Текст книги "Шестой ангел. Начало"

Автор книги: Денис Абсентис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Ну, сами-то христиане, я полагаю, все же вряд ли так считали, – возразил я. – Это знаменитый психолог Карл Юнг мог высказываться в таком духе и писал, что Иисус казался ему богом смерти и вызывал у него ассоциации «со зловещей чернотой людей в церковных одеяниях, высоких шляпах и блестящих черных ботинках, которые несли черный гроб», но Юнг с точки зрения догматического христианства предстает очевидным еретиком.

– Увы, слишком многие христиане воспринимали и воспринимают христианство именно так. Вспомните споры таких известных религиозных философов, как Бердяев с Розановым, когда первый обвинял второго в неверии в воскрешение Христа: «Поверив в реальность воскресения, будет ли он настаивать на том, что религия Христа есть религия смерти?». И добавлял: «Страшно было бы, если бы, поверив в реальность воскресения, он все-таки имел бы силу показать, что религия Христа есть религия смерти».

– Розанов, будучи искренним христианином, тем не менее много чего нелицеприятного о христианстве понаписал. Бердяев как раз выступал против тех людей, которые «готовы простить Розанову его чудовищный цинизм, его писательскую низость, его неправду и предательство» и утверждал, что Розанов «много лет хулил Христа».

– Тут все еще интересней. Бердяев ведь не с Розановым спорил на самом деле, а с самим собой. С каким-то другим Бердяевым в своей голове. Он пытался именно себя самого разубедить в том, что давно его мучило, поскольку помнил в глубине подсознания, что всего тремя годами раньше он и сам отзывался о христианских обрядах ровно в тех же тонах: «Наша православная панихида – это какая-то мистическая влюбленность в сладость смерти, религия смерти, а не жизнь в ней чувствуется». А при таких установках любые психоделические препараты принесут только страшную беду, они противопоказаны христианству и самой христианской цивилизации. Поэтому светлый праздник мистерий античности закономерно трансформировался в средневековое безумие охоты на ведьм. Ржаной хлеб – это, по природе своей, «кикеон» средневековья, а по действию – смертельный «анти-кикеон». Подобное, впрочем, также может происходить, если попытаться вообще убрать из общества сакральную составляющую на фоне жесткой идеологии. Такое буйство «бесов» и затемнение сознания мы можем увидеть в Большом терроре 1937 года.

– Вы намекаете на то, что репрессии 1937 года тоже могли быть вызваны отравлением спорыньей? – искренне поразился я.

– Нет, ни в коем случае я не намекаю на это. Я это утверждаю с полной серьезностью. Именно к такому выводу я пришел в процессе написания романа, и у меня есть доказательства, хотя, конечно, далеко еще не все. Только в отличие от спонтанного средневекового безумия, бывшего роковым стечением обстоятельств, отравление 1937 года было продумано и тщательно организовано. Я полагаю, что во второй части своей книги смогу раскрыть эту тему более подробно.

– Ну, знаете, вы все-таки неисправимый конспиролог. Вряд ли я в это поверю.

– Думаю, что придется. Другого объяснения нет.

Если бы я действительно был редактором серьезного издательства, которое по легенде желало издать роман Алика, то в жизни бы такую чушь не стал печатать. Однако сейчас я задумался над его словами более серьезно, у меня был для этого повод.

– Кстати, вы принесли этот старый лист Лысенко?

– Да, с утра ношу его с собой.

Алик открыл портфель и протянул мне прозрачную целлофановую папку с лежащим в ней желтым листом. Вот он передо мной, корень всех проблем. Какую древнюю опасную тайну он хранит? На странице, как Алик и говорил, располагались только текст и часть блеклого рисунка. Рисунок сохранился очень плохо, его вообще с трудом можно было разглядеть. Вероятно, он изображал Адама у библейского Древа Познания. Адам прикрывал свой член каким-то круглым предметом. На лист смоковницы это было не похоже. Само Древо тоже было не слишком похоже на дерево, змея и вовсе сложно было рассмотреть. Картинка обрывалась по краю листа, скорее всего, часть его была оторвана. Или же рисунок изначально занимал две соседние страницы. Над головой у Адама располагалось что-то вроде орнамента из десяти знаков. Шесть кругов и еще какие-то двойные треугольники. Что в этом листе могло быть такого ценного?

