Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Демьян Бедный

Стихотворения. 1921-1930

 
Товарищи!
Пускай, прельщая вас неисполнимым чудом,
Враги туманят вам глаза словесным блудом.
Я буду говорить для рыцарей труда.
Перед своим, родным, перед рабочим людом
Льстецом я не был никогда.
Я знал: мне верит мой читатель.
Как ни суров я был в моих стихах порой.
Я честно говорил герою: ты – герой!
И трусу говорил: ты – трус и ты – предатель!
И если мне бросал упреки маловер,
Я знал: то меньшевик лукавый, иль эсер,
Иль ошалелый обыватель,
Коль не прямой лакей баронов и князей.
Сам черносотенный Гамзей.
Куда девалися трактирщики былые,
Охотнорядцы, мясники.
Прохвосты важные, прохвосты рядовые,
Урядники, городовые,
Жандармы явные и тайные шпики?
Многовековую народную проказу
Не удалося выжечь сразу:
Весь царский старый перегной,
Всю грязь зловонную, то ту, то эту лужу
Каким ни ограждай кордоном иль стеной,
Она разыщет щель и выползет наружу,
Распространяя смрадный дух
И отравляя всех отравою тлетворной.
Враги не спят: огонь их ненависти черной
В сердцах их черных не потух.
То, чем открытые враги еще недавно
На боевых фронтах нам угрожали явно.
То тайные враги, весь разномастный хлам,
Ковали тайно здесь, шипя по всем углам.
Потом, отчаявшись в успехе,
Они ж, при нашем общем смехе,
С бесстыдством подлецов лихую чушь несли,
Что «гуси Рим спасли»,
Что именно они, меньшевики, эсеры,
Весь перекрасившийся сброд,
Всегда «стояли» за народ,
«Болели» за него и «обсуждали» меры.
Но только стоило, как в нынешние дни,
Почувствовать нам боль хозяйственной заминки.
Как с новой яростью они
С «заздравья» перешли на злобные «поминки».
И дива в этом нет, как нет большой беды.
Когда осилим мы проклятую трясину.
То кандидаты на осину —
Все те, кому не скрыть теперь своей вражды,
Все те, по чьей вине погибло столько жизней
В огне войны, в когтях нужды, —
Они начнут вилять и заметать следы.
Что ни постигнет их, не жаль мне этих
слизней!
Но жаль мне подлинных страдальцев —
бедняков,
Жаль тех, кто, дрогнувши в тяжелые минуты,
Сам на себя готов надеть былые путы,
Сам просит для себя и тюрем и оков,
Былым «хозяевам» сам подставляет плечи, —
Жаль тех, кто, слушая предательские речи
И душу отравив безудержной хулой
Врагов, осипнувших от вою,
Стоит с поникшей головою,
Работу бросивши, раздумчивый и злой.
И если, поутру склонившись над газетой,
В рабочей хронике прочту я бюллетень,
Что неурядица идет такой-то день
На фабрике на той иль этой, —
Мне, братья, скорбная слеза туманит взор,
И слова гневного «позор!»
Я не могу сказать, судя рабочих строго,
Я говорю: «Друзья, не слушайте лжецов!
Мы победим в конце концов!
Я знаю: горько вам живется и убого.
Но цель заветная близка, ее видать.
Все силы напряжем – не будем голодать.
Страдали много мы. Осталося немного
Перетерпеть, перестрадать!»
 

1921

 
С весны все лето, ежедневно
По знойным небесам он плыл, сверкая гневно, —
Злой, огнедышащий дракон.
Ничто не помогло: ни свечи у окон,
Ни длиннорясые, колдующие маги,
Ни ходы крестные, ни богомольный вой:
Ожесточилася земля без доброй влаги.
Перекаленные пески сползли в овраги,
Поросшие сухой, колючею травой,
И нивы, вспаханные дважды,
Погибли жертвою неутоленной жажды.
Пришла великая народная беда.
 

