Том 4. Стихотворения 1930-1940
Текст книги "Том 4. Стихотворения 1930-1940"
Автор книги: Демьян Бедный
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
Бессмертная колонна*
Обливали слезами ушедшие дни
И холодные волны безжалостной Леты[11]11
Лета – древнегреческое название мифической загробной реки забвения. «Кануть в Лету» – быть наглухо забытым.
[Закрыть]
Не философы старые только одни,
Не одни лишь седые поэты.
Вместо вешнего солнца – осенняя мгла,
Прелый запах – наместо былых благовоний…
«Невозвратная молодость» прежде была
Темой самых унылых симфоний.
По-иному симфонии наши звучат.
Старый мир отступает пред новым недаром.
Мы средь наших детей и средь наших внучат
Молодым преисполнены жаром.
Не вчера ли бурлила в кремлевском дворце
Богатырско-рабочая юная сила?
Не вчера ль в гениальном вожде и борце,
В мудром слове его и в шутливом словце,
Молодая отвага сквозила?
Средь любимых вождей их соратник седой,
Облик чей пролетарски и сбит и подклинен,
Тот, чей путь боевой так же прям, как и длинен,
Разве не был он весь озорной, молодой,
Рукоплещущий юным героям Калинин?
Чудотворный прибой плодоносной волны
Прогремел над страной неоглядно-обширной.
Гениальная молодость нашей страны –
Это молодость жизни рабоче-всемирной.
Пусть поглотит врагов наших Лета-река,
Пусть забвенье покроет их тиной зловонной, –
Мы, строители нового мира, в века
Перейдем молодой и бессмертной колонной!
Кого мы били*
КОРНИЛОВ
Вот Корнилов, гнус отборный,
Был Советам враг упорный.
Поднял бунт пред Октябрем:
«Все Советы уберем!
Все Советы уберем,
Заживем опять с царем!»
Ждал погодки, встретил вьюгу.
В Октябре подался к югу.
Объявившись на Дону,
Против нас повел войну.
Получил за это плату:
В лоб советскую гранату.
КРАСНОВ
Как громили мы Краснова!
Разгромив, громили снова
И добили б до конца, –
Не догнали подлеца.
Убежав в чужие страны,
Нынче он строчит романы,
Как жилось ему в былом
«Под двуглавым…»
Под Орлом.
Настрочив кусок романа,
Плачет он у чемодана:
«Съела моль му-у-ундир… шта-ны-ы-ы-ы,
Потускнели галуны-ы-ы-ы».
ДЕНИКИН
Вот Деникин – тоже номер!
Он, слыхать, еще не помер,
Но, слыхать, у старика
И досель трещат бока.
То-то был ретив не в меру.
«За отечество, за веру
И за батюшку-царя»
До Орла кричал: «Ур-р-ря!»
Докричался до отказу.
За Орлом охрип он сразу
И вовсю назад подул,
Захрипевши: «Кар-ра-ул!»
Дорвался почти до Тулы.
Получив, однако, в скулы,
После многих жарких бань
Откатился на Кубань,
Где, хвативши также горя,
Без оглядки мчал до моря.
На кораблике – удал! –
За границу тягу дал.
ШКУРО
Слыл Шкуро – по зверству – волком,
Но, удрав от нас пешком,
Торговал с немалым толком
Где-то выкраденным шелком
И солдатским табаком.
Нынче ездит «по Европам»
С небольшим казацким скопом
Ради скачки верховой
На арене… цирковой.
МАМОНТОВ
Это Мамонтов-вояка,
Слава чья была двояка,
Такова и до сих пор:
– Генерал и вместе – вор!
«Ой да, ой да… Ой да, эй да!» –
Пел он весело до «рейда»,
После рейда ж только «ой» –
Кое-как ушел живой;
Вдруг скапутился он сразу,
Получивши то ль заразу,
То ль в стакане тайный яд.
По Деникина приказу
Был отравлен, говорят,
Из-за зависти ль, дележки
Протянул внезапно ножки.