– Довольно давно я видел какую-то телевизионную передачу о Лысенко, – заметил я. – В ней мимоходом сообщалось, что сразу после смерти академика сотрудники КГБ провели у него дома и в рабочем кабинете в Москве обыски, допросили родственников и изъяли все документы. И в архиве, вроде бы, хранится докладная записка Андропова в ЦК по этому поводу. Это была просто очередная утка?

– Нет, действительно существует такая секретная записка Андропова в ЦК КПСС от 8 декабря 1976 года об изъятии документов в результате обыска у Лысенко.

Андропов докладывал: «В связи с тем, что в случае попадания на Запад указанные документы могут быть использованы в невыгодном для СССР плане, они были взяты в КГБ при СМ СССР и направляются в ЦК КПСС». Речь, естественно, шла не о печально знаменитом докладе Трофима Лысенко «О положении в советской биологической науке», как почему-то считают некоторые, – этот доклад никак не мог быть секретным документом, он в свое время широко печатался в советской прессе.

– И еще я как-то читал в старых газетах, что незадолго до смерти Лысенко воры-домушники обокрали его квартиру в знаменитом «Доме на набережной» в Москве, – вспомнил я. – Не искали ли и те и другие как раз этот старинный лист?

– Ну, кто теперь это может знать. – отмахнулся Алик. Голос его звучал несколько странно. Я оторвал глаза от листа и взглянул на собеседника. Алик выглядел нездорово бледным.

– Прошу прощения, мне надо выйти на минуту, – пробормотал он, вставая из-за стола.

Как только Алик зашел в туалет в конце зала, я быстро положил лист в свой дипломат и пошел к выходу. Сев в машину, я проехал несколько сотен метров вдоль набережной и свернул на небольшую улицу. За углом меня ждал заранее припаркованный там невзрачный «Пежо». Я снова выехал на набережную, вытащил бинокль и стал наблюдать за обстановкой. В окне прямо напротив ресторана шелохнулись занавески, уронив на мокрую мостовую слабый отблеск света. Затем свет пропал. Похоже, следили за нами именно оттуда. Алик тем временем вернулся к столу. Он вертел головой и выглядел растерянно. Потом сел за стол и внезапно схватился рукой за горло.

Время ускорилось до дискретности. Картинка в бинокле отражала последние моменты жизни незадачливого фантаста. Удушье, несколько беспомощных взмахов рукой, и вот его голова падает прямо в тарелку. Подбегают два официанта, один в панике трясет клиента, второй набирает номер на телефоне. Проходит минута. Ага, вот и скорая помощь подъехала. Санитары выносят носилки с телом Алика и рвут с места с завыванием сирены. Все идет по плану. Звонок. Я откладываю бинокль и беру трубку. Неизвестный голос сообщает, что меня ждут на улице Джовио в городе Комо у швейцарской границы. Это в полусотне километров от Милана. Там мне заплатят оговоренную сумму. Отмечаю, что они не спрашивают о том, удалось ли мне заполучить этот чертов лист. Значит, я не ошибся насчет слежки. «Буду через два часа», – отвечаю я. Проехав с километр, опускаю стекло, выбрасываю трубку в канал и включаю запасной незарегистрированный телефон.

Не доезжая до замка Сфорца, я повернул налево и погнал на запад в сторону французской границы. Несмотря на несколько закрытых сезонных дорог, четыре часа спустя я уже въезжал во французский департамент Савойя. До Парижа оставалось километров пятьсот.

