Том 4. Стихотворения 1930-1940
Текст книги "Том 4. Стихотворения 1930-1940"
Автор книги: Демьян Бедный
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Две темы*
Октавы
1
Усилить натиск
Стареет все – таков закон природы! –
И все идет к законному концу.
Богатыря подкашивают годы,
И богатырь завидует юнцу:
«Тебе еще отламывать походы,
А мне уже… – И тени по лицу. –
Ты не слыхал, не пахнет ли войною?
Еще бы раз тряхнул я стариною!»
Ах, жизнь полна такого озорства,
Так молодо, пестро ее цветенье!
Так красочна зеленая листва!
На молодежь посмотришь – загляденье:
Как много в ней живого торжества!
И рушится меж нами средостенье –
Мои года, я юн в ее кругу
И к старости привыкнуть не могу.
Нет, мозговой не болен я сухоткой
И не скажу, что стал уже сдавать,
Но жизнь идет вперед такой походкой,
Что трудно мне за нею поспевать,
И даже мне – с моею крепкой глоткой, –
Мне не успеть все битвы воспевать,
И я зову – вернее, бью тревогу:
«Товарищи-поэты, на подмогу!
В какие вы забилися углы?
Что там в углах творите сепаратно?
Все – в общий фронт, на башни, на валы,
Туда, где враг нас хочет сбить обратно!
У нас, певцов, заслуги не малы.
Но перекрыть мы их должны стократно.
Рабочий фронт – вот общий наш Парнас.
Поэты, жизнь опережает нас!
Вам, молодым, сейчас все карты в руки.
Все козыри у вас, у молодых.
Вы так должны запеть, чтоб ваши звуки
Взбодрили нас, певцов, как я, седых,
Всю музыку, весь гром, все шумы, стуки
У жизни взять из недр ее крутых,
Весь героизм ее в стихи оправить
И тем ее – а с ней себя – прославить.
Наш фронт певцов отстал. К чему скрывать?
И в этом-то хандры моей причина.
Хандра меня не свалит на кровать,
Не так я стар, и старость – не кручина,
Коль силы есть еще повоевать.
Некстати мне унылая личина,
Но согласись, читатель дорогой,
Что поворчать я вправе раз-другой.
Среди певцов давно уж выйдя в дяди,
Любовно я гляжу на молодняк,
Я не хочу, чтоб он трепался сзади
У боевых строителей-вояк.
«Эй, я кричу, не уступать ни пяди!
Вы быть должны средь первых забияк!
Передовым не станет запевалой
Тот, кто в тылу бредет походкой вялой!»
Мне кажется – быть может, я не прав, –
Что натиск слаб на фронте стихотворном,
Что, сил своих в едино не собрав,
Находимся в провале мы в бесспорном,
Не создали еще мы первых глав
О мужестве невиданно-упорном,
Том мужестве, что каждый день и час
Являет нам наш пролетарский класс.
Я говорю, что я не прав, быть может,
Что, может быть, все это и не так, –
Но все же мысль меня такая гложет:
Пропущен ряд победнейших атак,
Которым од уже никто не сложит.
По части од Державин был мастак.
Но век его сравнить и – наши годы,
Какие мы писать должны бы оды!
Нет, вправду, мы поэты, не таё…
А между тем у нас не только дела,
Что, так сказать, домашнее, свое:
Дух Октября не ведает предела.
Такой секрет кому же не в знатье?
И наша жизнь как нами б ни владела,
Не смеем мы, увлекшись этим, тем,
Не освещать международных тем.
Значенье их доказывать не нужно.
Мы – армии всемирной авангард.
Той армии, что с нами в ногу дружно
На мировой идет октябрьский старт.
Могу ли я сказать: «мне недосужно
Вскрывать игру фашистских темных карт!»
Нет, я как раз, закончив строчку эту,
Перехожу к фашистскому сюжету.
2
Гнилая кровь
Сюжет простой, до ужаса простой,
Достойный все ж не беглой лишь заметки.
Геробер Фриц, мужчина холостой,
Немецкой был наичистейшей ветки:
В нем кровь была, сказал бы я, настой,
В котором все проспиртовались предки
От гениев до пошлых дураков.