* * *

 
Есть, братья, где-то города:
Раскинув щупальца, как спруты-исполины,
Злом дышат Лондоны, Парижи и Берлины.
Туда укрылися былые господа,
Мечтающие вновь взобраться нам на спины
И затаившие одно лишь чувство – месть.
О, сколько радостных надежд несет им весть.
Что солнцем выжжены приволжские равнины,
Что обезумевший от голода народ,
Избушки бросивши пустые и овины,
Идет неведомо куда, бредет вразброд,
Что голод, барский друг, «холопскому сословью»
Впился когтями в грудь, срывая мясо с кровью,
И что на этот раз придушит мужика
Его жестокая костлявая рука.
А там… ах, только бы скорее!.. Ах, скорее!..
И рад уже эсер заранее ливрее,
В которой будет он, холуй своих господ,
Стоять навытяжку, храня парадный ход:
– Эй, осади, народ!.. Не то чичас по шее!..
Эй, осади, народ!..
 

* * *

 
Поволжье выжжено. Но есть места иные,
Где не погиб крестьянский труд,
Где, верю, для волжан собратья их родные
Долг братский выполнят и хлеб им соберут.
Пусть нелегко оно – налоговое бремя.
Но пахарь пахарю откажет ли в нужде?
Мужик ли £ мужиком убьют преступно время
В братоубийственной, корыстной, злой вражде?
Пусть скаредный кулак для хлеба яму роет,
Тем яму роя для себя, —
Тот, кто голодному в день черный дверь откроет.
Об участи его, как о своей, скорбя.
Кто, с целью побороть враждебную стихию,
Даст жертвам голода подмогу в трудный год,
Тот и себя спасет и весь родной народ.
Спасет народ – спасет Россию!
 

1921

Я уверен, что всякий предпочтет Ленину даже царя Павла. Я ни одной минуты не колебался бы. Со всеми шпицрутенами, со всеми Аракчеевыми, со всем безумием самодержавного самодурства – предпочитаю Павла.

Александр Яблоновский.

Из белогвардейского «Общего дела»

 
То-то, братцы, и оно.
Яблоновский, браво!
Возвращай уж заодно
Крепостное право!
Се – Аника из Аник,
Белый рыцарь без забрала.
Поскребите либерала,
Перед вами – крепостник!
 

1921

 
Недавно я писал о русских либералах.
Помешанных на белых генералах.
Царь Павел был на что самодержавный зверь,
А либералы ждут: «Такого б нам теперь!»
Я удостоился на выпад свой ответа, —
От бешенства невзвидя света,
Какой-то либерал мне пишет напрямки
(Без подписи и, значит, без обмана):
«Что Павел? Павел – пустяки
Не Павла жаждем, – Тамерлана!»
Так вот он, либерал, каков, когда он гол:
Не крепостник уже, а кочевой монгол!
 

1921

 
«Но-но!.. Туда же, брыкаться… Нашлась
недотрога!»…
Туго врезалась в твердую землю соха.
«Здравствуй, дядя! Гляжу я: земля не плоха».
«Да крепка. Утоптали. Была ведь дорога.
Слышь, в Сибирь, значит, гнали по ней
в старину…
Эй, ты. н-ну.
Шевелись, сухопарая!»…
Борозда к борозде… Ком ложится на ком…
Кто узнал бы тебя нынче в виде таком,
Роковая путина, «Владимирка старая»?!
 
 
Брат мой, пахарь! Погибших бойцов помяни.
Окруженные серым, суровым конвоем.
Пыльной летней порой – под мучительным
зноем.
Хмурой осенью – в тускло-ненастные дни,
И студеной зимой – в ночи темные, вьюжные,
Кандалами гремя, испитые, недужные.
По «Владимирке старой» шагали они.
 
 
Не склоняя голов непокорных,
Не смыкая усталых и скорбных очей,
Мимо жалких лачуг, покосившихся, черных,
Мимо пышных усадеб своих палачей,
Подло-мстительной царской покараны карой,
В рудники за бойцом посылавшей бойца,
Шли они – без конца, без конца, без конца —
По «Владимирке старой»!
 
 
Сколько скорбных, невидимых нами, теней,
Может быть, в это время проходят по ней
И дивятся на новые яркие всходы!
Пахарь! Празднуя праздник труда и свободы,
Не забудь благодарной слезой помянуть
Всех, кто в оные, злые, проклятые годы
Ради нас проходил этот жертвенный путь!
 

1921

 
Я не скажу, что нынче вёдро.
Тут правды незачем скрывать.
Но все же я настроен бодро
И не намерен унывать,
Хоть на унынье нынче мода.
Из большевистского прихода,
Хоть человек я и не злой,
Я б гнал всех нытиков долой.
Одна любительница позы,
Из крайне «левых» героинь.
Вчера шептала мне: «Аминь»,
Рисуя мрачные прогнозы.
Я ей сказал: «Шалтай-болтай!
Не хочешь петь, так улетай!»
 