Глава 4 Париж

Дождь уже прошел, мокрые булыжники паперти перед собором Парижской Богоматери тускло блестели под неуверенными лучами безжизненного февральского солнца. Группа туристов толпилась у вмонтированного в брусчатку бронзового медальона «нулевого километра» французских дорог. Каждому хотелось ступить ногой в «центр Парижа», ведь если встать ногой на этот медальон, то обязательно вернешься в Париж хотя бы еще раз. Вдавленный многочисленными туристами медальон – это все, что осталось от статуи в честь Эскулапа – бога врачей. Впрочем, никто уже не помнит точно, чья статуя это была на самом деле. История забывается и искажается очень быстро.

Алик сидел на самой дальней каменной скамье паперти и рассеяно смотрел по сторонам. Меня он заметил только в тот момент, когда я подошел уже совсем близко.

– Ну, привет, все в порядке? Довезли без проблем?

– Мне показалось, что эти твои золотозубые друзья, притворявшиеся медиками, какие-то лютые мафиозни-ки, – откликнулся Алик.

– Они, собственно, примерно такие и есть и, скажем так, кое-чем сильно мне обязаны, – ответил я, присаживаясь рядом с «воскресшим».

– Почему именно Париж?

– У меня здесь есть свои дела. Да и небольшой запас на проблемный день у меня здесь хранится. Кажется, этот день возник на горизонте.

– В отеле, куда меня поселили твои друзья, номер записан на Стефана.

– Конечно, это твое новое имя.

– Что мы теперь должны делать?

– Для начала ознакомься со своим польским паспортом, – я протянул Алику тщательно выполненный документ.

– Стефан Ржевуский? – возмутился Алик своей новой фамилией. – Хорошо еще, что не поручик Ржевский. Да и по-польски я ни слова не знаю.

– Других бланков, прости, в наличии не было. Перемещаться под настоящими именами нам, полагаю, несколько рискованно.

– Странно, но я ведь так и не спросил тебя вчера. – задумчиво пробормотал Алик. – Как ты узнал, что это был яд?

– Кролик. Он был очень милый и симпатичный. Жаль его. Я вылил ему в поилку несколько капель из ампулы, предназначенной для тебя.

Я вспомнил вчерашний разговор с Аликом. Когда я пришел утром к нему в квартиру, у меня не было никакой уверенности, что он мне поверит. Однако те, кто распотрошил его жилище, сыграли здесь мне на руку. Даже не важно, были ли это какие-нибудь конкуренты заказчиков, или сами заказчики мне не слишком доверяли и попробовали решить свой вопрос проще, обыскав квартиру. Им не повезло, Алик унес из дома документ в своем портфеле. Но знать наверняка они не могли, поэтому никто не попытался напасть на него на улице. Я вкратце обрисовал Алику ситуацию, пояснив, что по плану заказчиков он должен быть отравлен, когда передаст мне антикварный лист. И когда я понял это, мне стало ясно, что дело слишком серьезное. Изъять якобы украденный из частной коллекции старый документ, как мне это было представлено, – что ж, даже Шерлок Холмс такими заданиями не гнушался. А вот на что-либо другое я не подписывался. Когда мне передали пластиковую ампулу с якобы быстродействующим слабительным, под действием которого Алик должен был выйти в туалет, а я тем временем просто забрать его антикварный лист и уехать, мне это уже показалось подозрительным.

– Я тут подумал, – оторвал меня от воспоминаний Алик, – может, это только на кролика так ампула подействовала, а у тебя всего лишь разыгралась профессиональная паранойя?

– Мною руководила просто разумная осторожность. Вчера у меня не хватило времени пояснить тебе все детали. Когда у меня возникли подозрения, я сразу позвонил своему старому контакту, предложившему мне эту работу, хотел получить всю возможную информацию о заказчиках. Он, кстати, как раз и звонил тебе, представившись главным редактором. Мне сообщили, что мой контакт несколькими часами ранее погиб в автомобильной аварии. Это мне уже совсем не понравилось. Поэтому, проверив и убедившись в действии яда, я пошел к тебе вчера утром объяснить ситуацию и подготовить наш маленький театр.