Да, вот он был Геробер Фриц каков!
Он был сынком какого-то чинуши.
Потом сынок в чинуши вышел сам.
Отец ушел туда, где предков души
Архангельским внимали голосам.
Его вдову с лицом иссохшей груши
Тож повлекло за мужем к небесам.
Над матерью, прожившей век безгрешно,
В предсмертный час сын плакал неутешно.
Ей не дожить, он видел, до утра.
Но на часы взглянув, он рек: «Мамахен,
Я ухожу. Прощай навеки. Мне пора
Идти в ферейн. Прощай. Вас ист цу махен!
Дай бог тебе загробного добра,
Попасть в Сион, в небесный наш Аахен,
Где средь цветов течет небесный Рейн!»
Сказавши так, герр Фриц ушел в ферейн.
Мещанский быт свои имеет штампы.
В дверях уж сын мамашу стал просить:
«Чуть не забыл! Ты, умирая, лампы
Не позабудь, мамахен, погасить».
(Такой типаж у театральной рампы –
Ну, как его слезой не оросить?)
Вот был каков Геробер Фриц в натуре:
Особый тип по крови и культуре.
Культура… Речь покамест не о ней.
А с кровью вот случилась неувязка:
Фриц стал страдать от чирьевых огней,
У Фрица жар, у Фрица злая тряска,
Фриц с каждым днем бледней, бледней, бледней
И вот за ним явилася коляска…
Он полутруп… Конец… Его везут
В полночный час в какой-то институт.
Фриц бормотал в бреду; «Квод лицет Йови…»
Так классицизм в него со школы врос!
Над Фрицем врач бубнил, нахмурив брови
(Пфуй, у врача какой еврейский нос!):
«Спасенье все – в переливанье крови…»
А кровь кто даст Героберу? Вопрос.
Но врач, горя к болящему любовью,
Пожертвовал своей еврейской кровью.
В больного кровь врача перелита,
Отмерена едва ль одним стаканом.
У Фрица кровь взыграла уж не та,
Чрез месяц Фриц стал крепким великаном.
Богатырем. Он с пеною у рта
Клял коммунизм и потрясал наганом
И, присягнув фашистам, в их рядах
Выл громче всех о мерзостных жидах.
И вдруг оно раскрылось… роковое…
Пропало все, фашистский весь почет!
Пронюхали шпиков каких-то двое,
Что в Фрице… кровь еврейская течет!
Фриц, несмотря на имя родовое,
От «фюрера» вдруг получил расчет.
Кровь засорив свою ужасным сором,
Со службы Фриц уволен был с позором.
Фриц… Боже мой!.. Не чистый немец он!..
Он не фашист и не чиновник боле!..
Он… может быть, уж он Израильсон…
Он, тот, кто был Геробером дотоле!..
Он… Это явь или кошмарный сон?..
Позора Фриц снести не может доле:
«Жиды, жиды за все ответ дадут!»
И Фриц бежит в тот самый институт.
В тот институт, где жизнь ему вернули.
За жертвенность свою ответил врач:
Геробер в лоб ему всадил три пули,
Он, своего спасителя палач.
Фашистский суд признал его… вину ли?!
Геробер вновь на линии удач:
Был приговор о нем, как немце чистом,
Который вновь достоин быть фашистом.
Ну, вот и все. Фриц круглым стал, как шар.
Фашистский хлеб так распирает тело.
Фриц говорит, что в рейхстаге пожар,
Конечно же, еврейское все дело,
И коммунизм – еврейский тоже дар:
«Еврейство кр-р-ровь, кр-р-ровь нашу пить хотело!»
Кровь… Как забыть о жертвенном враче?
У Фрица вновь шесть чирьев на плече!
На новую ступень*
Шестнадцать лет борьбы. Гигантские ступени.
Иная высота и горизонт иной.
Поверженных врагов уродливые тени,
Дрожа, теряются за нашею спиной.
Еще не все враги хлебнули смертной чаши,
И нам грозит напор их бешеной орды.
Но твердости полны несокрушимой наши
Победоносные ряды.
