Текст книги "Христианство и спорынья"

Автор книги: Денис Абсентис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Как и в Европе, бунты против картофеля происходили на Руси, вероятно, по тем же причинам. Но по каким? Может в России картофель внушал такое недоверие суеверным крестьянам своим названием «дьявольское яблоко»? Но ведь сами так почему то назвали, вряд ли с немецкого перевели. Впрочем, как считают некоторые, окрестили его «чертовым яблоком» церковники, предавая овощ анафеме. Не суть. Как и в Европе, народ был, конечно, консервативен. Также, как и в Европе, не сразу прижились и помидоры. Очень колоритны и упреждающие названия, которыми окрестил томаты русский народ: бешеные ягоды, псинки, греховные плоды… Но достаточно ли одного консерватизма для настолько серьезного сопротивления картофелю? Ведь сам царь-батюшка повелел. Да и не один. Кстати, никто не читал в каких-нибудь хрониках о «ржаных бунтах»? Нет? Странно. Ведь и рожь когда-то была культурой новой и непривычной. Должны были и тогда за вилы хвататься и кричать: «На фиг вашу рожь, не отдадим гречиху и репу!» Впрочем, этим вопросом никто не задается – ответы уже есть даже во всех школьных учебниках истории. «Все из-за того, что мужикам не объяснили, какая польза от этого растения» – объясняют одни историки. «Крестьяне пробовали есть не клубни, а маленькие зеленые плоды, которые иногда развиваются на месте соцветий. Ели в сыром виде – бывало, травились, болели» – подхватывают другие. В общем, «достаточно припомнить картофельные бунты в России 1834 года, которые были вызваны как раз тем, что тысячи крестьян отравились картофелем, перепутав «вершки с корешками» – соглашаются третьи. Единогласно, как на партсобрании.

Может, действительно, картофельные бунты возникали, главным образом, из-за того, что крестьяне пытались использовать в пищу ядовитые плоды картофеля – ягоды, а не клубни – и поголовно травились соланином? И действительно, как общепринято сейчас считать, тупые крестьяне постоянно (на протяжении более века!) путали «вершки с корешками»? Но за это время не одно племя обезьян можно было бы научить сажать и собирать правильно. Ведь в Европе народ уже картошку вовсю сажает и ест. А дегенеративные русские крестьяне никак не поймут, чего от них хотят, и картофельную ботву хрумкают. Поколениями. Травятся и болеют. Даже не понятно, как это они умудрялись морковку из земли выкапывать, а свеклу – варить. Должны были все перепутать. Крестьяне действительно консервативны, невежественны и неграмотны, но – земледелием занимаются тысячелетиями. Обезьян за несколько дней учат, как на рычаг нажать и получить банан, а крестьяне все понять где вершки, где корешки – не могут. Не смешно.

Иногда, впрочем, описывая бунты, к более вероятным причинам подходят ближе: «Картофельные бунты в России связаны с насильственным внедрением культуры картофеля в крестьянские хозяйства, под него было приказано отводить самые лучшие земли, что вызвало бурный протест крестьян, не знакомых с этой культурой». Это более похоже на действительность – дело не столько в картошке самой, а именно в том, что под нее требовали «лучшие поля», а эти поля, ясен перец, уже заняты рожью. Собственно, это и отмечается в монографии Ивановой-Малофеевой: «Но малоземельные крестьяне, которых в губернии было большинство, не хотели жертвовать под картофель землю, где прежде были зерновые посевы. Привычка выращивать хлеб оказалась сильнее, несмотря на потенциальную возможность потерять в случае неблагоприятных условий большую часть урожая». Но не только в привычке дело – иноземный овощ покушался на самое для русского человека святое. На Черный Хлеб.