– Кажется, я сыграл неплохо, – оживился Алик. – Только вот мордой в салат получилось немного неуклюже, чуть зуб себе не выбил.

– Ничего, зато теперь у нас есть небольшая фора. Если бы мы просто скрылись, искать нас начали бы сразу. А так есть шанс, что они будут какое-то время выяснять, не перехватили ли меня по дороге какие-нибудь их конкуренты, не виноват ли их связной в Комо. Пока они будут разбираться, пока проверят больницы и морги, убедятся, что твое тело никуда не поступало, время будет работать на нас.

– Но кто они такие?

– Понятия не имею. И поэтому теперь мне бы хотелось выяснить, что такого опасного знаешь ты? Почему заказчикам недостаточно было только изъять этот твой непонятный старинный лист?

– Если бы я знал! Вероятно, они меня переоценили. Я ведь просто писал исторический конспирологический роман и не думал, что он может иметь настолько серьезную связь с современной действительностью. Мне представлялось, что все это осталось в прошлом.

– Кстати, о прошлом. Ты сидишь прямо рядом с характерным напоминанием о нем, – я указал рукой на плиты метрах в десяти от скамейки.

– Что там? – удивился Алик.

– Сходи туда, посмотри.

Алик, подозрительно покосился на меня, как будто ожидая какого-то подвоха, но пошел в указанное мной место, глядя себе под ноги.

– Никогда не слышал о такой часовне, – вскоре воскликнул он, прочитав надпись «EGLISE SAINTE GENEVIEVE DES ARDENS» на плитках. – Церковь Горячечной Женевьевы!

– В контексте того, что парижане благословляют святую Женевьеву за то, что она спасла Париж от mal des ardents, огненной чумы в 1129 году, стоит переводить – церковь Женевьевы Эрготической. Саму церквушку снесли еще в восемнадцатом веке, только надпись теперь осталась в напоминание. Тысячи и тысячи туристов проходят здесь каждый день, но никто из них не знает, что когда-то на этом месте стояла церковь, в которой хранились святые мощи Женевьевы. Да и мало кто из них вообще слышал, что главным чудом Женевьевы, после которого ее стали почитать, было избавление города от отравления спорыньей.

Алик вернулся к скамейке, сел и задумчиво уставился на собор Парижской Богоматери.

– Никогда не задумывался о Женевьеве в контексте той эпидемии.

– Ты не поверишь, сколько всего любопытного можно узнать из рассказов старых экскурсоводов, с которыми я долго болтал сегодня. Им самим очень нравится рассказывать то, что не интересует обыкновенных туристов.

– А надпись, кстати, искаженная. Там буква пропущена: «ARDENS», а не «ARDENTS», – хмуро пробормотал Алик. – Интересно, просто забыли значение «огненной болезни» или попытались скрыть?

– Сложно что-то скрыть, если официально еще папой Иннокентием II было установлено празднество в честь чуда прекращения той эпидемии, и по сей день церковь ежегодно отмечает этот день славы Женевьевы. Все это, как рассказали мне экскурсоводы, описано в любой католической энциклопедии и многочисленных календарях святых.

– Но все-таки для непосвященного теперь это звучит скорее как какая-то Женевьева Арденнская, а не Женевьева Горячечная.

– Возможно, изготовители надписи были не слишком искушены в средневековых легендах и перепутали Женевьев.