Смыкая фронт бойцов пред боевой тревогой,
Которой можно ждать в наш самый мирный день,
Наш прозорливый вождь в уверенности строгой
Ведет нас ленинской дорогой
Туда, где высится скалой крутопорогой
Подъем – семнадцатый! – на новую ступень.
Мой рапорт XVII съезду партии*
Писатель я простой породы,
И простота – моя черта.
Мои стихи – сатиры, оды
Про героические годы –
Мои живые рапорта.
Я рапортую ежедневно,
Еженедельно, как могу,
И наношу я раны гневно
Непримиримому врагу.
Свалив противника ударом,
Я – не отравленный угаром –
Горжусь открыто – вот, гляди! –
Что знаки доблести недаром
Я на своей ношу груди.
Моих стихов лихая рота, –
Я с нею весело иду.
Моя газетная работа
У всех свершалась на виду.
Все, все нашло в ней отраженье:
Враждебной силы разложенье,
Ее погибель и погост, –
Уклада старого сверженье
И новой жизни буйный рост,
И власть рабочих, и комбеды,
Борьба при Ленине живом,
На боевых фронтах победы
И героизм на трудовом, –
Троцкизма труп зло-эмигрантский,
Что нами начисто отпет,
И образ Сталина гигантский
На фоне сказочных побед, –
Уклон кулацкого покроя,
Убивший дряблые сердца,
И чудеса Магнитостроя,
Всех Чудостроев без конца, –
Рост, несмотря на все уклоны,
Колхозных сел и деревень,
И укрепленье обороны,
Готовой встретить грозный день.
От заводских громад до хаты
Искал я верной колеи,
И любо мне, что в них плакаты
Со стен беседуют – мои.
Я не писал про одалисок,
Про нежных котиков и кисок, –
Рабочей формы я стилист.
Моих стихов обширный список
Мне не вместить в печатный лист.
В них были промахи, не скрою
(Впадают в дурь и мудрецы!),
Но удавалось мне порою
Давать в работе образцы.
Сквозь поэтическую давку
– Наперекор моим годам –
Иду, неся мой паспорт-справку,
Что в инвалидную отставку
Не так-то скоро я подам.
Но как бы ни был век мой краток,
Коль враг пойдет на нас стеной,
В боях, в огне жестоких схваток
Я дней и сил моих остаток
Удорожу тройной ценой.
Пусть грянут вражьи тулумбасы!
В грядущей грозной полосе,
Когда в боях столкнутся массы,
Узнает враг, кривя гримасы,
Что я – не перепел в овсе,
Что я – певец рабочей массы
И что мои огнеприпасы
Еще истрачены не все!
Есть к урожаю путь прямой – к весне готовиться зимой*
Колхозный слет. Плакаты. Флаги.
Стол. На столе лежат бумаги.
Докладчик речь о том ведет,
Как наш весенний сев пройдет?
Все ль подготовлено зимою,
Чтоб сев прошел без перебою
И чтоб «товарищ Урожай»
Повысил наш колхозный пай?
Ударник дома за газетой –
Он тоже полон думой этой
И даже бредит он во сне:
Все ль подготовлено к весне?
В зерне здоровом – вещь большая! –
Секрет двойного урожая.
С зерноочисткой не зевай,
Скорей машину задувай:
Машины нету благодарней,
Лишь поработай с ней ударней.
Быть надо вредным кулаком
Иль разгильдяем несерьезным,
Чтоб выезжать к полям колхозным
С плохим зерном и сорняком.
Зимою если кони в холе,
Весной они играют в поле,
И в посевные трудодни
Не знают устали они.
На клячах много не напашешь,
Кнутом без пользы только машешь.
А конь холеный что творит,
Как за уход благодарит!
Ни кнут не нужен, ни прутинка.
Преблагодарная скотинка!
Посевы ранние – по грязи.
В них с урожаем столько связи!
Всход лучше, чем земля сырей,
И – жатвы срок придет скорей.
У сеялки у рядовой
Немалый тоже козырь свой.
Ручной посев уже старинка:
То редок он, то слишком част.