КОЛЧАК
Адмирал Колчак, гляди-ко,
Как он выпятился дико.
Было радостью врагу
Видеть трупы на снегу
Средь сибирского пространства:
Трупы бедного крестьянства
И рабочих сверхбойцов.
Но за этих мертвецов
Получил Колчак награду:
Мы ему, лихому гаду,
В снежный сбив его сугроб,
Тож вогнали пулю в лоб.
АННЕНКОВ
Сел восставших усмиритель,
Душегуб и разоритель,
Искривившись, псом глядит
Борька Анненков бандит.
Звал себя он атаманом,
Разговаривал наганом;
Офицерской злобой пьян,
Не щадя, губил крестьян,
Убивал их и тиранил,
Их невест и жен поганил.
Много сделано вреда,
Где прошла его орда.
Из Сибири дал он тягу.
Все ж накрыли мы беднягу,
Дали суд по всей вине
И – поставили к стене.
СЕМЕНОВ
Вот Семенов, атаман,
Тоже помнил свой карман.
Крепко грабил Забайкалье.
Удалось бежать каналье.
Утвердился он в правах
На японских островах.
Став отпетым самураем,
Заменил «ура» «банзаем»
И, как истый самурай,
Глаз косит на русский край.
Ход сыскал к японцам в штабы:
«Эх, война бы! Ух, война бы!
Ай, ура! Ур… зай! Банзай!
Поскорее налезай!»
Заявленья. Письма. Встречи.
Соблазнительные речи!
«Ай, хорош советский мед!»
Видит око – зуб неймет!
ХОРВАТ
Хорват – страшный, длинный, старый,
Был палач в Сибири ярый
И в Приморье лютый зверь.
Получивши по кубышке,
Эта заваль – по наслышке –
«Объяпонилась» теперь.
ЮДЕНИЧ
Генерал Юденич бравый,
Тоже был палач кровавый,
Прорывался в Ленинград,
Чтоб устроить там парад:
Не скупился на эффекты,
Разукрасить все проспекты,
На оплечья фонарей
Понавесить бунтарей.
Получил под поясницу,
И Юденич за границу
Без оглядки тож подрал,
Где тринадцать лет хворал
И намедни помер в Ницце –
В венерической больнице
Под военно-белый плач:
«Помер истинный палач!»
МИЛЛЕР
Злой в Архангельске палач,
Миллер ждал в борьбе удач,
Шел с «антантовской» подмогой
На Москву прямой дорогой:
«Раз! Два! Раз! Два!
Вир марширен нах Москва!»
Сколько было шмерцу герцу,
Иль, по-русски, – боли сердцу:
Не попал в Москву милок!
Получил от нас он перцу,
Еле ноги уволок!
МАХНО
Был Махно – бандит такой.
Со святыми упокой!
В нашей стройке грандиозной
Был он выброшенным пнем.
Так чудно в стране колхозной
Вспоминать теперь о нем!
ВРАНГЕЛЬ
Герр барон фон Врангель. Тоже –
Видно аспида по роже –
Был, хоть «русская душа»,
Человек не караша!
Говорил по-русски скверно
И свирепствовал безмерно.
Мы, зажав его в Крыму,
Крепко всыпали ему.
Бросив фронт под Перекопом,
Он подрал от нас галопом.
Убежал баронский гнус.
За советским за кордоном
Это б нынешним баронам
Намотать себе на ус!
* * *
Мы с улыбкою презренья
Вспоминаем ряд имен,
Чьих поверженных знамен
После жаркой с нами схватки
Перетлевшие остатки
Уж ничто не обновит:
Жалок их позорный вид,
Как жалка, гнусна порода
Догнивающего сброда,
Что гниет от нас вдали,
Точно рыба на мели.
Вид полезный в высшей мере
Тем, кто – с тягой к злой афере,
Злобно выпялив белки,
Против нас острит клыки.
1936
Новый год*
В раздумье есть высокая черта.
Ему чужды пустая суета
И мелочность с их логикою зыбкой.
Раздумье говорит движеньем легким рта,
Усмешкой мудрою, спокойною улыбкой.
