Текст книги "Друд, или Человек в черном"

Автор книги: Дэн Симмонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

– Да, действительно, ведется некая игра – но отнюдь не в ущерб вам, мистер Коллинз. И в ней действительно участвуют пешки наряду с более значительными фигурами, но вы не пешка, сэр. Хотя я почти уверен, что ваш мистер Диккенс – пешка.

Я раздраженно отдернул руку.

– О чем вы говорите?

– Мистер Коллинз, вы когда-нибудь задавались вопросом, почему мне так важно найти Друда?

Я не сдержал ухмылки.

– Вы хотите вернуть свою пенсию.

Своими словами я рассчитывал разозлить инспектора, а потому удивился, когда он от души рассмеялся.

– Видит бог, мистер Коллинз, вы правы. Я действительно хочу восстановить пенсию. Но в данной шахматной партии это самая малая из моих целей. Мы с мистером Друдом уже почти старики, и каждый из нас принял решение закончить игру в кошки-мышки, которую мы ведем двадцать с лишним лет. Да, у каждого из нас на доске осталось еще достаточно фигур, чтобы сделать последний ход, но мне кажется, вы не понимаете одного, сэр: игра должна – непременно должна – закончиться смертью одного из нас. Либо смертью Друда, либо смертью инспектора Филда. Только так – и никак иначе.

Я растерянно похлопал глазами и спросил:

– Но почему?

Инспектор Филд снова подался вперед, обдав меня запахом хереса.

– Видимо, сэр, вы думаете, что я преувеличивал, когда сказал вам, что Друд убил – своими собственными руками и руками своих замагнетизированных приспешников – триста человек за двадцать с лишним лет, прошедших со времени его прибытия в Англию из Египта. Так вот, я нисколько не преувеличивал, мистер Коллинз. На данный момент речь идет о трехстах двадцати восьми жертвах. Этому не видно конца, сэр. Друда надо остановить. Все эти годы, на службе в Столичной полиции и в отставке, я сражался с дьяволом – каждому из нас пришлось пожертвовать пешками, турами и более важными фигурами в ходе этой Длинной партии, – но сейчас действительно наступил эндшпиль. Либо дьявол поставит мне мат, либо я поставлю мат ему. Третьего не дано, сэр.

Я уставился на инспектора. С недавних пор я сильно сомневался в психическом здоровье Чарльза Диккенса. Теперь я точно знал, что в моем окружении имеется еще один сумасшедший, влияющий на мою жизнь.

– Да, я попросил вас о помощи, не предложив взамен ничего, кроме содействия в сокрытии факта существования мисс Марты Р*** от вашей супруги Кэролайн, – сказал инспектор Филд, выбрав, по моему мнению, весьма изящные выражения для обозначения своего шантажа. – Но я могу предложить в обмен на вашу помощь и другие услуги. Существенные услуги.

– Какие именно? – спросил я.

– Что сильнее всего отравляет вам жизнь в настоящее время, мистер Коллинз?

Я хотел сказать «знакомство с вами» и покончить на этом, но неожиданно для меня самого с губ моих сорвалось слово «боль».

– Точно, сэр… вы уже упоминали прежде о ревматоидной подагре, мучающей вас. По вашим глазам видно, как вы больны, мистер Коллинз. Терпеть постоянную боль нелегко любому человеку, но особенно художнику вроде вас. Сыщики пользуются дедуктивным методом рассуждений, сэр, и я с помощью дедукции прихожу к выводу, что этой ненастной мартовской ночью вы заявились в опиумный притон Сэл, расположенный в грязном портовом квартале, в надежде получить облегчение от боли. Разве не так, мистер Коллинз?

– Так. – Я не счел нужным сообщать Филду, что мой врач Фрэнк Берд недавно высказал предположение, что «ревматоидная подагра», давно мучающая меня, вполне может быть венерической болезнью.

– Вам ведь и сейчас худо, правда, мистер Коллинз?

– Такое ощущение, будто у меня глазные яблоки наполнены кровью, – честно признался я. – Всякий раз, когда я открываю глаза, мне кажется, что из них вот-вот хлынет кровь и потечет ручьями по щекам и бороде.