Разница с Европой, которую как то не замечают, была еще в том, что там картофель наконец вытеснил рожь, а сдавшийся царскому указу русский крестьянин все таки царя обманул и от хлеба не отказался, а заменил картошкой репу и гречиху. Раньше была репа с хлебом, а теперь хлеб с картошкой. Репу, которую раньше повсеместно варили, парили, жарили и даже делали из нее вкусное вино, сажать перестали. Репой пришлось пожертвовать. Раньше в народе складывались поговорки: «Щи да каша – пища наша», «Гречневая каша – матушка наша, а хлебец ржаной – отец родной». Но когда вопрос стал ребром, «матушку» пришлось подвинуть – к концу XIX—началу XX века под гречиху в России в год было занято всего чуть более 2 млн. га, или только 2 % пашни.6 Греча, появившаяся на русских пашнях в незапамятные времена и называемая за рубежом «русским хлебом» (хоть родина ее на самом деле – Гималаи), так и не оправилась – даже в советское время она будет выдаваться только инвалидам и диабетикам по справкам. Зато «отец хлебец ржаной» почти не пострадал. Хорошо еще, что к этому времени рожь научились более-менее от спорыньи очищать, призывами к этому пестрят газеты начала XX века. А картошку стали уважительно величать «вторым хлебом», так как она уже не являлась противником «хлеба первого». Картошка не заменила хлеб, лишь стала сопутствующим продуктом, дополнением к хлебу. Появились на Руси и соответствующие новые поговорки: «Картофель – хлебу подспорье» и «Картошка – хлебу присошка». А могло ли и быть иначе?

Любовь (или правильнее сказать страсть) русского народа к черному хлебу давно стала считаться частью национальной культуры. «Приверженность русских к черному хлебу и, наоборот, трудности, испытываемые другими народами при переходе с привычного для них пресного хлеба на кислый, неоднократно отмечались и в специальной медицинской литературе, и в художественной особо наблюдательными писателями. Во время своего путешествия на Кавказ А.С. Пушкин заметил, что пленные турки, строившие Военно-Грузинскую дорогу, никак не могли привыкнуть к русскому черному хлебу и поэтому жаловались в целом на пищу, им выдаваемую, хотя она была хорошей. «Это напомнило мне, – говорил Пушкин, – слова моего приятеля Шереметева по возвращении его из Парижа: „Худо, брат, жить в Париже: есть нечего, черного хлеба не допросишься“. Когда же спустя несколько дней Пушкин сам оказался без черного хлеба и ему предложили лаваш, он отозвался на это такими резкими строками в своем дневнике: „В армянской деревне, выстроенной в горах на берегу речки, вместо обеда съел я проклятый чурек, армянский хлеб, испеченный в виде лепешки пополам с золой, о которой так тужили турецкие пленники в Дарьяльском ущелье. Дорого бы я дал за кусок русского черного хлеба, который был им так противен“».

Русский историк XVIII века Иван Болтин писал, что «русские вообще едят больше хлеба, чем мяса» и что «рабочий человек съедает присестом со щами до двух фунтов черного хлеба». «В то время как во Франции, – читаем дальше у Болтина, – в среднем на человека приходится фунт пшеничного хлеба в сутки, русский человек, не только рабочий, но и праздный, таким количеством продовольствоваться не может». Итак, русский историк лишь подтверждает то, о чем я писал выше – во Франции XVIII века черный хлеб уже практически не ели (за исключением мест, где, как и в России, народ наотрез отказывался от пшеницы и картошки – например, Солонь – эпицентр эрготизма во Франции XVIII века).

Другое дело Россия. В. Похлебкин в широко распространенной книге «Занимательная кулинария», расхваливая хлеб на все лады, упоминает о таком событии: «истории известен интересный факт, волей случая послуживший экспериментом, который весьма наглядно показал, к чему может привести внезапное лишение русского человека черного хлеба. Во время русско-турецкой войны в 1736 году 54-тысячное русское войско вступило на вражескую территорию Крымского ханства. Обозы с ржаной мукой, которую везли из России, застряли где-то в степях Украины. Пришлось печь хлеб из местной пшеничной муки. И тогда в войске начались болезни. „Наипаче приводило воинов в слабость то, – отмечал в своих записках адъютант командующего этим войском Христофор Георг фон Манштейн, что они привыкли есть кислый ржаной хлеб, а тут должны были питаться пресным пшеничным“».

Плохо состояние дел в той стране, где привычка к «счастью-спорынье» так сильна, что без нее «воины впадают в слабость» и ломки приводят к «болезням в войсках». Но хуже то, что «ни роль хлеба в нашем питании, ни наше отношение к нему с тех пор не изменились» (там же). А пора бы. «Отсюда видно, что привычка к хлебу как ни к одному другому продукту обусловлена настолько глубокими национальными традициями, что она порождает определенный условный рефлекс, влияет в целом на психику человека» – продолжает Похлебкин. Хлеб, он, конечно, на психику влияет, спору нет, но вот только это не «условный рефлекс» называется….