Оно в уверенном развитии своем
Сметает вражью ложь, рвет вражеские путы.
Встречая Новый год – пред тем как взять подъем
Порыва нового, – раздумью отдаем
Мы года старого последние минуты.
Не устрашает нас размах двойной, тройной
Гигантских замыслов, рожденных новым строем.
Страна, взгремевшая стахановской волной,
Недаром сделалась Великою Страной,
Где труд стал доблестью и труженик – героем,
Где соревнуются деревни, города
В замене творческой – средь бодрого веселья –
Аристократией труда
Аристократии безделья.
В бою мы не трубим еще в победный рог.
Встречая Новый год в раздумье мудро-строгом,
Мы знаем: встретим мы невзорванный порог
За каждым взорванным порогом.
Но также знаем мы: порогов вражьих ряд
Сколь ни велик, но мы пробьем сквозь них дорогу,
И недалек тот день – враги уж бьют тревогу! –
Когда ударит наш решающий снаряд
По их последнему порогу.
Первое слово*
Пленуму Союза советских писателей, назначенному в г. Минске и посвященному советской поэзии.
Через Минск шли части фронтовые,
На панов шли красные бойцы.
Я тогда увидел вас впервые,
Белорусские певцы.
Не забыть мне кипы книжных связок
Белорусского письма.
От легенд от ваших и от сказок
Я тогда сходил с ума.
Нынче жизнь все сказки перекрыла.
Бодрый гул идет со всех концов.
И летит – звонка и быстрокрыла –
В красный Минск семья родных певцов
Из Москвы, из Киева, Казани,
Из Тбилиси, из Баку,
Сходных столь по духу их писаний,
Разных столь по языку.
Речь пойдет о мастерстве о новом,
О певцах о всех и о себе,
Но средь слов пусть будет первым словом
Ваше слово о борьбе,
О борьбе, которой нету краше,
О борьбе, которой нет грозней,
О борьбе, в которой знамя наше
Возвестит конец фашистских дней;
О борьбе великой, неизбежной,
Мировой, решающей борьбе,
В коей мы призыв к семье мятежной,
Боевой, рабоче-зарубежной,
Позабыв на срок о флейте нежной,
Протрубим на боевой трубе!
Цветы и корни[12]12
Написано к X съезду ВЛКСМ.
[Закрыть]*
1
Вдохновенные речи
Про соцстроительство.
Где?
В Кремле,
В бывшем царском покое.
В президиуме правительство?
Правительство.
Да какое!
Ораторша – дельная,
Не балаболка,
А по виду –
Так «молода-зелена»,
Трактористка,
Ударница
И комсомолка –
Паша Ангелина.
Ее слово
И дело
Живут неотторженно,
Между словом
И делом
Разрыва нет злого.
Овацией
Зал отвечает восторженно
На каждое меткое,
Звонкое
Слово.
«Мы, комсомолки,
Овладели машинами,
В горючем
Не знаем перерасхода.
Победного знамени
В соревнованье с мужчинами
Мы не уступим,
А держим –
Три года!
В мужской бригаде
Машины
С изъянцами:
Две –
Плетутся в ремонт.
Две –
У них на буксире.
Мы свои привели
С песнями,
С танцами,
На исправном ходу
Все четыре!»
Речь была эта
Песнью
Призывно-плакатной,
Колхозной победой
Над агротехникой
Косной,
Чудом
Паши Ангелиной,
Трактористки знатной,
Комсомолки
Орденоносной!
2
«История одной семьи».
Материалы не мои.
Об этом было в «Комсомолке»[13]13
«К. П.» 2/IV с. г. Василий Ангелин. «История нашей семьи».
[Закрыть]
– Село. Убогая изба.
Отец мой бедствовал. Судьба
Его не гладила по холке.
Искал работы он везде,
То был шахтером, то батрачил,
Пред кулаком – в лихой нужде –
Себя корежил и корячил.
Рвался к земле, брался за плуг:
«Начну хозяйничать сам-друг».
Такую делал тож попытку.