– Ужасно, сэр, ужасно. – Инспектор Филд покачал головой. – Я ни секунды не виню вас в том, что вы ищете облегчения в лаудануме или опиумной трубке. Но позвольте заметить, сэр, сомнительного качества зелье, которым торгуют в притоне Сэл, вам не поможет.

– Как вас понимать?

– Старая Сэл слишком сильно разбавляет опиум, и без того не чистый, чтобы он мог толком подействовать на человека в вашем тяжелом состоянии, мистер Коллинз. Не стану спорить, разумное сочетание лауданума и опиумной трубки может оказать благотворное – даже чудесное – влияние на ваше самочувствие, мистер Коллинз, но в Блюгейт-Филдс и чипсайдовских опиумных притонах просто не найти качественного наркотика, необходимого вам, сэр.

– Тогда где? – Едва успев задать вопрос, я уже знал ответ.

– У Короля Лазаря, – сказал инспектор Филд. – В тайном китайском притоне в Подземном городе.

– В склепах и катакомбах, – угрюмо пробормотал я.

– Да, сэр.

– Вам просто надо, чтобы я вернулся в Подземный город. – Я поднял глаза и встретился с пристальным взглядом инспектора. Сквозь щели в красных оконных портьерах «Земли и голубя» пробивался тусклый холодный свет раннего мартовского утра. – Вы хотите, чтобы я попытался привести вас к Друду.

Инспектор Филд помотал плешивой головой с седыми бакенбардами.

– Нет, так мы Друда не найдем, мистер Коллинз. Мистер Диккенс, безусловно, не солгал вам осенью, когда сказал, что регулярно наведывается в логово Друда, но он спускается под землю не через склеп на кладбище. Мои люди несколько месяцев кряду дежурили там. Друд показал ему какой-то другой путь в свой подземный мир. Либо же египетский дьявол живет на поверхности земли и сообщил мистеру Диккенсу один из своих адресов. Так что вашему другу больше нет необходимости спускаться в Подземный город прежним путем, мистер Коллинз, но вы можете сделать это, коли хотите облегчить свои физические страдания с помощью чистого опиума Короля Лазаря.

Мой стакан был пуст. Я посмотрел на инспектора сквозь слезы, внезапно навернувшиеся на глаза.

– Не могу, – сказал я. – Я пробовал. Мне не сдвинуть тяжелый постамент в склепе, чтобы получить доступ к лестнице.

– Знаю, сэр, – промолвил инспектор голосом профессионально спокойным и печальным, как у гробовщика. – Но Хэчери с радостью поможет вам, когда вы пожелаете спуститься туда, Днем или ночью. Правда, Хиб?

– С огромной радостью, сэр, – подтвердил стоявший поблизости Хэчери.

Я почти забыл о присутствии сыщика.

– А как я свяжусь с ним? – спросил я.

– На вашей улице по-прежнему дежурит мой мальчишка, мистер Коллинз. Передадите через Гузберри сообщение – и в течение часа сыщик Хэчери прибудет к вам, чтобы проводить вас через опасные кварталы, открыть доступ к лестнице и дождаться вашего возвращения. – Проклятый инспектор улыбнулся. – Он даже снова выдаст вам револьвер, мистер Коллинз. Хотя вам нечего бояться Короля Лазаря и его клиентов. В отличие от непредсказуемых посетителей притона старой Сэл, Лазарь и его живые мумии хорошо понимают, что их заведение существует только по моей милости.

Я заколебался.

– Можем ли мы оказать вам еще какую-нибудь услугу в обмен на вашу помощь в поисках Друда? – спросил Филд. – Может, у вас проблемы дома?

Я подозрительно взглянул на пожилого господина. Что он может знать о моих домашних проблемах? Откуда может знать, что в притоне Сэл я искал спасения не только от подагрической боли, но и от нервной усталости, вызванной бесконечными ссорами с Кэролайн?

