

оных несколько человек, отошли в Гаврюково. Поиск сей доставил нам со

взятыми фланкерами сто сорок шесть человек фуражиров, трех офицеров и семь

провиантских фур с разною рухлядью; успех не важный относительно добычи, но

важный потому, что опроверг намерение Наполеона внезапно напасть со всею

армиею на авангард наш; по крайней мере, так можно заключить по циркуляру,

посланному от Бертье ко всем корпусным командирам. Нападение сие, будучи

основано на тайне и неведении с нашей стороны о местопребывании всех сил

неприятеля, не могло уже быть приведено в исполнение, коль скоро завеса

была сорвана моею партиею.

Поутру 24-го числа я получил от генерала Коновницына разрешение действовать

отдельно и повеление поспешно следовать к Смоленску. Посланный сей уведомил

меня о счастливом сражении при Вязьме 22-го числа и о шествии вслед за мной

партий Сеславина и Фигнера, в одно время как Платов напирал на арьергард

неприятеля с тыла. Получа повеление сие, я не мог уже тащить за собою

храбрую пехоту мою, состоявшую еще в ста семидесяти семи рядовых и двух

унтер-офицерах; почему я расстался с нею на дороге от Гаврюкова и отправил

ее в Рославль к начальнику ополчения Калужской губернии.

Теперь я касаюсь до одного случая с прискорбием, ибо он навлекает проклятие

на русского гражданина. Но долг мой говорить все то, что я делал, в чем

кому содействовал, кто в чем мне содействовал и чему я был свидетелем.

Пусть время поставит каждого на свое место.

Около Дорогобужа явился ко мне вечером Московского гренадерского полка

отставной подполковник Маслеников, в оборванном мужичьем кафтане и в

лаптях. Будучи знаком с Храповицким с детства своего, свидание их было

дружеское; вопросы следовали один за другим, и, как вопросы того времени,

все относились к настоящим обстоятельствам. Он рассказывал свое несчастие:

как не успел выехать из села своего и был захвачен во время наводнения края

сего приливом неприятельской армии, как его ограбили и как он едва спас

последнее имущество свое – испрошением себе у вяземского коменданта

охранного листа. Знав по опытам, сколько охранные листы бесполезны к

охранению, мы любопытствовали видеть лист сей, но как велико было наше

удивление, когда мы нашли в нем, что г. Маслеников освобождается от всякого

постоя и реквизиций в уважение обязанности, добровольно принятой им на

себя, продовольствовать находившиеся в Вязьме и проходившие чрез город сей

французские войска. Приметя удивление наше, он хотя с замешательством, но

спешил уверить нас, что эта статья поставлена единственно для спасения его

от грабительства и что он никогда и ничем нс снабжал войска французского в

Вязьме.

Сердца наши готовы были извинить его: хотя русский, он мог быть слабее

другого духом, прилипчивее другого к интересу и потому мог ухватиться за

всякий способ для сохранения своей собственности. Мы замолчали, а он,

приглася нас на мимоходный завтрак, отправился в село свое, расстоящее в

трех верстах от деревни, в коей мы ночевали.

На рассвете изба моя окружилась просителями; более ста пятидесяти крестьян

окрестных сел пали к ногам моим с просьбою на Масленикова, говоря: "Ты

увидишь, кормилец, село его, ни один хранц, (то есть франц, или француз) до

него не дотронулся, потому что он с ними же грабил нас и посылал все в

Вязьму, – всех разорил; у нас ни синь-пороха не осталось по его милости!"

Это нас все взорвало.

Я велел идти за мною как окружившим избу мою, так и встретившимся со мною

на дороге просителям.

Приехав в село Масленикова, я поставил их скрытно за церковью и запретил им

подходить ко двору прежде моего приказания. Казалось, мы вступили на

благословенный остров, оставшийся от всеобщего потопления! Село, церковь,

дом, избы и крестьяне – все было в цветущем положении! Я уверился в

справедливости доноса и, опасаясь, чтобы после ухода моего страдальцы сами

собой управы не сделали и тем не подали пример другим поселянам к мятежу и

безначалию, что в тогдашних обстоятельствах было бы разрушительно и

совершенно пагубно для России, я решился обречь себя в преступники и

принять ответственность за подвиг беззаконный, хотя спасительный!

Между тем товарищи мои сели за сытный завтрак... Я не ел, молчал и даже не

глядел на все лишние учтивости хозяина, который, чувствуя вину свою и видя

меня сумрачным и безмолвным, усугублял их более и более. После завтрака он

показал нам одну горницу, нарочно, как кажется, для оправдания себя

приготовленную: в ней все мебели были изломаны, обои оборваны и пух

разбросан по полу. "Вот, – говорил он, – вот что эти злодеи французы

наделали!"