– Конечно, я просто забыл! – воскликнул Алик. – Ведь была же еще Женевьева Брабантская, которая по легенде жила лет на триста позже той Женевьевы, и ее обвинили в нарушении супружеской верности. Она была приговорена к смерти, но спасена слугой, которому поручили ее умертвить. И эта Женевьева прожила вместе с сыном шесть лет в пещере как раз в Арденнах, питаясь кореньями. В конце концов она была найдена мужем во время охоты и возвращена домой. Эту легенду поведал один богослов пятнадцатого века. Так со временем Женевьевы и перепутались. Надпись делали уже в девятнадцатом веке, когда Осман разрушил детский приют на месте бывшей церкви. Роберт Шуман положил этот сюжет Женевьевы из Арденнской пещеры в основу оперы, поставленной в 1850 году. А барон Осман начал переделывать Париж несколько лет спустя. Так что путаница неудивительна. Кстати, подобным же образом перепутались и святые Антонии.

– Погоди, это ты о чем? – удивился я. – Вот этого я уже не знаю.

– За день до официального празднования дня святого Антония Великого, давшего название «огня святого Антония» отравлению спорыньей, в январе 1946 года Учителем церкви был провозглашен совсем другой святой, Антоний Падуанский. Понятно, что теперь этих святых широкие народные массы исправно путают, оба они стали восприниматься покровителями животных. А ведь между этими святыми есть существенная разница – Антоний Падуанский не галлюцинировал, не был одержим демонами, бесы его не искушали. Он не боролся денно и нощно с дьяволом, а ходил и мирно проповедовал евангелие рыбкам, так же, как его учитель Франциск Ассизский – птичкам. Картина Барталоме Мурильо «Видение святого Антония», выставленная в Эрмитаже в Санкт-Петербурге и посвященная Антонию Падуанскому, отражает вовсе не такие видения, какими славился его предшественник Антоний Великий – те ужасные видения, подобные видениям при mal des ardents, были вполне адекватно отражены Босхом.

– Интересный ход католической церкви.

– Чуть больше месяца назад я как раз был в Сан-Бартоломе-де-Пинарес в Испании на ежегодном празднике святого Антония Великого. Это было впечатляющее зрелище, лошади прыгали через пылающие костры, разложенные по всей деревне. Аллюзия на «огонь святого Антония» полная, но исходных причин уже никто не понимает. Кстати, надо заметить, есть у этих двух Антониев и кое-что общее – Антоний Падуанский считается основателем секты флагеллантов-самобичевате-лей. Так что он тоже связан с массовыми психозами.

– Ладно, сейчас возвращайся в отель. Сегодня у тебя по плану отдых, походи по магазинам, купи себе новую одежду, а у меня есть еще дела в городе. С утра решим, что нам делать дальше, но в Париже в любом случае излишне задерживаться тоже не стоит. Я купил пару нетбуков, памятуя, как ты увлеченно рассказывал, что любую информацию можно найти в сети. Что ж, сейчас у тебя есть возможность доказать это на практике. В этой сумке твой, возьми его с собой. Необходимо понять, с чем мы столкнулись и с кем имеем дело.

– Да, все прямо как по Перуцу, – пробормотал Алик. – Нам дано пять дней, чтобы победить чудовище.

Я подозрительно покосился на Алика. Мне показалось, что он воспринимает происходящее как какую-то компьютерную игру.

– Я Лео Перуца имею в виду, – пояснил Алик, – очень загадочный автор. Ты читал его книгу «Мастер Страшного суда»?

– Нет, никогда даже не слышал о таком авторе. При чем он здесь?

– Я с детства люблю его романы. А когда начал разрабатывать поднятую им тему влияния спорыньи на историю, то был поражен, каким образом Перу-цу удалось предвосхитить не только открытие ЛСД, но и наглядно описать механизмы действия «установки» и «обстановки», которые будут официально признаны лишь полвека спустя.

Я довел Алика до отеля, взял у него второй ключ от номера и поехал на окраину Парижа, где у меня была назначена встреча.

Глава 5

1937

В отель я вернулся только под утро и, решив позавтракать позже, сразу пошел в номер. Алик сидел в кресле с нетбуком в руках. Похоже, он вообще не спал ночью. Я мельком взглянул на его компьютер. На экране была открыта книга Перуца. Черт, вовсе не для этого я покупал нетбуки.