– Я уже тридцать с лишним лет женат, мистер Коллинз, – мягко промолвил инспектор, словно прочитав мои мысли. – Смею предположить, ваша любовница, даже после стольких лет сожительства, продолжает требовать, чтобы вы женились на ней… а другая ваша любовница настаивает на своем возвращении из Ярмута в Лондон, поскольку хочет находиться рядом с вами.

– Черт вас побери, Филд! – вскричал я, грохнув кулаком по столу. – Все это совершенно вас не касается!

– Разумеется, сэр, разумеется, – пропел инспектор елейным голосом. – Но подобные проблемы могут отвлекать вас не только от вашей работы, но и от наших общих дел. Я пытаюсь понять, могу ли я помочь вам… по-дружески.

– Здесь ничем не помочь, – прорычаля. – И вы мне не друг.

Инспектор Филд понимающе кивнул.

– И все же, сэр, прислушайтесь к совету давно женатого мужчины: порой перемена обстановки служит к временному прекращению семейных разногласий, к установлению в доме мира и покоя.

– Вы говорите о переезде? Мы с Кэролайн обсуждали такую возможность.

– Мне кажется, мистер Коллинз, вы с упомянутой дамой несколько раз ходили смотреть славный особнячок на Глостер-плейс.

Меня уже не удивлял и не возмущал тот факт, что агенты Филда следят за нами. Я бы не удивился, узнав, что инспектор тайно поселил в нашем доме на Мелкомб-плейс карлика, который составляет письменные отчеты обо всех наших ссорах.

– Особняк действительно славный, – сказал я. – Но нынешняя его владелица, некая миссис Шернволд, не желает его продавать. И в любом случае сейчас мне не найти денег на такую покупку.

– Оба эти препятствия вполне преодолимы, мистер Коллинз, – вкрадчиво произнес инспектор Филд. – Если бы мы с вами восстановили нашу договоренность о сотрудничестве, я бы с уверенностью пообещал вам, что вы и ваша сожительница с дочерью уже через год-другой переберетесь в чудесный особнячок на Глостер-плейс, а ваша мисс Р***, коли вам угодно, воротится в свои комнаты на Болсовер-стрит, причем мы оплатим все ее дорожные и прочие безотлагательные расходы.

Я исподлобья взглянул на старика. Голова у меня раскалывалась от боли. Мне хотелось поскорее вернуться домой, позавтракать и улечься в постель. Зарыться с головой под одеяло и проспать целую неделю кряду. Мы перешли от шантажа к подкупу. В общем и целом шантаж меня больше устраивал.

– И что от меня требуется, инспектор?

– Ничего сверх ранее оговоренных услуг, мистер Коллинз. Употребите все свое влияние, чтобы выведать у Чарльза Диккенса местонахождение и ближайшие планы Друда.

Я потряс головой.

– Диккенс всецело поглощен приготовлениями к поездке с публичными чтениями. Я уверен, он с самого Рождества не встречался с Друдом. Во-первых, он страшно напуган тем, что якобы увидел той ночью за своим окном, а во-вторых, сейчас у него дел по горло. Вы не представляете, сколько разных мелких вопросов необходимо уладить перед таким турне.

– Ваша правда, мистер Коллинз, и близко не представляю, – согласился инспектор Филд. – Но я знаю, что ваш друг откроет турне концертом, который состоится через неделю, двадцать третьего марта, в здании Общественного собрания в Челтенхэме. Десятого апреля он выступит в Сент-Джеймс-Холле здесь, в Лондоне, после чего проведет публичные чтения в Ливерпуле, потом в Манчестере, потом в Глазго, потом в Эдинбурге…

– Вам известен весь гастрольный маршрут? – перебил я.

– Конечно.

В таком случае вы сами прекрасно понимаете, что в ходе турне мне никак не удастся толком пообщаться с Чарльзом Диккенсом. Публичные чтения страшно утомительны для любого автора. Диккенсовские публичные чтения страшно утомительны для него самого и для всех окружающих. Во время своих выступлений Диккенс выкладывается, как никто на свете, и он обещает превзойти себя самого в предстоящей гастроли.

– Я это слышал, – негромко промолвил инспектор Филд. – Друд примет участие в турне вашего друга.