Зато уж сеялка-машинка
Она оплешины не даст
И не швырнет зерна без толку.
Потом, как выйдешь на прополку
Или придет пора косить,
Так не придется голосить,
Что перепутались колосья,
Как на башке иной волосья,
А глянешь с радостным смешком:
«Как причесали гребешком!»
Хорошей сеялки награда:
Полоть, косить – одна отрада.
Поставить тракторы во фронт,
Проверить зимний их ремонт,
Все осмотреть винты и трубки,
Чтоб никакой нигде зарубки,
Пробоя, ржавого пятна.
Придет желанная весна,
На смотр машины выйдут строем.
И старики и детвора
Поднимут крик: «Ура! Ура!»
Минувший год хоть был героем,
Его мы нынче перекроем!
Вперед к зажиточной поре!
– К весне готовься в декабре!
Ласковый привет*
Предисловие к альбому карикатур селькоров-художников
Рисунки эти – первоцвет.
Не в мастерстве еще их сила.
Но в них уж четки тень и свет,
И жизне-влага наших лет
Живой росой их оросила.
Штрихи селькорского пера –
Еще не красочная гамма.
Но их направленность остра,
Но их отзывчивость быстра,
Как боевая телеграмма.
Они смеются и клеймят,
Они карают и смеются.
Селькоры – новый тип ребят, –
Они тоске не поддаются,
Они все знают, что громят,
За что с отвагой юной бьются.
В рисунках их – колхозный стиль,
И к темам их подход серьезный:
Смеются, где противник – гниль,
Суровы там, где враг серьезный.
Вся их тематика мудра,
Вся их насмешливость бодра,
Распашка нови – без огреха.
Они еще не мастера,
Но в отраженьях их пера
Нет бесшабашного «ура»
И нет бессмысленного смеха.
Их боевое торжество
Дарит нас первыми дарами.
В них молодое озорство,
Еще им чуждо мастерство,
Но мастерство – не за горами.
Не за горами та пора,
Когда венки советских премий,
Честь всеколхозного двора,
Наденут чудо-мастера
Колхозных наших академий.
Они, отсталость поборов,
Так зарисуют – будь здоров!
Вот почему – пред их расцветом –
Мы все, уверенные в этом,
Грядущих наших мастеров
– Не от сохи, от тракторов –
Встречаем ласковым приветом!
1934
Осо-богатырь*
Баллада
На далеком на востоке,
Там, где солнце всходит утром,
Где под солнцем гладь морская
Отливает перламутром,
Тих там воздух, море тихо.
Но кровавой жаждет бури
Сердце злобного вояки
Шимо-Саки-Яп-О-Нури.
Испытал свою он силу,
Шимо-Саки-Яп-О-Нури.
Покорил своей он власти
Чан-Ла-Пши и Ман-Джиури.
Победивши Чана с Маном
Без особенной натуги,
Шимо стал смотреть границы
Завоеванной округи.
И сказал коварный Шимо,
Что границы нету точной,
Что полмира может Шимо
Объявить страной восточной.
Не успел на запад Шимо
Сделать шаг иль два, не боле,
Как окликнут был он кем-то:
«Друг, куда ты и отколе?»
Отвечал могучий Шимо:
«Здесь лежит моя округа».
И окинул злобным взглядом
Новоявленного «друга».
«Друг» пред ним стоял веселым,
Озорным таким парнишкой
С дальнобойного винтовкой,
С новым компасом и книжкой.
«Шимо я!» – промолвил Шимо,
Посмотрев на «друга» косо.
«Оч-чень рад! – сказал парнишка. –
А меня зовут все – Осо!»
«В этом месте очутился
Ты каким же это родом?»
Отвечал с усмешкой Осо:
«Очутился… мимоходом».
«С новым компасом?» – «В дороге
Нужен он, не сбиться чтобы».
«С книжкой?» – «Химия, как видишь.
Прихватил я для учебы».
«А винтовку, – молвил Шимо, –
Ты с собою взял на что же?»
«Для учебы, – молвил Осо, –
И на всякий случай тоже».
Тут почудилося Шимо,
Будто слышит звук он странный,
То ли шум автомобильный,
То ли гул аэропланный.