Но изо всех его потуг
Не получалося прибытку.
Нужда хватала за бока,
До срока старили заботы.
На стороне у кулака
Пришлось опять искать работы.
Избушка наша – хлев точней,
Где клоп царил и нас тиранил, –
Мой дед не мог сказать о ней,
Кто и когда ее сварганил.
В ней, отживавшей долгий век,
Как приходило время к ночке,
Семейством в десять человек
Сбивались мы, как сельди в бочке.
Все спали вместе. Теснота.
На всех два рваных одеяла.
И уж какая духота
В избушке о-полночь стояла!
Нас, детвору, отец и мать
Хотя безграмотные оба,
От книг не стали отнимать.
Мудра ли сельская учеба?
Мать говорила иногда:
«Сама б училась, будь моложе.
Вы, детки, если б не нужда,
Могли бы в люди выйти тоже,
Прошли бы, не были б глупы,
Иль в доктора, или в попы.
Больной… Что жаль ему, больному?
Он часто доктору иному,
Чтоб не болеть и не страдать,
Готов последнее отдать.
А у попа того доходней,
Жизнь – не загадывай вперед:
По крайней милости господней
С живых и с мертвых поп дерет!»
Винить ли мать за эти речи?
Нужда ей гнула спину, плечи.
Судила так она ль одна?
Такие были времена.
Мать нам желала лучшей доли,
А долей что звалось? Не то ли,
Как за чужой кормиться счет?
Кто был богат? Кому почет?
Тем, что, держась былой морали,
Живых и мертвых обирали.
Но материнская мечта
Мечтой осталась. А на деле
Жизнь оказалася не та.
Окончив школу еле-еле,
Мы, двое братьев, мелкота,
Узнали, как горят на теле
Следы хозяйского кнута.
В своем хозяйстве неустройка, –
Не всем удача на веку,
Не ходит счастье к бедняку, –
Отец и я с братишкой – тройка –
Пошли в неволю к кулаку.
«Пойдем к тому, кто побогаче, –
Сказал отец, – нельзя иначе.
Кому висеть уж на суку,
Тот, не сорваться чтобы с петли.
Гляди, сука покрепче нет ли!»
Кулак же, Савин, был таков,
Кулак средь прочих кулаков:
Навалит он работы вволю,
Из нас последний выжмет сок,
Все ж у него на нашу долю
Побольше выпадет кусок.
Но нам все время выпадало
За труд наш каторжный так мало,
Что дома та ж была нужда.
– А десять ртов насытить просто ль? –
Так все мы черствым хлебом вдосталь
Не наедались никогда.
Да, жили мы в те дни отпето.
На девятнадцатом году
Советской власти вспомню это
И сам руками разведу:
Как жили мы в таком аду?!
То, что случилось с бедным людом,
Когда пришел советский строй,
Мне представляется порой
Непостижимо-чудным чудом.
Отец мой жив, и мать жива.
Но жизнь – совсем другая бирка.
Вы посмотрели б, какова
У них колхозная квартирка!
Они уже девятый год
Вовсю работают в колхозе.
Корова есть, свинья, приплод,
Хороший сад и огород.
Одеты, сыты, есть доход.
Не пляшут босо на морозе.
Я помню мать, ее глаза
И крик, что ей не сыновья мы,
Когда мы с братом образа
Таскали в мусорные ямы.
А через семь годков она ж
– В году… в тридцатом, помню точно, –
Вошла в такой безбожный раж,
Так фронт безбожный сбила прочно-,
Что поп, облапив попадью,
Забрал пожитки и – адью,
К чертям куда-то смылся срочно.
Брат, Николай, в селе родном
При эм-те-эсе агроном.
Иван, учиться став ретиво,
Был политграмотным на диво,
Парторга в нем имел колхоз,
Как говорится, первый номер, –
В колхозе было много слез,
Когда его не стало. (Помер.
Его свалил туберкулез.)
Брат, Константин, был в Красном Флоте,
Способный. Младший командир.
Теперь, пока не сорван мир,
В колхозе – в тракторной работе.