– Я рассмеялся.

– Да разве ж такое возможно? Разве человек с такой приметной наружностью сможет путешествовать с Диккенсом или присутствовать на представлениях, не привлекая к себе внимания?

– У Друда несчетное множество обличий. – Филд понизил голос, словно опасаясь, что Хэчери, или мисс Дарби, или мальчишка Билли может оказаться переодетым египетским преступником. – Я ручаюсь, что ваш друг Диккенс – осознанно или неосознанно, намеренно или неумышленно, как орудие Друда, – будет выполнять в предстоящем турне задачи, поставленные перед ним этим дьяволом.

– Но каким образом он сможет?.. – начал я и осекся, вспомнив странное заявление Диккенса о намерении магнетизировать публику во время каждого выступления. Месмеризировать всех присутствующих? Но с какой целью?

Все это просто в голове не укладывалось.

– Вам ведь известен весь гастрольный график Диккенса, устало проговорил я. – И вы знаете, что с ним едут буквально несколько человек.

– Мистер Долби, – сказал инспектор Филд. – Помощник вашего друга мистер Уилле. – Далее Филд назвал имена газового техника, театрального осветителя и даже агентов, отправленных вперед с поручением осмотреть зрительные залы, договориться о ценах на билеты, организовать расклейку афиш и все такое прочее. – Но Диккенс, безусловно, будет весьма рад пообщаться со своим близким другом в ходе столь утомительного турне. Я знаю, что он собирается пригласить актера Макриди на первое свое публичное чтение в Челтенхэме. Не могли бы вы провести с вашим знаменитым другом несколько дней в предстоящей гастрольной поездке и поприсутствовать на одном-другом его выступлении?

– Это все, что вам от меня нужно?

– Ваша помощь в таких пустяковых делах – когда от вас только и требуется, что наблюдать, вести непринужденные беседы да докладывать мне, – может оказаться поистине неоценимой, – сладким голосом пропел инспектор Филд.

– Но каким образом, интересно знать, вы устроите так, что через год, пусть даже два, особняк на Глостер-плейс перейдет в наше владение, если миссис Шернволд намерена оставить его в наследство своему сыну-миссионеру и категорически отказывается продавать?

Инспектор улыбнулся змеиной улыбкой. Я почти ожидал увидеть раздвоенное жало, мелькающее между красно-бурыми губами.

– Это моя проблема, сэр, хотя мне думается, никаких проблем здесь вообще не возникнет. Для меня великая честь помочь человеку, который содействует нам, радеющим об общественном благе, в нашем стремлении избавить Лондон от самого малоизвестного, но самого успешного серийного убийцы.

Я глубоко вздохнул и кивнул. Если бы инспектор Филд протянул мне руку, чтобы скрепить нашу гнусную сделку рукопожатием, я вряд ли дотронулся бы до нее. Вероятно, он так и понял – ибо он просто кивнул, удостоверяя соглашение, и огляделся по сторонам.

– Не угодно ли вам, сэр, чтобы мисс Дарби и Билли подогрели нам еще хереса? Самое то на сон грядущий.

– Нет. – Я предпринял безуспешную попытку подняться на ноги, а в следующий миг огромная ручища Хэчери подхватила меня под локоть и легко выдернула из кабинки. – Я хочу домой.

Глава 15

Я решил ненадолго присоединиться к Диккенсу во второй половине турне.

Инспектор Филд не ошибся в своем предположении, что Диккенс будет рад провести в моем обществе несколько дней в ходе гастрольной поездки. Я послал записку Уиллсу – несмотря на утомительность постоянных переездов из города в город с Неподражаемым, он через каждые три-четыре дня возвращался в Лондон, чтобы уладить диккенсовские и свои собственные журнальные дела с Форстером (не одобрявшим всю затею с публичными чтениями), – и уже назавтра получил телеграмму, гласившую:

Дорогой Уилки!

Турне проходит чудесно! Наш Долби оказалс я поистине замечательным спутником и импресарио. Вы останетесь в восторге от его выходок. Во всяком случае, я от них в полном восторге. Присоединяйтесь к нам в любое время и путешествуйте с нами сколь угодно долго. За свой счет, разумеется. С нетерпением жду встречи с вами!