И сказал могучий Шимо:
«Ты не знаешь, Осо, кто там?»
«Мимоездом, знать, кто-либо
Иль кто-либо мимолетом».
«Мимоходом… Мимоездом…
Мимолетом… – молвил Шимо. –
Осо. Звать тебя как полно?»
«Звать – Осо-ави-ахихо!» – о
«Богатырь ты, Осо!» – «Я-то?
Я еще богатыренок.
Миллионы нас таких-то
Младших братьев и сестренок.
Но со старшими в учебе
Мы шагаем в ногу дружно».
«Где же старшие, скажи мне?»
«Там они, где быть им нужно».
«Здесь их нету… мимоходом?..
Мимоездом?.. Мимолетом?»
Мысли черные на Шимо
Навалились тяжким гнетом.
И сказал он: «Я здесь тоже
Проходил случайно мимо».
На него глядел с усмешкой
«Друг» – Осо-ави-ахимо.
Клянемся!*
Десятилетняя жизнь провела кайму,
Но не было ни дня, ни часа, ни мгновенья,
Когда б в труде, в борьбе, в порывах вдохновенья
Не обращалися мы памятью к тому,
Чье имя никогда не погрузится в тьму
И в холод мертвого забвенья.
На стыке двух эпох, на грани межевой,
Где пролетарский фронт смёл в натиске ударном
Разбойничий форпост всей банды биржевой,
Стоит пред нами он, волнующе-живой
В своем величье легендарном.
Бессмертье дел его пред нами наяву.
Многомильонным отраженьем
Отражено во всем, что встало во главу
Всех наших подвигов, что сделало Москву
Центрально-мировым культурным выраженьем.
Что превратило край чиновничьих кокард,
Страну с политикой казарменно-трактирной,
В Союз, где строит жизнь геройский авангард
Рабочей армии всемирной,
Где гениальный ученик,
Сменивший Ленина на поприще великом,
Ни на единый миг главою не поник
И не дал дрогнуть нам пред вражьим злобным кликом.
Сомкнув железные партийные ряды,
Он, дав отпор всему мещанскому лохмотью,
Заветы Ленина преобразил в труды
И ленинскую мысль облек живою плотью.
Бойцы, чья боевой отвагой дышит грудь,
Мы в этот день, в канун зовущих нас решений,
Чьи цели ленинский предуказал нам гений,
В челе со Сталиным, чьей воли не согнуть,
Клянемся превратить нам предстоящий путь
В путь триумфальных завершений!
Ультракороткая волна*
Ультракороткие волны – подлинные «лучи смерти». В будущих войнах они будут играть решающую роль.
Из буржуазных газет.
Ультракороткие волны с полным основанием можно назвать «лучами жизни». Они в советских лабораториях успешно применяются для консервирования молочных и овощных продуктов, пастеризации томатов, облучения зерен на предмет повышения урожайности и т. д. В клиниках они с разительным успехом использованы для излечения малярии.
Из советских газет.
В писаньях прессы буржуазной
За каждым словом западня,
Уснащена приправой разной
Одна и та же «злоба дня»,
Ее пройдохи-журналисты
С большою помпой подают, –
На слух неопытный – солисты,
Как будто разное поют:
Кто про мороз, а кто про иней, –
Но партитура их одна.
Была недавно героиней
«Ультракороткая волна».
О ней трубили так и этак,
На лад различный расцветив,
Но у статей и всех заметок
Был общий, жуткий, лейтмотив.
Дав пищу хищному экстазу,
Значенья мрачного полна,
Орудьем смерти стала сразу
Ультракороткая волна.
Заклокотало словоблудье
Продажно-пишущей шпаны:
«Какое мощное орудье
Для истребительной войны!»
«Весь вражий фронт из дальней дали
Сразим невидимой волной!»
«Война, какой мы не видали,
Перекроит весь шар земной!»
«Пред смертоносною волною
Ничто все вражьи рубежи!»
«Война!»
«Войны!»
«Войне!»
«Войною!»
На все склонялось падежи.