Кстати, насчет упоминаемого похода – истории также известно, что когда к концу 1736 года подсчитали потери, то выяснилось, что армия сократилась вдвое, причем от болезней и голода погибло солдат в несколько раз больше, чем в сражениях. Но, может, здесь дело было в том, что пресловутые «обозы с ржаным хлебом» уже до войск дошли? И повторилась та же история, что и за четырнадцать лет до того, когда в отправившейся в персидский поход (1722–1723) русской армии по крайней мере 20000 казаков (пятая часть войска) и еще больше лошадей в коннице, пришедшей из Царицына, заболели эрготизмом и погибли. Наступление захлебнулось. Хорошая рожь росла в устье Волги. «Лошади падали массами, в одну ночь не менее 1700, как видно из письма самого Петра к сенаторам от 16 октября 1722 года». Хотя в результате персидской кампании Россия получила значительную территорию побережья Каспийского моря (отечественные историки категорически не любят вспоминать, что не в этом цель была, а в Турции и Константинополе, отравление спорыньей случилось как раз накануне планируемой битвы с султаном Ахмедом III и само название похода «персидский» – эвфемизм), Соловьев в «Истории России с древнейших времен» упоминает и о менее радостных последствиях, ссылаясь на письмо французского посланника Кампредона: «Россия находится в дурном состоянии: денег нет, ожидают голода, войско в самом жалком положении, третья доля его и 50000 лошадей пропали в Персидском походе..».

Но спорынья не оставила Петра в покое и после возвращения из похода – дома его ждала такая же эпидемия, и Петру пришлось назначить врача для расследования этой напасти, о чем нам сообщает энциклопедист конца XIX века Магнус Блауберг, описывающий дореволюционные эпидемии эрготизма: «Следующая в 1722 г. в Москве и Нижегородской губернии: она преимущественно свирепствовала между крестьянами и возвратившимися из Персии войсками. Изучал болезнь врач Gottlieb Schober, по повелению Петра Великого». Безрезультатно, конечно. Ибо даже почти 200 лет спустя после этих событий Блауберг пишет: «Так как специфических средств для лечения болезни «злой корчи» не существует, то поэтому важны профилактические меры». А какая уж «профилактика» во время эпидемии? Поздно пить боржоми, когда почки отвалились… Хотя, кто знает – может эта эпидемия и подсказала Петру, что Россию нужно кормить картошкой?

Глава 22
Россия и спорынья. На рубеже XX века

«Я, жилец страны нездешной,

Прохожу к монастырям».

Высоко стоит злотравье,

Спорынья кадит туман:

«Помолюсь схожу за здравье

Православных христиан».

Сергей Есенин. Микола

Книга русского писателя С. Максимова, представляющая собой художественно-познавательную энциклопедию по истории хлебопашества на Руси, впервые вышла в 1873 году. Из книги понятно, что описанные выше методы средневековых пекарей по подмешиванию в муку спорыньи, мела и прочего во всю процветали в России еще в конце XIX века.

Кроме спорыньи, маклаки-плуты примешивают в муку отруби, песок, гипс, чтобы увеличить вес и взять за товар подороже. Хорошая настоящая мука та, которая совсем похожа на порошок, суха и без всяких посторонних запахов. Впрочем, за плутнями хлебных торговцев не угоняешься…

Мешаная мука бывает опасна для здоровья, когда смолота вместе со спорыньей, или так называемыми рожками, рогатою рожью. Это – болезнь зерна, которое вырастает длинным, иссера-черноватым, сладковатым на вкус. Мякоть спорыньи (она же рожки, спорыш, спорыня, спорня) сероватая, приторно-сладковатая на вкус и в пище ядовитая, особенно пшеничная. Поесть спорыньи, будет кружиться голова, ослабевает зрение, зашумит в ушах, человек отравляется. Пойдет зуд по пальцам рук и ног, а потом и по всему телу. В конце концов у больного является одышка, пальцы на ногах пригибаются к подошве, желудок лениво работает. Деревенские дети всех чаще подвергаются этой болезни, лакомясь сладковатою спорыньей. Некоторое количество ее в муке любят деревенские хозяйки за то, что от таких зерен хорошо подымается квашня, хорошо хлеб спорится (отсюда и ее название), то есть увеличивается объемом.