Я, продолжая молчание, подал потаенно от него знак вестовому моему, чтобы

позвал просителей, и вышел на улицу будто бы садиться на конь и продолжать

путь мой. Когда на улице показалась толпа просителей, я, будто не зная, что

они за люди, спросил: "Кто они такие?" Они отвечали, что окрестные

крестьяне, и стали жаловаться на Масленикова, который уверял, что они

изменники и бунтовщики, но бледнел и трепетал. "Глас божий – глас народа!"

– отвечал я ему и немедленно велел казакам разложить его и дать двести

ударов нагайками.

По окончании экзекуции я спросил крестьян, довольны ли они? И когда

передний из них начал требовать возвращения похищенного, то, чтобы прервать

все претензии разом, я его взял за бороду и, ударив нагайкою, сказал

сердито и грозно: "Врешь! Этого быть не может. Вы знаете сами, что

похищенное все уже израсходовано французами, – где его взять? Мы все

потерпели от нашествия врагов, но что бог взял, то бог и даст. Ступайте по

домам, будьте довольны, что разоритель ваш наказан, как никогда помещиков

не наказывали, и чтобы я ни жалоб и ни шуму ни от одного из вас не слыхал.

Ступайте!"

После сего сел на конь и уехал. Теперь обратимся к военным действиям.

Размещение отдельных отрядов около 24-го и 25-го числ, то есть во время

нахождения главной квартиры французской армии в Дорогобуже, было следующее:

Князь Яшвиль, командовавший отрядом калужского ополчения, встретя в Ельне

дивизию Бараге-Дильера, находился на обратном марше в Рославль.

Генерал-лейтенант Шепелев с калужским ополчением, шестью орудиями и тремя

казачьими полками – в Рославле.

Отряд графа Орлова-Денисова был на марше от Вязьмы чрез Колпитку и Волочок

к Соловьевой переправе. Партия моя – вслед за оной на марше из Гаврюкова

чрез Богородицкое и Дубовище к Смоленску.

Отряд графа Ожаровского от Юхнова и Знаменского – на марше чрез Балтутино в

Вердебяки. Партии Фигнера и Сеславина – от Вязьмы к Смоленску, вслед за

моею партией, но ближе к главным колоннам неприятельской армии. Отряд

атамана Платова – вслед за арьергардом неприятеля, около Семлева.

Отряд генерала Кутузова [41] – между Гжатью и Сычевкой, в направлении к

Николе-Погорелову и к Духовщине. По тому же направлению, но ближе к

неприятелю, – партия Ефимова.

Пока покушался я занять большую дорогу у села Рыбков и производил поиск на

Славково, граф Орлов-Денисов опередил меня, так что едва усиленными

переходами я мог достичь его 25-го числа в селе Богородицком и то уже в

минуту выступления его к Соловьевой переправе. Оставя мою партию на марше,

я явился к графу с рапортом. Он меня принял хотя и ласково, но при всем том

весьма приметно было, сколь тревожил его вид подполковника, ускользнувшего

от владычества генерал-адъютанта и пользовавшегося одинакими с ними

правами. Дабы хотя на время исправить противоестественное положение сие, он

пригласил меня идти вместе с ним к Соловьевой переправе, предсказывая и

обещая мне, если я не последую за ним, несчастные успехи. Но я, помня

лесистые места около Соловьева и быв убежден в бесполезности сего поиска,

отказался, представив ему полученное мною повеление идти к Смоленску. К

тому же, прибавил я, изнурение лошадей принуждает меня дать отдых моей

партии, по крайней мере часа на четыре. На сие граф, усмехнувшись, сказал:

"Желаю вам спокойно отдыхать!" – и поскакал к своему отряду, который уже

вытягивался по дороге.

Я расчел верно. Покушение графа Орлова-Денисова не принесло ожидаемой им

пользы, и он принужденным нашелся обратиться к прежнему пути своему. Если б

партия моя была сильнее, дорого бы он заплатил за свою усмешку и долго бы

помнил залет свой к Соловьеву, ибо в продолжение сего времени я открыл

отряд генерала Ожеро в Ляхове и смог бы сделать один то, что сделал под

командою графа. 26-го, на марше к Дубовищам, я приметил, что авангард мой

бросился в погоню за конными французами. Вечернее время и туманная погода

не позволили ясно рассмотреть числа неприятеля, почему я, стянув полки,

велел взять дротики наперевес и пошел рысью вслед за авангардом. Но едва

вступил в маленькую деревушку, которой я забыл имя, как увидел несколько

авангардных казаков моих, ведущих ко мне лейб-жандармов французских

(Gendarmes d'elite). Они объявили мне о корпусе Бараге-Дильера,

расположенном между Смоленском и Ельнею, и требовали свободы, поставляя на

вид, что дело их не сражаться, а сохранять порядок в армии. Я отвечал им:

"Вы вооружены, вы французы, и вы в России; следовательно, молчите и

повинуйтесь!"