 
Осточертели эти бредни,
Что, дескать, «мы уже не те».
Письмо крестьянское намедни
Пришлось прочесть мне в «Бедноте».
Письмо – великого значенья.
Вот образец для поученья!
Мужик стал просо разводить,
Да не умел за ним ходить:
Впервые стал он просо сеять.
Ан, урожай-то вышел плох.
Мужик не хныкал: «ах да ох!» —
Он просо стал усердно веять,
Чтоб приготовить семена
Лишь из отборного зерна.
Посеял. Вновь – одна кручина.
Мужик слезы не уронил,
Стал разбираться: где причина?
Не так он просо взборонил.
 
 
«Блажной!» Жена уж смотрит косо.
Но в третий раз он сеет просо.
И получились чудеса:
Вся золотая полоса, —
Согнулись мягкие метелки
Под тучной тяжестью зерна
«И ведь земля-то не жирна!»
Пошли по всей деревне толки:
«Да на моей бы полосе…»
Решили просо сеять все!
 
 
Все это азбучно, бесспорно,
Но в этой азбуке – урок.
К чему стремится кто упорно,
То он получит в некий срок.
А в срок какой, ответить трудно.
Пороть горячку безрассудно.
Кому медлительность тяжка,
В том, стало быть, тонка кишка
Иль растянулась от натуги, —
Тогда для этаких кишок
Партийный нужен ремешок.
«Эй, подтянитеся, мил-други.
Чтоб близкий, может быть, всполох
Не захватил бы вас врасплох!»
 

1921

(Современная баллада)

 
В аду прошел тревожный гул
Из-за вестей о Вашингтоне,
И сам великий Вельзевул
Заерзал в ужасе на троне:
«Эй, – закричал он, – Асмодей!
Ты – черт хитрейший в преисподней.
Ты насмотрелся на людей,
Служа в их шашнях первой сводней,
Ты знаешь, что у них к чему,
Ловя оттенки в каждом тоне…
Я – понимаешь? – не пойму,
Что там творится в Вашингтоне?
Кто Хьюз? Святой или дурак,
От чьих проектов уши вянут?
Впрямь на земле для новых драк
Вооружаться перестанут?
Иль блеск „гуманнейших“ идей
Там служит только для парада?..»
«Ол-райт!» – ответил Асмодей
И пулей вылетел из ада.
 
 
Недели не прошло одной,
Как, образец натуры пылкой.
Плут Асмодей пред Сатаной
Предстал с лукавою ухмылкой.
«Ну что? С разоруженьем как?» —
Владыка ада зубы стиснул.
Черт, рожу скорчивши в кулак.
Так прямо со смеху и прыснул.
И – от стены и до стены —
Весь ад сотрясся вдруг от смеха:
То мощный хохот Сатаны
Встревожил все четыре эха.
Все черти, вторя Сатане,
Визжа, каталися по аду,
И даже грешники в огне —
И те смеялись до упаду.
А через час в аду – глазей! —
Висели (чудо! без изъяна!)
Портреты «адовых друзей» —
Ллойд-Джорджа, Хьюза и Бриана,
Портреты надпись обвела,
Вонючей писанная смесью:
«Склонился ад за их дела
Пред их заслуженною спесью!»
 

1921

(Из моего детства)

 
Самовар свистал в три свиста.
Торопяся и шаля,
Три румяных гимназиста
Уплетали кренделя.
 
 
Чай со сливками любовно
Им подсовывала мать.
«Вновь проспали! Девять ровно!
Надо раньше поднимать!
 
 
Все поблажкам нет предела!» —
Барин ласково гудел.
Мать на младшего глядела:
«Вася будто похудел…
 
 
Нету летнего румянца!.,»
Состоя при барчуках.
Тятька мой три школьных ранца
Уж держал в своих руках,
 
 
А за ним пугливо сзади
Я топтался у дверей.
Барин снова: «Бога ради,
Мать, корми ты их скорей!
 
 
Вот! – Он к тятьке обернулся. —
Сколько нам с детьми хлопот.
Из деревни твой вернулся?
Разве зимних нет работ?
 