– Мне кажется, что читать сейчас художественную литературу – это не самая актуальная задача в нашем положении, – осторожно заметил я.

– Мне представилось, что Перуц писал в своей книге о нас. Мы столкнулись с чудовищем и должны идти по его следу, – ответил Алик и продекламировал верхний абзац с открытой страницы:

«Пять дней продолжалась романтическая охота, преследование незримого врага, который был не существом из плоти и крови, а страшным призраком минувших веков. Мы набрели на кровавый след и пошли по этому следу. Молча открылись ворота времени. Никто из нас не предвидел, куда ведет путь, и чувство у меня теперь такое, словно мы с трудом, шаг за шагом, ощупью пробирались по длинному темному коридору, в конце которого нас поджидало чудовище с поднятой дубиной…»

– Дело не в том, уложимся мы в пять дней или нет. Меня как-то не очень волнуют мистические призраки и чудовища из глубины веков. Я больше опасаюсь вполне живых людей, мотивов действий которых я не понимаю.

– Не принимай все так буквально. Но не стоит недооценивать Перуца. На мой взгляд, он тонко чувствовал нечто подобное тому, с чем мы столкнулись. Что, если неявный ключ к происходящему мы сможем найти именно у него?

Я ничего не ответил, но подумал, что иметь в невольных напарниках в игре на выживание романтического фантазера – не бог весть какая удача при данных обстоятельствах. Однако раз уж все так сложилось, пора было попробовать внести хоть какую-то ясность в происходящее.

– Хорошо, давай пока оставим Перуца в покое и выясним некоторые более существенные сейчас моменты. Для начала я, пожалуй, жду твоего подробного рассказа о том, каким образом ты нажил себе неких таинственных врагов. Что такого важного ты накопал по вопросу этой спорыньи? Понимаю, что ты этого сам не знаешь, посему просто рассказывай все подряд. Кому ты посылал рукопись? Кто был в курсе наличия антикварного листа с печатью? Начни, впрочем, с основных выводов своих исследований. Или, лучше, с более недавних по времени событий, а средневековые чудища пусть подождут своей очереди. Например, упомянутая тобой связь отравления спорыньей с безумием 1937 года может быть более интересна. Отношение Лысенко с дьяволом и колдунами Вуду пока прибереги для следующего романа.

– Ну, хорошо, – задумался Алик, – Дело в том, что мы до сих пор не знаем, что именно произошло в пресловутых 1937–1938 годах. В исторической литературе события в СССР тех лет обычно называют «ежовщина», «большой террор» или «великое безумие» и преподносят как акцию, не имеющую никакого рационального объяснения. Иногда термины размазывают на больший период, но это неверно. В остальные годы террор вполне объясним без привлечения мистических причин. Но этот год выдался очень влажный, и урожай был хороший.

– Я понимаю, что твоя мысль – это все от спорыньи. Не слишком ли ты увлекся?

– У тебя всегда привычка возражать, не выслушав аргументы? – огрызнулся Алик. – Прежде всего надо понять, что все многочисленные споры на эту тему ведутся вокруг количества расстрелянных и арестованных в те годы, что для нас не имеет никакого значения. Спорить об этом – бессмысленное занятие, только динамика важна для анализа. Подобным образом количество ведьм, сожженных инквизицией, долго увеличивали и дошли до абсурдных 13 миллионов. А когда стало ясно, что перегнули раз в сто, то многим стало казаться, что ведьм вообще не жгли. Как будто даже сотня тысяч – это вообще ничего. Обычно такое вольное обращение с цифрами – это не осознанный антипиар, а просто несовершенная человеческая психология, так спонтанно получается. Но в итоге черные страницы истории частично отмываются таким способом. Ровно то же самое произошло и со сталинскими репрессиями. Когда стало известно, что цифры иногда полемически завышали чуть не в сотню раз, то многим стало казаться, что и самих репрессий почти не было. Тем не менее репрессии все равно были массовыми, даже средневековые инквизиторы могли бы позавидовать размаху, но для анализа только относительные показатели имеют значение. По ним видны тенденции, а большего нам ничего не надо. Ты в курсе, какой всплеск расстрелов был в эти годы в сравнении с остальными? Только это имеет значение для понимания процесса.