Я сам уже пятнадцать лет
Держу пред родиной ответ:
Быв комсомольцем поначалу,
Пришел к партийному причалу,
Несу, как знамя, партбилет, –
Партсекретарь уже три года
Одной из воинских частей,
Стоящих там, где ждет невзгода
Всех, в край наш ищущих прохода.
Лихих, непрошенных гостей.
Скажу о сестрах. Харитина
Была безграмотна, темна.
Теперь – не та совсем картина, –
На честь ударница она,
А книжку тащит даже в поле.
Елена – детработник в школе,
С утра до ночи занята.
А Надя – учится. И та
И эта – обе в комсомоле.
Сестра четвертая – о ней,
О чудесах ее бригады
Рассказ бы вышел подлинней.
Как мы, родные, были рады,
Что удостоилась она
(Об этом знает вся страна)
Великой чести и награды.
Брат, Константин, кричал «ура».
Когда прославилась сестра,
И, не держа порыва в тайне,
Сестру на честный вызвал «бой»:
«Я соревнуюся с тобой
На тракторе иль на комбайне!»
Вот где веселое житье!
Да… о сестре любимой нашей
Я упустил сказать: ее
Зовут – Ангелиною Пашей.
В защиту басни*
(О попытке, устранить басню с боевого литературно-революционного фронта)
В конце тридцатых годов XIX века, когда одряхлевший баснописец Крылов простился с литературой, развитие басни прекратилось… Историческая роль басни, как самоценного жанра, была выполнена.
Из вводной статьи Б. Коплана к басням Крылова. 1935 г. Изд. «Советский писатель».
Белогвардейщина горланит часто «SOS»!
Что мы, покончивши с Россией богомольной,
Культурно-де пошли дорогою окольной.
Ну, это, знаете ль, белейшие, вопрос!
У нас от стариков до молодежи школьной
– Так общий уровень культурный наш возрос
Не зря же Пушкина читают все взасос,
И том Некрасова стал книгою настольной.
Нет, наш культурный рост с минувшим несравни
Давно уже свое изживши малолетство,
Мы ценим, любим и храним
Свое культурное наследство.
Намедни, получив крыловских басен том
С тремя статейками критического клана,
Я задержал свое внимание на том,
Что выперло в словах какого-то Коплана.
Еще под маркою двуглавого орла
Писались в книжицах такие утвержденья,
Что «басня, собственно, с Крыловым умерла
И форме басенной не ждать уж возрожденья, –
Не говорит она ни сердцу, ни уму».
– Мир праху твоему! –
Коплан на басню ставит «вето».
Не нужно нам оружье это!
Позвольте, как же так, я сразу не пойму.
Спросить партийного любого старожила:
В двенадцатом году – в маневренном бою –
Когда опасность нас повсюду сторожила,
Была нам басня впрок и службу нам свою
С немалой честью сослужила!
Но у Коплана некий шок
Иль дооктябрьский склад и мозга и кишок:
О баснях «правдинских» сей критик ни словечка.
Вот раскусите человечка,
Какой в нем кроется душок.
Крылов… Не мне снижать его талант огромный:
Я – ученик его почтительный и скромный,
Но не восторженно-слепой.
Я шел иной, чем он, тропой.
Отличный от него по родовому корню,
Скотов, которых он гонял на водопой,
Я отправлял на живодерню.
Все ж он в читатели завербовал и дворню.
Белинский, басенки Крылова разобрав,
Сказал уверенно – и оказался прав, –
Что баснописец наш имеет все приметы
Пройти всех ранее в «народные поэты».
Но не Белинские, а мелкая плотва
Теперь талдычит нам, что басня уж мертва:
– Почий, отжившая, под смертным покрывалом! –
Плотва была плотвой и будет ею впредь.
Как можно басне умереть?
С народным творчеством она в родстве не малом.
И это я имел в виду,
Когда в двенадцатом году,
Ища кратчайшего пути к народным массам,
Им в баснях ненависть внушал к враждебным классам.
И можно ли забыть, чьим гением она
Была тогда оценена?