 
А, с книжонкою мальчишка?!
Велики ль его года?
Покажи-ка, что за книжка?
Подойди ж, дурак, сюда!»
 
 
Я стоял как деревянный.
Тятька подал книгу вмиг.
«М-да… Не-кра-сов… Выбор странный!..
Проку что с таких-то книг?!
 
 
Ну, стишки!.. Ну, о народе!..
Мальчик твой, по существу.
Мог бы лучше на заводе
Обучаться мастерству!..
 
 
Или все мужичьи дети
Рвутся выйти в господа?..
И опять же книги эти…
Сколько скрыто в них вреда!..
 
 
Дай лишь доступ в наше время
К их зловредным семенам!!»
Тятька скреб смущенно темя:
«Что уж, барин!.. Где уж нам!..»
 
 
Я со страху и печали
На ногах стоял едва,
А в ушах моих звучали
Сладкой музыкой слова:[31]31
  Из стихотворения Некрасова – «Школьник»


[Закрыть]
 
 
«Ноги босы, грязно тело,
И едва прикрыта грудь…
Не стыдися! Что за дело?
Это многих славных путь.
 
 
Не без добрых душ на свете —
Кто-нибудь свезет в Москву,
Будешь в университете —
Сон свершится наяву!
 
 
Там уж поприще широко:
Знай работай, да не трусь…
Вот за что тебя глубоко
Я люблю, родная Русь!»
 

1921

 
Даль степную застилает
Предвечерний мрак.
По тропинке едет шагом
Удалой казак.
 
 
Едет, браво заломивши
Шапку набекрень.
Возле речки – камышовый
Старенький курень.
 
 
Сивый дед свои лохмотья
Греет у огня.
«Здравствуй, дед!» – Казак лихого
Осадил коня.
 
 
«Здравствуй, милый! Далеко ли
Держишь путь ты, друг?»
«На казацкий круг я еду,
На советский круг».
 
 
Дед вздохнул, перекрестился:
«Ох, как с плеч гора!
Уж давно пора б так, детки!
Уж давно пора!»
 

1921

(Надпись на памятнике Александру III в Ленинграде)

 
Мой сын и мой отец при жизни казнены,
А я пожал удел посмертного бесславья:
Торчу здесь пугалом чугунным для страны,
Навеки сбросившей ярмо самодержавья.
 

Предпоследний самодержец всероссийский

Александр III.

1922

 
Се – вход Чичерина в Лозанну.
Кому скажу: благоговей?
Кто будет петь ему осанну?
Нарежет пальмовых ветвей?
 
 
Не будет встречи вдохновенной,
Не будет также и креста,
У конференции надменной
Есть уязвимые места.
 
 
Чичерин их лечить не станет,
Но тронет этак раз-другой.
Сказавши тем, кто загорланит:
«Я ж тронул пальцем, не ногой!»
 
 
Все будет чинно и понятно
Дипломатическим умам.
Поговорят безрезультатно
И разбредутся по домам.
 
 
Из надоевшей всем кадрили
Очередные сделав па,
Начнут хитрить, как и хитрили.
Дробя слабейшим черепа.
 
 
Но наш Чичерин, мудрость эту
Не хуже зная, чем враги,
По очень скользкому паркету
Спокойно делает шаги:
 
 
Где нужно, сделает, как нужно,
Полунажим, полупоклон.
Отнюдь не выявив наружно,
Что прикрывает наш заслон.
 
 
И даже я – на что уж прыток! —
Себе обмолвиться не дам.
Пусть рыщут сотни следопыток
По запорошенным следам!
 

1922

 
Вы полюбуйтесь, что за франты
Лакеи верные у госпожи Антанты.
Рабочие кричат им издали: «Эй, эй!
Чего вы, ироды, копаетесь? Живей!
Пора всеобщую начать нам забастовку!»
«Нет, ни за что! Нет, нет! —
Лакеи им в ответ. —
Намедни поднесли мы барыне листовку,
В которой наплели вы дикой ерунды.
Так барыня, когда листовку в руки взяли
И прочитали всё: „Нехорошо! – сказали. —
Держитесь далее от уличной орды.
Всё это варвары, всё дураки и дуры.
Они – вне общества, прогресса и культуры!
Пора на цепь их посадить!“
Все это барыня сказавши, стали хмуры
И не велели к вам ходить!»
 