Вот еще одна разница с Европой. Там, как цитировалось ранее, «в прежние времена (в том числе и в средневековье) белый хлеб, который делают из пшеничной муки высшего помола, предназначался исключительно для господских и княжеских столов. Крестьяне же ели черный, прежде всего ржаной, хлеб, а потому часто травились спорыньей и затем в большинстве случаев умирали». В то время как «русские ели преимущественно хлеб ржаной, не исключая богатых и владетельных особ», или, словами другого автора: «На Руси белый хлеб тоже был редким угощением, зато все, от крестьянина до царя, с удовольствием ели ржаные караваи», то есть глючили все поголовно:

Мука из ячменя и пшеницы была очень дорогой, поскольку ее импортировали из теплых стран. Поэтому белый хлеб и стал символом богатой, даже роскошной, жизни. Большая же часть населения Европы использовала для выпечки рожь, которая в средних широтах давала более обильные урожаи. Однако такой хлеб нередко приносил людям смерть. Дело в том, что рожь очень подвержена заражению спорыньей, токсичным грибком. В небольших количествах спорынья вызывает галлюцинации (не случайно, наверное, в Средневековье так часто случались видения и чудеса!), а при значительной концентрации грибка в муке человек гибнет от сухой гангрены, которую в народе называли «огнем святого Антония».

На Руси белый хлеб тоже был редким угощением, зато все, от крестьянина до царя, с удовольствием ели ржаные караваи. Над заезжими «немцами» только посмеивались, когда они не могли переварить тяжелого кислого русского хлеба… Даже в XIX веке, когда пшеница стала общедоступной, ржаной хлеб оставался самой востребованной выпечкой.

Впрочем, в приведенных выше источниках забыли упомянуть одну привилегированную касту, черным хлебом не питающуюся – священников. За исключением тех редких епископов, описанных, например в «Молоте ведьм», которые «лично» видели летающих на метлах ведьм и всякую прочую нечисть, глюки, эрготизм и смертность от эпидемий как то странно обошли Святых Отцов. Даже тысячу лет назад, во времена голода и людоедства в Европе, монахам все было нипочем:

Монах Андре из Флеры в своих сборниках нравоучительных текстов «Чудеса святого Бенедикта» оставил свидетельство о событиях в Орлеане, где в 1032 году произошли разрушительные бури. И здесь голод длился три года. Здесь также имели место людоедство, тяжелые физические недуги, невероятно высокая смертность. Впрочем, монахи, жившие в монастыре святого Бенедикта, а также в Клюни, похоже, смогли довольно безболезненно выжить.

Может это был Божий промысел? Может быть, Бог хранил своих рабов, а всех остальных карал за пресловутые «грехи»? Этот загадочный вопрос не обошли вниманием составители «викторин для знатоков», и он уже давно кочует по всевозможным «Что, Где, Когда». Вот так обычно выглядит вопрос вместе с ответом:

Вопрос: Во Франции в 1129 г. от болезни, которую называли «злыми корчами», «антоновым огнем», погибло более 14 тыс. человек. Ею болели и в других странах. Считалось, что небесная кара обрушивается на людей за грехи. И никто не мог подумать, что причиной ужасной болезни является хлеб, точнее, те черные рожки, спорынья, которые были на хлебных колосьях. Только в XIX в. было установлено, что спорынья содержит высокотоксичные вещества, алкалоиды, сохраняющие свои ядовитые свойства в течение 2–3 лет. В средние же века болезнь эту считали «карой божьей», тем более что болели ею все, кто угодно, кроме монахов, хотя монахи питались таким же хлебом. Чем же это объяснялось?

Ответ: Ядовитые свойства алкалоидов со временем постоянно снижаются и полностью исчезают через 2–3 года. В монастырях же, как правило, были огромные запасы хлеба. Они лежали годами, и за это время спорынья теряла свою ядовитость. Это и спасало монахов от страшной болезни.

Это действительно так, спорынья при длительном хранении теряет свои галлюциногенные и ядовитые свойства, и подвалы монастырей, вероятно, ломились от зерна, полученного от всевозможных церковных десятин, но все же это лишь часть ответа. Ошибка лежит в словах «таким же хлебом». Отнюдь не таким.