– Полагаю, ты не хуже меня знаешь, что всплеск был огромный. Насколько я помню, число расстрелянных увеличилось по сравнению с предшествующими годами более чем в 300 раз. То есть расстреливать в 1937 году стали каждый день столько людей, сколько за весь предшествующий год. В 1938 году все повторилось, а в 1939-ом закончилось, в смысле, вернулось к состоянию до всплеска. Я сужу по минимальным официальным цифрам, тут ты прав – пропорции не меняются от того, занижены они или нет. Эти два года совершенно аномальны по репрессиям.

– Тут есть еще один момент, на который обычно не обращают внимание. Правильнее было бы сказать, что во время Большого террора каждый день расстреливали в полтора или даже в два раза больше, чем за весь предшествующий год. Ибо фактически безумные репрессии шли отнюдь не все эти два года целиком. Магия двух цифр 1937–1938 застилает нам глаза, но реально массовые расстрелы в целом шли всего чуть больше года – с августа 1937 года по октябрь 1938-го. Или, скажем по-другому, основной психоз начался после летней страды 1937 года и закончился после страды года следующего. Эти данные справедливы для всех областей, можно посмотреть любой график расстрелов. Таким образом, расстреливали за этот период, соответственно, примерно в 500 раз больше, чем за любой другой год репрессий. То есть система взбесилась и уничтожила за год столько людей, сколько в обычном своем, пусть и тоталитарном состоянии, могла приговорить к смерти лишь за полтысячелетия.

– Ну, если ты имеешь в виду не просто политическую борьбу с троцкистами, ленинцами и прочими, а именно неоправданно гигантский масштаб расстрелов в данный конкретный период, то да, это явно требует объяснения. И, как я понимаю, никакой вразумительной версии по сей день нет.

– Именно так, я не о причинах, а о катализаторах. За время правления Сталина, да и в царской России, репрессивные меры применялись достаточно широко – но такого никогда не происходило. Неизбежно встает вопрос – в чем состояла цель? И возникает ответ – цели не было. Все существующие объяснения суть надуманные рационализации. Ну, собирались отстранить какую-то группу от власти. Легко допускали возможность их расстрела – человеческие жизни в то время ценились мало. Был создан механизм репрессий, прослеживалось желание расправиться с политическими врагами, троцкистами, ленинской гвардией, кулаками и – возможно, настоящими – вредителями. Как повелось, в мясорубке страдали и невиновные, «лес рубят – щепки летят», это тогда никого не волновало, государство, как ни крути, тоталитарное. Но вдруг маховик репрессий раскрутился настолько дико, как никто даже не ожидал. Чистка, направленная в основном против номенклатуры и противников Сталина, неожиданно обернулась Большим террором против самых широких слоев населения. Из-за «щепок» уже стало не видно «леса». Пошел какой-то другой незапланированный изначально процесс. Началось то самое безумие, исходный источник которого нужно искать все же далеко не только в органах, приказах и установках сверху, а в самом обществе, в сложившейся обстановке.

Возникла лавина доносов и сшитых на скорую руку дел. Репрессии охватили все регионы и все без исключения слои населения, от высшего руководства страны до бесконечно далеких от политики крестьян и рабочих.

– Может, просто надо было внушить населению страх и ужас перед властью?