* * *

 
Собачек комнатных, товарищи, видали?
Породистые есть, носящие медали.
В придачу блеска их собачьей красоте
Им вяжут бантики на шее и хвосте,
И проманежиться на свежем ветерочке
Их водят барыни на шелковом шнурочке.
Вот Вандервельде! В нем болонку узнаю,
Которая медаль и бантики носила.
Так допустимо ли, чтоб барыню свою
Такая стерва укусила?!
 

1923

 
Живые, думаем с волненьем о живом
И верим, хоть исход опасности неведом.
Что снова на посту ты станешь боевом.
Чтоб к новым нас вести победам.
 
 
В опасности тесней смыкая фронт стальной.
Завещанное нам тобой храня упорство.
Мы возбужденно ждем победы основной,
Которой кончишь ты, любимый наш, родной,
С недугом злым единоборство!
 

1923

Памяти В. В. Воровского

 
Рать пролетарская знамена преклонила.
Семьей редеющей друзья стоят вокруг.
– Еще одна священная могила!
– Еще один неотомщенный друг!
 
 
Ну что же! Клятвой боевою
Мы честно подтвердим зарвавшимся врагам,
Что – не в пример иным долгам —
Долги кровавые мы возместим с лихвою!
 

Случай в деревне Югостицы Смоленской губ.

 
Мужик Исай Слепых, уже давно больной,
Жить приказал на фоминой.
Покой ему, бедняге, вечный.
Вдова к попу – насчет убогих похорон.
А. к слову, поп, отец Мирон,
Был, не в пример другим, на редкость поп
сердечный.
Узнав от плачущей вдовы.
Что нечем будет ей платить за похороны,
Он молвил: «Не у всех в кубышках миллионы.
Сам знаю я, твои достатки каковы.
Да, много горестей узнаешь ты, вдовея…
А что до платы мне… так дело не в деньгах…
Покойный твой Исай, мне помнится, говея,
У исповеди… кхе!.. был в новых сапогах».
 

* * *

 
На следующий день несли в гробу Исая.
Поп, на ноги свои украдкой взгляд бросая
(Ух, черт, и сапоги ж!), гнусил, распялив рот,
А сзади по снегу с гурьбой босых сирот
Исаева вдова плелась босая.
 

1923

 
Печаль моя, тебя ли утаю?
Молчанием тебя я выдаю.
Но будят мрак огней далеких вспышки.
Скончался вождь. Но рать его в бою,
И начеку сторожевые вышки.
Прощай, Ильич! Оплакав смерть твою,
Кончаю срок жестокой «передышки».
 
 
Пронесся стон: «Ильич, наш вождь, угас!..
Кто ж поведет дорогой верной нас?
Откуда ждать нам вещих откровений?»
И потекли лавиной в тот же час
В наш строй ряды железных пополнений.
Нет Ленина, но жив рабочий класс,
И в нем живет – вождя бессмертный гений!
 
 
Вот Мавзолей. И траурный убор.
Здесь будем мы трубить военный сбор.
Здесь – наш алтарь и наш ковчег завета.
Да будет же, наш «ленинский набор».
Защищена тобой святыня эта!
Отсюда ты на вражеский напор
Пошлешь бойцов для грозного ответа.
 

1924

Посвящается рабоче-крестьянским поэтам

Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футуризма… и прочих «измов» высшим проявлением художественного гения. Я их не понимаю. Я не испытываю от них никакой радости…

Важно… не то, что дает искусство нескольким сотням, даже нескольким тысячам общего количества населения, исчисляемого миллионами. Искусство принадлежит народу. Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно побуждать в них художников и развивать их. Должны ли мы небольшому меньшинству подносить сладкие утонченные бисквиты, тогда как рабочие и крестьянские массы нуждаются в черном хлебе?..мы должны всегда иметь перед глазами рабочих и крестьян.