Ч. Диккенс

Я нередко гадал, как же Неподражаемый переносит почти ежедневные переезды по железной дороге, и удовлетворил свое любопытство уже через несколько минут после того, как наш поезд, следующий в Бирмингем, отошел от платформы Бристольского вокзала.

Я расположился в купе прямо напротив Диккенса, который сидел один. Джордж Долби и Уиллс занимали места рядом со мной, но они увлеченно беседовали друг с другом, а потому только я увидел, что писатель нервничает все сильнее по мере того, как состав набирает скорость. Сперва Диккенс стиснул обеими руками набалдашник трости, потом судорожно вцепился в узкий подоконник. Он поминутно бросал взгляд в окно и тут же поспешно отводил глаза в сторону. Его лицо – более смуглое, чем у среднего англичанина, благодаря ежедневным продолжительным прогулкам – побледнело и покрылось испариной. Вскоре Диккенс вытащил из кармана походную фляжку, отпил изрядный глоток бренди, несколько раз глубоко вздохнул, потом сделал еще один глоток и убрал фляжку. Затем он зажег сигару и вступил в беседу со мной, Долби, Уиллсом.

Для путешествия Неподражаемый выбрал необычный – даже эффектный, если не сказать эксцентричный, – наряд: гороховый сюртук и накинутый поверх него шикарный дорогой плащ а-ля граф Д'Орсей. Широкие поля фетровой шляпы, лихо заломленной набок, наполовину прикрывали изрезанное морщинами, бронзовое от загара лицо (после пары глотков бренди нездоровая бледность исчезла). На Бристольском вокзале я случайно услышал, как медведеподобный Долби сказал скелетообразному Уиллсу, что в этой шляпе «шеф смахивает на современного благородного пирата, в чьих глазах светятся несгибаемая демоническая воля и нежное ангельское сострадание».

По-моему, Долби тоже хлебнул бренди тем утром.

У нас завязался оживленный разговор. Мы находились в купе одни – все прочие члены диккенсоновской малочисленной свиты отправились в Бирмингем раньше нас. Диккенс сказал мне, что в первые дни турне Уилле подверг Долби пристрастнейшему допросу с целью досконально выяснить, каким образом импресарио собирается исполнять свои обязанности. Поначалу Долби всякий раз выезжал вперед вместе с техником и осветителем, и Диккенс путешествовал в сопровождении одного только Уиллса. Теперь, когда Ливерпуль, Манчестер, Глазго, Эдинбург и Бристоль остались позади – и все там прошло гладко благодаря добросовестной работе Долби, – здоровенный импресарио путешествовал с Диккенсом, к великому удовольствию последнего. Неподражаемому оставалось еще выступить в Бирмингеме, Абердине, Портсмуте, а потом вернуться в Лондон и провести там серию заключительных чтений.

Долби – которого последний его клиент, американский писатель по имени Марк Твен, шутливо называл «неунывающей гориллой» – вытащил из большой плетеной корзинки льняную скатерку, застелил раскладной столик, предусмотрительно установленный посреди купе, и принялся выкладывать на него легкий завтрак, состоящий из сэндвичей с яйцами и анчоусами, лососины под майонезом, холодной курятины, телячьего языка, мясных консервов и десерта в виде сыра рокфор и вишневого пирога. Он также выставил пару бутылок весьма приличного красного вина и, насыпав в умывальник колотого льда, поставил туда охлаждаться джиновый пунш. Когда мы закончили трапезу, Долби подогрел нам кофий на спиртовке. Не знаю, как насчет всего остального, но в ловкости и расторопности этому верзиле с заразительным смехом и милым заиканием нельзя было отказать.