– Не репрессии внушили страх, а страх породил репрессии. Это явилось не сразу осознанным и неприятным сюрпризом. Как будто какие-то высшие силы вмешались в планы. Но руководство в высшие силы не верило и на Господа не уповало. Зато свято верило в плетущих свои сети классовых врагов. Где-то они даже были, возможно, правы, но слепы. Год спустя Сталину стало ясно – вредители как-то сумели обмануть советскую власть и расстрелять не только тех, кого, по мнению власти, следовало, но и тех, кого, вроде бы, не следовало, и многократно больше, чем планировалось. Значит, столь массовые расстрелы тоже суть вредительство, и пришло время разобраться с хитрыми врагами-хамелеонами, пробравшимися в органы. Что именно произошло, никто не понял, но теперь стали уничтожать уже тех, кто стрелял или чересчур одобрял эти расстрелы. Репрессии развернулись против их инициаторов. Заколдованный круг. Ну, и «щепки» по-прежнему продолжали массово разлетаться в разные стороны. Примерно то же самое происходило во Французскую революцию, которая также была спровоцирована отравлением спорыньей.

– Тут вот какая штука – крестьяне, отравленные спорыньей, это понятно. Местные работники НКВД – вполне допустимо. Но ведь репрессии в годы Большого террора проводились планово. Определялись группы и категории населения, подлежащие арестам и расстрелам, выделялись «лимиты» на расстрел. На заседании Политбюро утверждались контрольные цифры на арест и расстрел врагов народа. А эти-то ребята зараженный хлеб не ели. Или ели?

– А какой хлеб они ели? Не иначе, как из зерна с особо проверенных полей. А кто такими полями мог заниматься? Надо полагать, Лысенко и занимался.

– То есть точно ты этого не знаешь? К тому же у них, надо думать, хлеб был пшеничный.

– Не знаю пока, – признался Алик. – Но пшеницу Лысенко заражать научился.

– Опять додумываешь?

– Нет, об этом Лысенко пишет прямым текстом.

– В смысле? Сам признается, что заразил зерно спорыньей?

– Фактически, да – у него не было возможности совсем это скрыть, из многих колхозов шли тревожные сигналы о заражении пшеницы спорыньей. Мягкая пшеница спорыньей заражается в естественных условиях крайне редко, но у народного академика это получилось. Лысенко вынужден был отреагировать и, конечно, постарался сильно занизить масштаб проблемы. Ну и насчет контрольных цифр на расстрел – их ведь снизу подавали. И панически большие. Ибо враги кругом мерещились. Увеличивали лимиты, чем вводили руководство в еще большую панику – стреляют, стреляют – а врагов все больше и больше. Положительная обратная связь. Система пошла вразнос. Так и продолжалось до следующего урожая. Благо, что 1938 год был сухой. Зерно оказалось заражено меньше, безумие прекратилось.

– Оно, как ты сам говоришь, прекратилось в октябре.

– Конечно, эпидемии эрготизма обычно и заканчивались осенью, с запозданием от сбора урожая. Пока новый хлеб попадет на стол, пока спадет паника.

Напомню, что чудо Женевьевы, спасшей Париж от эпидемии, празднуется вообще в ноябре. Кстати, тех, кого арестовали до ноября 1938 года и не успели сразу отправить в лагеря или расстрелять, стали с конца года просто отпускать, не менее ста тысяч были освобождены в 1939 году. К тому же спорынья – не единственный фактор. Ее ядовитость и состав алкалоидов связаны с солнечной активностью, которая может влиять на людей не только опосредственно через спорынью, но и другими путями, теми же магнитными бурями, например. А 1937 год – максимум солнечной активности. К концу 1938 года одержимость населения пошла на спад, хотя психозы и галлюцинации вспыхивали еще на протяжении нескольких лет. В 1939-43 годах по России, Белоруссии, Украине прокатилась волна дел, связанных с видениями. Люди получали сроки за «распространение диверсионных слухов и пропаганду мистических настроений». Средневековые архетипы ужаса вновь ожили и обрели свою кровавую плоть. Теперь кто угодно, колхозники, шоферы, военные, врачи и дачники, видели все тех же женщин, бредущих по колено в лесных кронах, огненные колеса, пляшущих мертвецов без головы. Об этом можно было прочитать в подборке материалов из архива НКВД в начале 90-х.