Чтоб я не бил по дичи мелкой,
А бил по зубрам бы, бродившим по лесам,
И по свирепым царским псам,
Моею басенной пристрелкой
Руководил нередко Ленин сам.
Он – издали, а Сталин – был он рядом,
Когда ковалась им и «Правда» и «Звезда»,
Когда, окинувши твердыни вражьи взглядом,
Он мне указывал: «Не худо б вот сюда
Ударить басенным снарядом!»
Я басне и потом не думал изменять,
Но темы требуют различного подхода.
Когда надвинулась «Октябрьская» погода,
Пришлося в схватках применять
Оружье всяческого рода.
Но басня и досель пригодна нам вполне,
И я скажу в защитном слове,
Что дело не в Крылове
(И не во мне).
В грядущей смене поколений
Средь одареннейших голов
Ужели басенный немыслим новый гений,
Пред кем спасует сам Крылов?!
Стараяся не выражаться крупно,
Скажу я всем Копланам купно,
Что басню признавать уж формой неживой
И этим арсенал беднить наш боевой –
Не только глупо, но – преступно.
Вождю, партии, родине*
Для благодарного поклона
Нужна не только голова.
Чтоб избежать в письме шаблона,
Нужны особые слова.
Я весь охвачен чувством странным,
Но кто поэта укорит,
Что под его нарядом бранным
Сегодня сердце говорит?
Я завтра вновь нахмурю брови
И к боевым вернусь трудам,
В рядах творцов великой нови
Жизнь – до последней капли крови
Тебе, о Родина, отдам!
Художник, боец, друг*
Художник удивительной судьбы,
Боец несокрушимейшей удачи,
Друг класса, сбившего дворянские гербы,
И буревестник классовой борьбы…
Дать верный лик его – труднее нет задачи.
Отдавший жизнь свою великой цели, он,
Чей путь был боевым и мудро-человечным,
Войдет в советский пантеон
Художником, бойцом и нашим другом вечным!
Фашизм – это война*
Штыком пронзенный «голубь мира» –
Фашистских планов первый акт,
Картина эта не сатира,
А надвигающийся факт.
Мы видим пред собой воочью,
Кто мир пытается взорвать,
О планах чьих и днем и ночью
Нам невозможно забывать.
Крепя свой фронт стальной всечасно,
Мы говорим об этом ясно,
Чтоб враг, оскаливший свой клык,
Заране знал бы, как опасно
Эмблему мира брать на штык.
Пощады нет!*
Вот все они, как щуки на мели,
Как мухи, влипнувшие в тесто.
Они подлейшую политику вели
И наконец-то обрели
За подлости свои заслуженное место.
Ужели друга нет у них ни одного?
Ужели жалости к ним нет ни у кого?
Есть друг: у Гиммлера сегодня в сердце ранка[14]14
Гиммлер – начальник гестапо, тайной полиции в фашистской Германии.
[Закрыть],
И жалости полна фашистская охранка!
Фашисты… Гиммлер… Каково?!
Невероятное вдруг стало явным фактом,
Запротоколенным, судебно-четким актом:
Изменники родной Советской стороны,
Псевдопартийные предатели, лгуны,
Всех вражеских контор усердные клиенты,
Подпольные враги, фашистские агенты,
Убийцы Кирова…
Вот Киров кем убит!
Вот где застрельщики ужаснейшего дела!
Пусть вся страна, пусть вождь, пусть партия скорбит
Средь флагов траурных у дорогого тела
Сраженного бойца – лихие эти псы
Вот в эти самые прощальные часы,
Когда мы почести герою отдавали,
Они, смеясь в кулак и хмыкая в усы,
За нашею спиной преступно ликовали
Иль, может быть, тайком собравшись в свой притон,
Среди закусок и бутылок,
Надеясь на стенной бетон,
Смеялися: «Ха-ха, а ловко это он
Угробил Кирова!» – «В затылок!»
«Звук выстрела, короткий стон
И – крышка!»
«Пей, Левка, за успех»! – «За наше дело, Гришка!»