Допив джин и откупорив вторую бутылку вина, мы принялись петь дорожные песни – иные из них мы с Диккенсом нередко певали на пару, когда путешествовали вдвоем по Англии или Европе лет эдак десять назад. На подъезде к Бирмингему Диккенс лихо сплясал матросский танец под аккомпанемент нашего свиста. Когда он закончил и уселся наместо, тяжело дыша и отдуваясь, Долби дал ему последний стакан пунша, и Неподражаемый принялся учить нас немецкой застольной песне из «Волшебного стрелка». Внезапно по соседней колее с ревом понесся встречный экспресс, и с лысеющей головы Диккенса сорвало чудесную фетровую шляпу мощной струей воздуха. Уиллс, с виду похожий скорее на туберкулезника, нежели на атлета, стремительно выбросил длинную руку в окно и в последний момент успел поймать шляпу, не дав ей бесследно сгинуть в окрестных полях. Мы все дружно зааплодировали, и Диккенс сердечно похлопал тщедушного малого по спине.

– Я недавно лишился котиковой шапки при похожих обстоятельствах, – сообщил мне Неподражаемый, нахлобучивая шляпу, поданную Уиллсом. – Утрата этой шляпы премного огорчила бы меня. Слава богу, Уилле у нас отличный отбивающий. Не помню, в качестве первого или второго отбивающего от снискал славу на крикетном поле, но реакция у него поистине поразительная. У него дома все полки ломятся от призов и кубков.

– Я в жизни не играл в кри… – начал Уиллс.

– Неважно, неважно, – рассмеялся Диккенс, снова похлопывая своего помощника по спине.

Джордж Долби разразился оглушительным хохотом, который был слышен, наверное, во всех вагонах, от первого до последнего.

В Бирмингеме я получил представление о напряженном распорядке дня, принятом в турне.

Хотя в свое время я много кочевал по гостиницам и обычно получал удовольствие от подобных путешествий, я прекрасно знал по личному опыту, что постоянные переезды с места на место и неизбежные неудобства гостиничной жизни никак не способствуют восстановлению здоровья, – а ведь Диккенс сильно недомогал на протяжении всей зимы и весны. Неподражаемый признался мне, что левый глаз у него страшно болит и плохо видит, что он все время ощущает тяжесть в желудке и мучается газами, что от вагонной тряски с ним случаются жестокие приступы тошноты и головокружения, от которых он успевает толком оправиться во время коротких остановок в городах, где проводит публичные чтения. Почти ежедневные переезды и утомительные вечерние выступления явно отнимали у писателя последние силы.

По прибытии в Бирмингем Диккенс сразу же поспешил в театр, не отдохнув с дороги и даже не распаковав свой чемодан. Уиллс занялся другими делами, а мы с Долби присоединились к Неподражаемому.

Обойдя зрительный зал в сопровождении владельца театра, Диккенс тотчас распорядился насчет необходимых изменений. Партерные кресла по бокам от сцены и часть кресел в ложах уже были либо убраны, либо отгорожены канатом, в соответствии с его требованиями, но сейчас он встал за подготовленную для него кафедру и велел вынести еще часть кресел в одной и другой стороне зрительного зала. Все до единого присутствующие на выступлении должны находиться в поле его зрения, прямо перед ним. Не только для того, чтобы хорошо видеть чтеца, понял я, но и для того, чтобы он мог встретиться глазами с каждым из них.

Приехавшие раньше нас рабочие уже соорудили в глубине сцены темно-бордовый задник высотой семь и длиной пятнадцать футов, а между задником и кафедрой постелили ковер такого же цвета. Уникальное осветительное оборудование тоже уже стояло на месте. Газовый техник и осветитель установили по обеим сторонам от кафедры вертикальные трубы с горелками высотой около двенадцати футов. Между ними, скрытый от взоров публики за темно-бордовым щитом, тянулся горизонтальный ряд ламп в жестяных отражателях. В дополнение к этому яркому освещению на каждой вертикальной трубе имелся фонарь с зеленым стеклом, направленный прямо на лицо чтеца.