Завет Ленина. По воспоминаниям Клары Цеткин. – «Коммунар», 1924, № 27

 
Писали до сих пор историю врали.
Да водятся они еще и ноне.
История «рабов» была в загоне,
А воспевалися цари да короли:
О них жрецы молились в храмах,
О них писалося в трагедиях и драмах.
Они – «свет миру», «соль земли»!
Шут коронованный изображал героя.
Классическую смесь из выкриков и поз,
А черный, рабский люд был вроде перегноя.
Так, «исторический навоз».
Цари и короли «опочивали в бозе»,
И вот в изысканных стихах и сладкой прозе
Им воздавалася посмертная хвала
За их великие дела,
А правда жуткая о «черни», о «навозе»
Неэстетичною была.
Но поспрошайте-ка вы нынешних эстетов,
Когда «навоз» уже – владыка, Власть Советов! —
Пред вами вновь всплывет «классическая смесь».
Коммунистическая спесь
Вам скажет: «Старый мир – под гробовою
крышкой!»
Меж тем советские эстеты и поднесь
Страдают старою отрыжкой.
Кой-что осталося еще «от королей»,
И нам приходится чихать, задохшись гнилью,
Когда нас потчует мистическою гилью
Наш театральный водолей.
Быть можно с виду коммунистом,
И все-таки иметь культурою былой
Насквозь отравленный, разъеденный, гнилой
Интеллигентский зуб со свистом.
Не в редкость видеть нам в своих рядах «особ»,
Больших любителей с искательной улыбкой
Пихать восторженно в свой растяжимый зоб
«Цветы», взращенные болотиною зыбкой,
«Цветы», средь гнилистой заразы, в душный зной
Прельщающие их своею желтизной.
Обзавелися мы «советским», «красным» снобом,
Который в ужасе, охваченный ознобом.
Глядит с гримасою на нашу молодежь
При громовом ее «даешь!»
И ставит приговор брезгливо-радикальный
На клич «такой не музыкальный».
Как? Пролетарская вражда
Всю буржуятину угробит?!
Для уха снобского такая речь чужда,
Интеллигентщину такой язык коробит.
На «грубой» простоте лежит досель запрет, —
И сноб морочит нас «научно»,
Что речь заумная, косноязычный бред —
«Вот достижение! Вот где раскрыт секрет,
С эпохой нашею настроенный созвучно!»
Нет, наша речь красна здоровой красотой.
В здоровом языке здоровый есть устой.
Гранитная скала шлифуется веками.
Учитель мудрый, речь ведя с учениками.
Их учит истине и точной и простой.
Без точной простоты нет Истины Великой,
Богини радостной, победной, светлоликой!
Куется новый быт заводом и селом,
Где электричество вступило в спор с лучинкой,
Где жизнь – и качеством творцов и их числом —
Похожа на пирог с ядреною начинкой,
Но, извративши вкус за книжным ремеслом,
Все снобы льнут к тому, в чем вящий есть излом,
Где малость отдает протухшей мертвечинкой.
Напору юных сил естественно – бурлить.
Живой поток найдет естественные грани.
И не смешны ли те, кто вздумал бы заране
По «формочкам» своим такой поток разлить?!
Эстеты морщатся. Глазам их оскорбленным
Вся жизнь не в «формочках» – материал
«сырой».
Так старички развратные порой
Хихикают над юношей влюбленным.
Которому – хи-хи! – с любимою вдвоем
Известен лишь один – естественный! – прием,
Оцеломудренный плодотворящей силой,
Но недоступный уж природе старцев хилой:
У них, изношенных, «свои» приемы есть,
Приемов старческих, искусственных, не счесть.
Но смрадом отдают и плесенью могильной
Приемы похоти бессильной!
Советский сноб живет! А снобу сноб сродни.
Нам надобно бежать от этой западни.
Наш мудрый вождь, Ильич, поможет нам и в
этом.
Он не был никогда изысканным эстетом
И, несмотря на свой – такой гигантский! – рост,
В беседе и в письме был гениально прост.
Так мы ли ленинским пренебрежем заветом?!
Что до меня, то я позиций не сдаю,
На чем стоял, на том стою
И, не прельщайся обманной красотою,
Я закаляю речь, живую речь свою,
Суровой ясностью и честной простотою.
Мне не пристал нагульный шик:
Мои читатели – рабочий и мужик.
И пусть там всякие разводят вавилоны
Литературные советские «салоны», —
Их лжеэстетике грош ломаный цена.
Недаром же прошли великие циклоны,
Народный океан взбурлившие до дна!
Моих читателей сочти: их миллионы.
И с ними у меня «эстетика» одна!
 