Обезоружа их, я приставил к ним стражу и приказал при первом удобном случае

отослать их в главную квартиру; а так как уже было поздно, то мы расставили

посты и остановились на ночлег.

Спустя час времени соединились со мною Сеславин и Фигнер [41] .

Я уже давно слышал о варварстве сего последнего, но не мог верить, чтобы

оно простиралось до убийства врагов безоружных, особенно в такое время,

когда обстоятельства отечества стали исправляться и, казалось, никакое

низкое чувство, еще менее мщение, не имело места в сердцах, исполненных

сильнейшею и совершеннейшею радостью! Но едва он узнал о моих пленных, как

бросился просить меня, чтобы я позволил растерзать их каким-то новым

казакам его, которые, как говорил он, еще не натравлены. Не могу выразить,

что почувствовал я при противуположности слов сих с красивыми чертами лица

Фигнера и взором его – добрым и приятным! Но когда вспомнил превосходные

военные дарования его, отважность, предприимчивость, деятельность – все

качества, составляющие необыкновенного воина, – я с сожалением сказал ему:

"Не лишай меня, Александр Самойлович, заблуждения. Оставь меня думать, что

великодушие есть душа твоих дарований; без него они – вред, а не польза, а

как русскому, мне бы хотелось, чтобы у нас полезных людей было побольше".

Он на это сказал мне: «Разве ты не расстреливаешь?» – "Да, – говорил я, -

расстрелял двух изменников отечеству, из коих один был грабитель храма

божия". – "Ты, верно, расстреливал и пленных?" – "Боже меня сохрани! Хоть

вели тайно разведать у казаков моих". – "Ну, так походим вместе, – он

отвечал мне, – тогда ты покинешь все предрассудки". – "Если солдатская

честь и сострадание к несчастию – предрассудки, то их предпочитаю твоему

рассудку! Послушай, Александр Самойлович, – продолжал я. – Я прощаю

смертоубийству, коему причина – заблуждение сердца огненного; возмездие

души, гордой за презрение, оказанное ей некогда спесивой ничтожностию;

лишняя страсть к благу общему, часто вредная, но очаровательная в

великодушии своем! И пока вижу в человеке возвышенность чувств, увлекающих

его на подвиги отважные, безрассудные и даже бесчеловечные, – я подам руку

сему благородному чудовищу и готов делить с ним мнение людей, хотя бы чести

его приговор написан был в сердцах всего человечества! Но презираю убийцу

по расчетам или по врожденной склонности к разрушению".

Мы замолчали. Однако, опасаясь, чтобы он не велел похитить ночью пленных

моих, я, под предлогом отдавать приказания партии, вышел из избы, удвоил

секретно стражу, поручил сохранение их на ответственность урядника, за ними

надзиравшего, и отослал их рано поутру в главную квартиру.

Мы часто говорим о Фигнере – сем странном человеке, проложившем кровавый

путь среди людей, как метеор всеразрушающий. Я не могу постичь причину

алчности его к смертоубийству! Еще если бы он обращался к оному в

критических обстоятельствах, то есть посреди неприятельских корпусов,

отрезанный и теснимый противными отрядами и в невозможности доставить

взятых им пленных в армию. Но он обыкновенно предавал их смерти не во время

опасности, а освободясь уже от оной; и потому бесчеловечие сие вредило ему

даже и в маккиавеллических расчетах его, истребляя живые грамоты его

подвигов. Мы знали, что он истинно точен был в донесениях своих и

действительно забирал и истреблял по триста и четыреста нижних и вышних

чинов, но посторонние люди, линейные и главной квартиры чиновники, всегда

сомневались в его успехах и полагали, что он только бьет на бумаге, а не на

деле. Ко всему тому таковое поведение вскоре лишило его лучших офицеров,

вначале к нему приверженных. Они содрогнулись быть не токмо помощниками, но

даже свидетелями сих бесполезных кровопролитий и оставили его с одним его

сеидом – Ахтырского гусарского полка унтер-офицером Шиановым, человеком

неустрашимым, но кровожаждущим и по невежеству своему надеявшимся получить

царство небесное за истребление неприятеля каким бы то образом ни было.