Я постоял на сцене при включенном освещении всего минуту, но едва не ослеп от блеска огней. Вряд ли я смог бы читать по книге, если бы мне в глаза били лучи многочисленных светильников, но я знал, что Диккенс крайне редко обращается к книгам во время своих выступлений, если вообще обращается. Он заучивал наизусть многие сотни страниц своих текстов – читал, запоминал и повторял раз по двести каждую главу, постоянно внося в нее какие-нибудь изменения и дополнения, – и либо закрывал книгу в самом начале представления, либо рассеянно и чисто символически перелистывал страницы по ходу дела. Чаще всего он устремлял пристальный взор в зрительный зал. Несмотря на слепящий глаза свет газовых ламп, Диккенс различал лица всех присутствующих – верхний ряд фонарей специально устанавливался достаточно высоко, чтобы рассеивать темноту в зале.

Прежде чем спуститься с подмостков, я внимательно осмотрел саму кафедру. Она представляла собой маленький столик на четырех изящных, тонких ножках, высотой примерно по пояс Неподражаемому. По обеим сторонам горизонтальной столешницы, сейчас накрытой малиновой тканью, находились маленькие полочки: правая предназначалась для графина с водой, а левая – для дорогих лайковых перчаток и носового платка Диккенса. С левого края к столешнице крепился прямоугольный деревянный брусок, на который Диккенс мог опираться правым или левым локтем. (Во время выступлений он часто стоял слева от кафедры и порой вдруг подавался вперед, по-мальчишески порывисто, опираясь правым локтем на эту подставку и выразительно жестикулируя обеими руками. Такой прием способствовал установлению более тесной и доверительной связи с публикой.)

Диккенс громко прочистил горло, я отошел от кафедры и спустился в зал, а писатель занял свое место на сцене и стал проверять акустику помещения, читая различные фрагменты из программы предстоящего концерта. Я присоединился к Джорджу Долби, сидевшему в последнем ряду на балконе первого яруса.

– Шеф начал турне с чтения рождественской повести «Рецепты доктора Мериголда». – Долби говорил шепотом, хотя мы находились далеко от Диккенса. – Но она не произвела на публику должного впечатления, во всяком случае шеф так посчитал, – а вы и без меня знаете, что он во всем стремится к совершенству, – и потому вместо нее он включил в программу свои любимые старые номера: сцену смерти Поля из «Домби и сына», сцену с участием мистера, миссис и мисс Сквирсов из «Николаса Никльби», сцену суда из «Пиквикского клуба», эпизод с грозой из «Дэвида Копперфилда» и, разумеется, «Рождественскую песнь». Эту повесть публика всегда будет принимать восторженно.

– Нисколько не сомневаюсь, – сухо промолвил я.

В свое время я снискал известность очерком, где презрительно отзывался о «ханжеской умильности рождественских настроений». Я заметил, что Долби не заикается, когда говорит шепотом. До чего же все-таки причудливы подобные недуги. Вспомнив о недугах, я извлек из кармана маленькую фляжку с лауданумом и отпил из нее несколько глотков.

– Извините, что не предлагаю вам, – сказал я нормальным по громкости голосом, не смущаясь тем обстоятельством, что Диккенс продолжает читать с далекой сцены фрагменты из разных своих произведений. – Лекарство.

– Я прекрасно все понимаю, – прошептал Долби.

– Странно, что публика не приняла «Доктора Мериголда», – сказал я. – Рождественский номер нашего журнала с этой повестью разошелся тиражом свыше двухсот пятидесяти тысяч экземпляров.

Долби пожал плечами и тихо проговорил:

– Шеф исторгал у публики смех и слезы по ходу чтения. Но, мол, недостаточно смеха и слез, сказал он. И не в те моменты, когда надо. Поэтому он исключил «Доктора Мериголда» из программы.

– Жаль, – сказал я; наркотик разливался по моему телу волнами блаженного тепла. – Диккенс репетировал эту вещь более трех месяцев.

– Шеф репетирует всевещи, – прошептал Долби.

Я еще не разобрался толком, какие чувства вызывает у меня дурацкое слово «шеф», которое Долби использует применительно к Диккенсу, но самому Неподражаемому новое звание определенно нравилось. Насколько я успел понять, Диккенсу нравилось почти все в дородном, неуклюжем заике импресарио. Я не сомневался, что простой театральный делец постепенно занимает в жизни писателя место близкого друга и наперсника, свыше десяти лет остававшееся за мной. Не в первый раз я осознал (с кристальной ясностью, наступающей в мыслях под воздействием лауданума), что Форстер, Уилле, Макриди, Долби, Фицджеральд – все мы – суть просто малые планеты, соперничающие между собой в борьбе за право вращаться по самой ближней орбите вокруг седеющего, морщинистого, страдающего метеоризмом Солнца по имени Чарльз Диккенс.