 
Доныне, детвору уча родному слову,
Ей разъясняют по Крылову,
Что только на тупой, дурной, «ослиный» слух
Приятней соловья поет простой петух,
Который голосит «так грубо, грубо, грубо»!
Осел меж тем был прав, по-своему, сугубо,
И не таким уже он был тупым ослом.
Пустив дворянскую эстетику на слом!
«Осел» был в басне псевдонимом,
А звался в жизни он Пахомом иль Ефимом.
И этот вот мужик, Ефим или Пахом,
Не зря прельщался петухом
И слушал соловья, ну, только что «без скуки»:
Не уши слушали – мозолистые руки,
Не сердце таяло – чесалася спина,
Пот горький разъедал на ней рубцы и поры!
Так мужику ли слать насмешки и укоры,
Что в крепостные времена
Он предпочел родного певуна
«Любимцу и певцу Авроры»,
Певцу, под томный свист которого тогда
На травку прилегли помещичьи стада,
«Затихли ветерки, замолкли птичек хоры»
И, декламируя слащавенький стишок
(«Амур в любовну сеть попался!»).
Помещичий сынок, балетный пастушок,
Умильно ряженой «пастушке» улыбался?!
«Чу! Соловей поет! Внимай! Благоговей!»
Благоговенья нет, увы, в ином ответе.
Всё относительно, друзья мои, на свете!
Всё относительно, и даже… соловей!
Что это так, я – по своей манере —
На историческом вам покажу примере.
Жил некогда король, прослывший мудрецом.
Был он для подданных своих родным отцом
И добрым гением страны своей обширной.
Так сказано о нем в Истории Всемирной,
Но там не сказано, что мудрый сей король.
Средневековый Марк Аврелий,
Воспетый тучею придворных менестрелей,
Тем завершил свою блистательную роль,
Что голову сложил… на плахе, – не хитро ль?—
Весной, под сладкий гул от соловьиных трелей.
В предсмертный миг, с гримасой тошноты.
Он молвил палачу: «Вот истина из истин:
Проклятье соловьям! Их свист мне ненавистен
Гораздо более, чем ты!»
 
 
Что приключилося с державным властелином?
С чего на соловьев такой явил он гнев?
Король… Давно ли он, от неги опьянев.
Помешан был на пенье соловьином?
Изнеженный тиран, развратный самодур,
С народа дравший десять шкур.
Чтоб уподобить свой блестящий дар Афинам,
Томимый ревностью к тиранам Сиракуз,
Философ царственный и покровитель муз,
Для государственных потреб и жизни личной
Избрал он соловья эмблемой символичной.
«Король и соловей» – священные слова.
Был «соловьиный храм», где всей страны глава
Из дохлых соловьев святые делал мощи.
Был «Орден Соловья», и «Высшие права»:
На Соловьиные кататься острова
И в соловьиные прогуливаться рощи!
И вдруг, примерно в октябре,
В каком году, не помню точно, —
Со всею челядью, жиревший при дворе.
Заголосил король истошно.
Но обреченного молитвы не спасут!
«Отца отечества» настиг народный суд,
Свой правый приговор постановивший срочно:
«Ты смерти заслужил, и ты умрешь, король,
Великодушием обласканный народным.
В тюрьме ты будешь жить и смерти ждать
дотоль,
Пока придет весна на смену дням холодным
И в рощах, средь олив и розовых ветвей,
Защелкает… священный соловей!»
О время! Сколь ты быстротечно!
Король в тюрьме считал отмеченные дни,
Мечтая, чтоб зима тянулась бесконечно,
И за тюремною стеною вечно, вечно
Вороны каркали одни!
Пусть сырость зимняя, пусть рядом шип
змеиный,
Но только б не весна, не рокот соловьиный!
Пр-роклятье соловьям! Как мог он их любить?!
О, если б вновь себе вернул он власть былую,
Декретом первым же он эту птицу злую
Велел бы начисто, повсюду, истребить!
И острова все срыть! И рощи все срубить!
И «соловьиный храм» – сжечь, сжечь
до основанья.
Чтоб не осталось и названья!
И завещание оставить сыновьям:
«Проклятье соловьям!!»
Вот то-то и оно! Любого взять буржуя —
При песенке моей рабоче-боевой
Не то что петухом, хоть соловьем запой! —
Он скажет, смерть свою в моих призывах чуя:
«Да это ж… волчий вой!»
Рабочие, крестьянские поэты,
Певцы заводов и полей!
Пусть кисло морщатся буржуи… и эстеты:
Для люда бедного вы всех певцов милей,
И ваша красота и сила только в этом.
Живите ленинским заветом!!
 

1924