В ночь возвратились разъездные мои, посланные к селу Ляхову, и уведомили

меня, что как в нем, так и в Язвине находятся два сильных неприятельских

отряда, что мне подтвердил и приведенный ими пленный, уверяя, что в первом

селе стоит генерал Ожеро с двумя тысячами человек пехоты и частью

кавалерии.

Мы решились атаковать Ляхово. Но так как все три партии не составляли более

тысячи двухсот человек разного сбора конницы, восьмидесяти егерей 20-го

егерского полка и четырех орудий, то я предложил пригласить на удар сей

графа Орлова-Денисова, которого партия состояла из шести полков казачьих и

Нежинского драгунского полка, весьма слабого, но еще годного для декорации

какого-нибудь возвышения.

Немедленно я послал к графу письмо пригласительное: "По встрече и разлуке

нашей я приметил, граф, что вы считаете меня непримиримым врагом всякого

начальства; кто без властолюбия? И я, при малых дарованиях моих, более

люблю быть первым, нежели вторым, а еще менее четвертым. Но властолюбие мое

простирается до черты общей пользы. Вот пример вам: я открыл в селе Ляхове

неприятеля, Сеславин, Фигнер и я соединились. Мы готовы драться. Но дело не

в драке, а в успехе. Нас не более тысячи двухсот человек, а французов две

тысячи и еще свежих. Поспешите к нам в Белкино, возьмите нас под свое

начальство – и ура! с богом!"

Двадцать седьмого числа мы были на марше. Вечером я получил от графа ответ.

Он писал: "Уведомление о движении вашем в Белкино я получил. Вслед за сим и

я следую для нападения на неприятеля; но кажется мне, что атака наша без

присоединения ко мне командированных мною трех полков, которые прибыть

должны через два часа, будет не наверное; а потому не худо бы нам дождаться

и действовать всеми силами".

Двадцать восьмого, поутру, Фигнер, Сеславин и я приехали в одну деревушку,

занимаемую полком Чеченского, верстах в двух от Белкина. Вдали было видно

Ляхово, вокруг села биваки; несколько пеших и конных солдат показывались

между избами и шалашами, более ничего не можно было заметить. Спустя

полчаса времени мы увидели неприятельских фуражиров в числе сорока человек,

ехавших без малейшей осторожности в направлении к Таращину. Чеченский

послал в тыл им лощиною сотню казаков своих. Фуражиры приметили их, когда

уже было поздно. Несколько спаслось бегством, большая часть, вместе с

офицером (адъютантом генерала Ожеро), сдалась в плен. Они подтвердили нам

известие о корпусе Бараге-Дильера и об отряде генерала Ожеро, кои невзирая

на следование отряда графа Ожаровского, прошедшего 27-го числа Балтутино на

Рославльскую дорогу, остались неподвижными, хотя Балтутино от Ляхова не

более как в семнадцати, а от Язвина в девяти верстах.

Вскоре из Белкина подошла ко мне вся партия моя, и граф Орлов-Денисов

явился на лихом коне с вестовыми гвардейскими казаками. Он известил нас,

что командированные им три полка прибыли и что вся его партия подходит.

Поговоря со мною, как и с которой стороны будем атаковать, он повернулся к

Фигнеру и Сеславину, которых еще партии не прибыли на место, и сказал: "Я

надеюсь, господа, что вы нас поддержите". Я предупредил ответ их: "Я за них

отвечаю, граф; не русским – выдавать русских". Сеславин согласился от всего

сердца, но Фигнер с некоторою ужимкой, ибо один любил опасности, как свою

стихию, другой – не боялся их, но любил сквозь них видеть собственную

пользу без раздела ее с другими. Спустя час времени все партии наши

соединились, кроме восьмидесяти егерей Сеславина; а так как мне поручена

была честь вести передовые войска, то я, до прибытия егерей, велел выбрать

в стрелки казаков, имевших ружья, и пошел к Ляхову, следуемый всеми

партиями.

Направление наше было наперерез Смоленской дороге, дабы совершенно

преградить отряду Ожеро отступление к Бараге-Дильеру, занимавшему

Долгомостье.

Коль скоро начали мы вытягиваться и подвигаться к Ляхову, все в селе этом

пришло в смятение; мы услышали барабаны и ясно видели, как отряд становился

в ружье; стрелки отделялись от колонн и выбегали из-за изб к нам навстречу.

Немедленно я спешил казаков моих и завязал дело. Полк Попова 13-го и

партизанскую мою команду развернул на левом фланге спешенных казаков, чтобы

закрыть движение подвигавшихся войск наших, а Чеченского с его полком

послал на Ельненскую дорогу, чтобы пресечь сообщение с Ясминым, где

находился другой отряд неприятеля. Последствия оправдали эту меру.