Не промолвив более ни слова, я встал и вышел из театра.

Я собирался вернуться в гостиницу – я знал, что Диккенс тоже вскоре отправится туда, чтобы отдохнуть несколько часов перед концертом, но будет погружен в сосредоточенное молчание и изъявит готовность к общению только по завершении долгого вечернего представления, – но обнаружил вдруг, что бреду куда глаза глядят по темным грязным улицам Бирмингема, задаваясь вопросом, какого черта я здесь делаю.

Восемь лет назад, осенью 1858 года, – после того как я сопровождал Диккенса в бестолковой поездке на север страны к Эллен Тернан (пребывая в уверенности, что мы собираем материалы для «Ленивого путешествия двух досужих подмастерьев») и чуть не погиб на горе Кэррик-Фелл – я вернулся в Лондон с твердым намерением заняться театром. Сразу после прошлогоднего успеха «Замерзшей пучины» знаменитый актер Фрэнк Робсон купил у меня написанную несколькими годами ранее мелодраму «Маяк» (главную роль в ней, как и в «Замерзшей пучине», играл Диккенс), и 10 августа 1857 года моя мечта стать профессиональным драматургом сбылась. Диккенс сидел вместе со мной в авторской ложе и аплодировал наравне с остальными. Признаться, я встал и неоднократно поклонился во время овации – хотя «овация», пожалуй, слишком сильное слово: аплодисменты казались скорее уважительными, нежели восторженными.

Рецензии на «Маяк» тоже были уважительными и прохладными. Даже благосклонный Джон Оксенфорд из «Таймс» написал: «Нельзя не прийти к заключению, что "Маяк", при всех своих достоинствах, является скорее милой театральной безделушкой, чем настоящей пьесой».

Несмотря на такой прохладный прием, в 1858 году я несколько месяцев кряду, если употребить наше с Диккенсом выражение, «усиленно напрягал мозги» в попытке сочинить еще что-нибудь для театра.

Источником вдохновения стал для меня сын Диккенса Чарли, по возвращении из Германии поделившийся с нами своими впечатлениями от посещения франкфуртского морга. Я немедленно схватился за перо и в два счета написал драму «Красный флакон». Главные персонажи в ней сумасшедший и отравительница (я всегда питал глубокий интерес к ядам и отравителям). Центральная сцена происходит в морге. Признаться, я замечательно продумал мизансцену – помещение, полное трупов, которые все лежат на холодных каменных столах под простынями, и к пальцу каждого привязан шнур, соединенный с тревожным колокольчиком, на случай если вдруг кто-то из «мертвецов» окажется вовсе не мертвым. Вся жуткая обстановка пробуждала древний подсознательный страх человека перед погребением заживо и ходячими мертвецами.

Сам Диккенс ничего толком не сказал мне ни на первых порах, когда я изложил ему замысел пьесы, ни позже, когда я прочитал ему несколько законченных сцен из нее, но он посетил лондонский сумасшедший дом с целью выяснить разные мелкие подробности, призванные прибавить достоверности образу моего душевнобольного героя. Робсон, превосходно сыгравший в «Маяке», решил поставить мою драму в театре «Олимпик» и взял себе роль безумца. Я с огромным удовольствием посещал репетиции, и все занятые в спектакле актеры хвалили пьесу. Они согласились с моим мнением, что лондонские театралы превратились в тупоумную серую толпу, которой требуется крепкая встряска, чтобы выйти из сонного оцепенения.

Одиннадцатого октября 1858 года Диккенс вместе со мной присутствовал на премьере «Красного флакона» и после представления пригласил меня и моих друзей (человек двадцать, самое малое) на ужин к себе в Тэвисток-хаус, где жил уже без жены.