Источником информации «знатоков» в данном случае являются «Рассказы о необычных грибах». Очевидно, тогда христианская догматика была мало известна. Вкушающие на обедне «Тело Христово» священники о черном хлебе даже думать не могли. Дело в том, что на изготовление церковных просфор идет мука исключительно пшеничная, а нарушающий этот порядок священник «зело тяжко согрешает и извержению попадет». В православии, например, это специально оговорено в Церковном Уставе о хлебе. Хлеб должен быть:

«от чистыя пшеничныя муки, водою пресною, естественною смешанный и добре испеченный, квасный, непресоленый, свежий и чистый. Иерей же, дерзнувый служити над хлебом зацвелым, сплеснелым или изгорчившимся, или черствым, или растленным, зело тяжко согрешает и извержению попадет, яко таинство на таковых видах не совершится».

Естественно, это касается не только ежедневной богослужебной обедни, ведь монахи не на работе. То есть «с 9 до 6 я в Христа верю, а вечером, после работы, мне все его указания, какой хлеб вкушать «в воспоминание мое» по фигу – такое легко представить по отношению к современным «попам-бизнесменам», но не к средневековым фанатикам. И если, как отмечал Максимов, в народе спорынью любили «деревенские хозяйки за то, что от таких зерен хорошо подымается квашня, хорошо хлеб спорится (отсюда и ее название), то есть увеличивается объемом», то европейские монахи пекли пшеничный хлеб без спорыньи, дрожжей и прочей «закваски фарисейской», а российские хоть и квасной, но тоже белый. Исключения при этом, конечно, были, и не только во время голода или отсутствия пшеничного хлеба. В основном, несмотря на Церковный Устав, нарушения случались в России, где черным хлебом, в отличие от Европы, не брезговал ни царь, ни патриарх: «На первой неделе поста состоятельные монастыри через свои подворья в Москве подносили святейшему патриарху большой черный ржаной хлеб, бочонок кваса и бочку кислой капусты. Этот обычай дарить черный хлеб описал архидиакон Павел Алеппский, дважды сопровождавший (в 1656 и 1666 гг.) патриарха Антиохийского Макария в Россию: «Первое, что кладут на стол за трапезой, есть этот хлеб». Заметим, иностранных гостей удивлял этот обычай, иначе бы и внимания не обратили и не описывали.

Все архимандриты-настоятели наиболее знаменитых монастырей присылали и торжественно подносили патриарху и другим знатным людям «огромный ржаной черный хлеб», который несли 4–5 человек, словно большой жернов, как благословение обители и «часть от хлеба отцов» монастыря, а вместе с ним бочонок квасу и бочонок квашеной капусты. Здесь архидиакон Павел отмечает, что русские питали особую любовь к ржаному хлебу, предпочитали его пшеничному, считали, что он «придает силу» и что от него «получается благословение». Мы видели, – пишет он, – как возчики и другие простолюдины завтракали им, словно это была превосходная халва.

К началу XX века ситуация со спорыньей в России не сильно изменилась, как бы не хотелось бы этого отдельным ученым:

В наше же культурное время она встречается только как редкость, например в некоторых сырых местностях или в неурожайные годы, вследствiе порчи хлеба в зерне, которая начинается при примеси к муке рожков в количестве 1/10*

Отметим, что по современным данным эрготизм может развиться при 2 % – ном заражении зерна (Тутельян), а Шапиро приводит 10 %. То есть на начало XX века «пятикратный глюк еще не глюк». Впрочем, галлюцинации могут начинаться при еще в 20 раз меньшей дозе, а при цифрах, указанных доктором, впору уже вплотную столкнуться с другой проблемой – отваливающихся ног, ушей и носов, ибо при таких дозах, как известно из любого справочника, «наступает резкое сужение капилляров пальцев рук и ног, ушных раковин, крыльев носа. Ткани, лишенные питания, темнеют, а затем некротизируются».