Сеславин прискакал с орудиями к стрелкам моим, открыл огонь по колоннам

неприятельским, выходившим из Ляхова, и продвинул гусар своих для прикрытия

стрелков и орудий. Партии его и Фигнера построились позади сего прикрытия.

Граф Орлов-Денисов расположил отряд свой на правом фланге партий Фигнера и

Сеславина и послал разъезды по дороге в Долгомостье.

Неприятель, невзирая на пушечные выстрелы, выходил из села, усиливал

стрелков, занимавших болотистый лес, примыкающий к селу, и напирал на

правый фланг наш главными силами. Сеславин сменил пеших казаков моих

прибывшими егерями своими и в одно время приказал ахтырским гусарам, под

командою ротмистра Горскина находившимся, ударить на неприятельскую

конницу, покусившуюся на стрелков наших. Горскин атаковал, – опрокинул сию

конницу и вогнал ее в лес, уже тогда обнаженный от листьев и, следственно,

неспособный к укрытию пехоты, стрелявшей для поддержания своей конницы.

Стрелки наши бросились за Горскиным и вместе с ним начали очищать лес, а

стрелки неприятельские – тянуться из оного чистым полем к правому флангу

отряда своего. Тогда Литовского уланского полка поручик Лизогуб, пользуясь

их смятением, рассыпал уланов своих и ударил. Проезжая в то время вдоль по

линии с правого на левый фланг, я попался между ними и был свидетелем

следующего случая.

Один из уланов гнался с саблею за французским егерем. Каждый раз, что егерь

прицеливался по нем, каждый раз он отъезжал прочь и преследовал снова,

когда егерь обращался в бегство. Приметя сие, я закричал улану: "Улан,

стыдно!" Он, не отвечав ни слова, поворотил лошадь, выдержал выстрел

французского егеря, бросился на него и рассек ему голову.

После сего, подъехав ко мне, он спросил меня: "Теперь довольны ли, ваше

высокоблагородие?" – и в ту же секунду охнул: какая-то бешеная пуля

перебила ему правую ногу. Странность состоит в том, что сей улан, получив

за подвиг сей Георгиевский знак, не мог носить его... Он был бердичевский

еврей, завербованный в уланы. Этот случай оправдывает мнение, что нет

такого рода людей, который не причастен был бы честолюбия и, следовательно,

не способен был бы к военной службе.

Приехав на левый фланг, мне представили от Чеченского взятого в плен

кривого гусарского ротмистра, которого я забыл имя, посланного в Ясмино с

уведомлением, что ляховский отряд атакован и чтобы ясминский отряд поспешал

к нему на помощь. Между тем Чеченский донес мне, что он прогнал обратно в

село вышедшую против него неприятельскую кавалерию, пресек совершенно путь

к Ясмину, и спрашивал разрешения: что прикажу учинить с сотнею человек

пехоты, засевшей в отдельных от села сараях, стрелявших из оных и не

сдающихся? Я велел жечь сараи – исчадье чингисханово, – сжечь и сараи и

французов.

Между тем граф Орлов-Денисов уведомлен был, что двухтысячная колонна спешит

по дороге от Долгомостья в тыл нашим отрядам и что наблюдательные войска

его, на сей дороге выставленные, с поспешностию отступают. Граф, оставя нас

продолжать действие против Ожеро, взял отряд свой и немедленно обратился с

ним на кирасиров, встретил их неподалеку от нас, атаковал, рассеял и,

отрядив полковника Быхалова с частию отряда своего для преследования оных к

Долгомостью, возвратился к нам под Ляхово.

Вечерело. Ляхово в разных местах загорелось; стрельба продолжалась...

Я уверен, что если бы при наступлении ночи генерал Ожеро свернул войска

свои в одну колонну, заключа в средину оной тяжести отряда своего, и

подвинулся бы таким порядком большою дорогою к Долгомостью и к Смоленску, -

все наши покушения остались бы тщетными. Иначе ничего сделать мы не могли,

как конвоировать его торжественно до корпуса Бараге-Дильера и откланяться

ему при их соединении.

Вместо того мы услышали барабанный бой впереди стрелковой линии и увидали

подвигавшегося к нам парламентера. В это время я ставил на левом моем

фланге между отдельными избами присланное мне от Сеславина орудие и

готовился стрелять картечью по подошедшей к левому моему флангу довольно

густой колонне. Граф Орлов-Денисов прислал мне сказать, чтобы я прекратил