«За первый, „кировский“, бутон.
День будет для меня и светел и хрустален,
Когда разоблачать уж нас не сможет Сталин».
На Сталина убийц вели!
Не удалось дойти к нему бандитским рожам.
Мы Сталина уберегли.
Не уберечь его – не можем!
Мы бережем его, как голову свою,
Как сердце собственное наше!
Поймали мы змею, и не одну змею.
Зиновьев! Каменев! На первую скамью!
Вам первым честь – припасть губами к смертной чаше!
Нет больше веры вам. Для нас уж вы мертвы.
Убивши Кирова, кого убили вы?
Иль Киров был не пролетарий?
Иль большевик он не был боевой?
Иль не был он оратор огневой,
Громивший всех ползучих тварей,
Линючих тварей, облик свой
Менявших чуть не ежедневно?
Не он ли пламенно и гневно,
Рисуя гнусность ваших дел,
Предрек вам нынешний удел,
Удел неслыханно-позорный?
Где Троцкий? Без него ваш ядовито-сорный,
Ваш обреченный куст
Не полон, пуст, –
Но пролетарский гнев презренного Иуду
Настигнет всюду,
Тот гнев, который, – если б вас
На площадь выпустить кто выдал полномочья –
Вас всех до одного в единый миг, не в час,
В мельчайшие разнес бы клочья!!
И пролетарский гнев народный суд учтет:
Он, расчищая путь народу-исполину,
Вас с этого пути всех начисто сметет,
Чтоб не осталось и помину!!
На том стоим!*
Кто говорит, что нет защитников у них,
Опричь фашистов лишь одних?
Защитники нашлись – не здесь, а за границей:
Де Брукер с Адлером, Ситрин
И Шевенельс, сойдя с перин
Четырехглавою блудницей,
Склонилися над скорбною слезницей:
«Ах, пощадите их!» – они Москве самой
Шлют вопль «интернациональный».
Так, где покаран враг прямой,
Вздох скорбный выдает, где враг потенциальный.
Предатели! Прожженные дельцы,
Агенты шустрые купивших вас банкиров!
Где были вы, когда от Троцкого гонцы
Неслись в бандитский «центр», а эти подлецы
Убийц готовили и прятали концы?
Где были вы, когда сражен был честный Киров?
Ваш негодующий читали мы протест?
Хоть пальцем вы тогда ударили о палец?
А нынче вы строчить пустились – гнусный жест! –
Письмо – защитный манифест!
На чем вы прирастить хотите капиталец?
Презренье наше – вам ответ!
Другого нет!
Товарищи! От вражьих берегов
К нам не последняя направлена торпеда,
Учитесь узнавать врагов!
Учитесь узнавать врагов!
Где враг разоблачен, там верная победа,
Там меньше наших жертв, там злой подпольный гад,
Ползущий слепо, наугад,
Скорее попадет – пусть знают то все гады! –
Туда, где нет – и быть не может – им пощады!
Как гнусно пел бандитский хор!
Скорей, скорей на свет, на воздух, на простор,
К работе творческой, ликующе-отрадной
Из атмосферы этой смрадной!
Последние слова бандитов. Приговор
Заслуженный, неотменимый.
Как призрак злой, ночной, лучами дня гонимый,
Уходит он, преступный сбор,
Несущий на себе проклятье и позор.
С какою затхлостью, с какой мертвящей гнилью
Соприкоснуться нам пришлося в эти дни,
Когда судили мы всю эту камарилью.
Она не выдала нам всей своей «родни».
Убийцы пред судом хитрили.
Они не все договорили,
Не всех пособников назвали нам они.
Дела преступные творили
Они ль одни?!
Мы выявить должны – и покарать – и этих,
Покамест числящихся в нетях,
Всех потакавших им и помогавших им
Блудливо-пакостных лжецов, хамелеонов,
Скрывавших замыслы бандитов и шпионов.
Мы выявить их всех должны. На том стоим!
На том стоим – бойцы с присягою двойною!
Пред революцией и пред родной страною!