К тому же доктор Шапиро погорячился, заявив, что спорынья в его время «встречается только как редкость, например в некоторых сырых местностях или в неурожайные годы». Но и в урожайные годы народ нередко голодал, да и неурожайные были не редкостью. Бунин в «Деревне», написанной за год до того, в 1910-ом, писал: «Господи, что за край! Чернозем на полтора аршина, да какой! А пяти лет не проходит без голода. Город на всю Россию славен хлебной торговлей, – ест же этот хлеб досыта сто человек во всем городе». Где голод, там начинают есть хлеб любой, даже зная о вреде спорыньи, и начинают галлюцинировать и «дуреть». Видимо, Бунин не зря назвал свою деревню Дурновкой… А еще годом раньше, в 1909 году, газеты писали о громадном (вспомним нормы нынешнего ГОСТа – не более 0.05 %) заражении ржи спорыньей:

«Русскiя Ведомости» (11 сентября 1909 г.) пишут из Владимiрской губернiи: «Во ржи урожая нынешняго года оказалось громадное количество спорыньи (от 8 % до 20 %). В больницы доставляются уже больные с признаками отравленiя спорыньей. Зарегистрировано несколько смертных случаев».

Врач Черкутинской земской больницы Н. Островскiй сообщает: «Первыя порцiи новаго хлеба оказали свое действiе. Ко мне в больницу поступила женщина, отравившаяся новым хлебом со спорыньей – поела его, а в ночь открылись судороги и сведенiе кистей рук. Спорынья вызывает сжатiе кровяных жилок, от чего получается онеменiе конечностей и их похолоданiе. Руки и ноги затем судорожно сводит, а дальше и всего человека начинает корчить. Больному грозит омертвенiе пальцев, кисти и даже целой руки и ноги, иногда по выздоровленiи остается на всю жизнь слабоумiе, слепота».

«Новая Русь» (1 октября 1909 г.) сообщает оттуда же: «Отравленiе крестьян спорыньей принимает ужасающiе размеры. Зарегистрировано уже 60 случаев, из них много со смертельным исходом. Земством выпущены воззванiя, рекомендующiе осторожность при употребленiи в пищу ржи. В Духовщинском уезде Смоленской губернiи было 15 случаев смерти от отравленiя спорыньей, в изобилiи находящейся в хлебе нынешняго урожая».

Количество умерших в этих эпидемиях, на первый взгляд, не впечатляет по сравнению со средневековьем, но ведь мы говорим о XX веке, когда о вреде спорыньи уже прекрасно известно, зерно обычно веется веялками, а не лопатами, как раньше, и какой-то санитарный контроль уже существует.

Годом раньше газета «Русское Слово» пишет о продолжающемся распространении спорыньи:

Опять спорынья. Мы уже сообщали о появлении на крестьянских полях Звенигородского уезда большого количества спорыньи, вызывающей, как известно, при подмеси в хлеб болезнь, называющуюся «злой корчей».

Теперь в губернскую управу поступило сообщение о появлении спорыньи и в Клинском уезде.

Еще за три года до этого архангельская газета призывала крестьян бороться со спорыньей. Раз дальше пошли эпидемии, то, видимо, безуспешно.

Прочитавши о спорынье и ее вреде, пусть каждый хозяин приступит сейчас же к очистке ржи от рожков спорыньи, не глядя, что сосед не приступает и не очищает свою рожь».

После революции в России будет еще несколько эпидемий, в том числе и самая крупная в XX веке, упоминаемая Хофманном.

До недавнего времени, похожие на эпидемии вспышки отравлений спорыньей регистрировались в большинстве европейских стран и некоторых районах России. С развитием сельского хозяйства и с приходом в семнадцатом веке понимания, что содержащий спорынью хлеб и являлся их причиной, частота и масштабы эпидемий эрготизма значительно уменьшились. Последняя крупная эпидемия случилась в некоторых районах юга России в 1926-27 годах.

С 1926 до 1927 гг. сообщалось о приблизительно 11 319 случаях эрготизма при населении 506 000 в окрестностях Сарапула около Уральских гор.

Вероятно, случаев отравления было намного больше, так как миколог профессор А.А. Ячевский приводил эти данные только для 1926 года.

Это была последняя массовая эпидемия в мире.

И как бы ни хотелось не замечать проблем и идеализировать отечественную историю, приходится признать правоту автора следующих строк:

 
Над бумажным обелиском
Не расплакаться звезде —
Жив в истории российской
Стойкий запах ЛСД.
 

(Анна Михеева. «Спорынья»)