И лишь в одной стране, в советской,
Импульсов творческих полна,
Содружна вузам, школе детской
Ультракороткая волна.
Она – с подмогой аппаратов –
Осуществлять привлечена
«Пастеризацию томатов»
И «облучение зерна»,
Она работница – на грядке,
Она на ниве – хлебодар,
Наносит гибельный удар
Она в больницах лихорадке.
У нас – средь творческой структуры,
Средь мирных подвигов страны, –
Она – орудие культуры,
А не орудие войны, –
Оценена иной ценою,
У нас волшебная волна
Не смертоносною волною,
«Волною жизни» названа.
Крепя свои живые клетки,
Цветет Советская страна.
В ней жизнетворческой расцветки
Не только дивная волна:
Того же жизненного тона,
Задачи той же зрелый плод –
Стальная наша оборона,
Красноармейский наш оплот, –
В броне военной арматуры
Богатыри родной страны –
Орудье мира и культуры,
А не грабительской войны.
Но горе тем, кто с этой силой
Рискнет померяться в бою:
Оплатят собственной могилой
Они нахрапистость свою,
В часы ответной грозной кары
Они узнают, как сильны
Ультракороткие удары
Ее стремительной волны!
Определенно!*
Выхожу на колхозно-газетное поле,
Пишу в «Колхозном комсомоле»,
Зачислившись в комсомольскую бригаду.
«Болтунов» комсомольских забираю в блокаду,
Пощекочу им маленечко пятки.
Занятные ребятки!
Об одном таком
Преболтливом парнишке
Прочитал я в письмишке.
Героя зовут Куликом.
Он приходится мне земляком:
На Херсонщине он «болтает» покуда,
Я же родом оттуда.
Вот места так места,
Красота!
Говорю я о них влюбленно.
Там сейчас уже нет зимних вьюг.
Это – юг.
Определенно.
Сейчас там тепло-претепло.
Комсомольцы весеннему солнышку рады.
Оживился колхоз «Радяньске село»
Токаревской сельрады.
Заходили люди торопливо,
Комсомольцы же особливо.
Глава комсомольской семейки,
Кулик, секретарь комсомольской ячейки,
Вышел утречком он на крыльцо,
Посмотрел и сказал твердо так, закаленно:
«Весна налицо.
Определенно!»
Сказал, точно он наложил резолюцию.
И пошел он вдоль улицы с резвою цюцею,
Со своею любимою цюценькой,
С собачкою куценькой.
Небо синее, чистое,
Солнце греет лучистое,
Ручейки говорливо лепечут,
Птички щебечут!
Картина ясна.
Не похоже на зиму и отдаленно.
Это весна.
Определенно!
Как секретарь справедливо отметил.
Но, увы, не был светел
Секретаря озабоченный лик.
На почте Кулик
С места на место газеты перекладывал,
На проходящих рассеянно взглядывал,
Морщины чело его бороздили,
А мозг напряженный гвоздили
Думы – мысли тревожные:
«Лошади ненадежные…
Не готовы книжные киоски…»
Падал пепел с потухшей папироски.
Эка забот!
Эка хлопот!
Эка!..
Эка!..
Нашла тоска на человека.
Средь своего аппарата
Он головою поник.
А в обед прибежали ребята:
«Мы за тобою, Кулик!
Погодка выдалась, точно
Нарочно.
Дорожить надо этаким днем.
Сорняки убирать надо срочно.
Завтра сеять начнем!»
Кулик отвечал одобрительно:
«Дни днями… Я сам эти дни
Мозгую вот план предварительно…
Я занят… Бурьян убирайте одни».
Кулик снова предался думам,
Вдруг ворвались две девушки с шумом,
Комсомолки из самых, что есть, озорных,
Саша
И Маша
Черных:
«Завтра сеять нам, слышно,
Так мотаться не будем же мы никудышно,
Нам, Кулик, знать охота
Свое место: какая и где нам дается работа?»
«У меня в голове, понимаете, планы… –
Кулик отвечал им солидно. –
Идите пока на бурьяны,
А там будет видно!»
Кулик после этого руки –
В брюки
И ушел домой от комсомольской докуки
И от уборки бурьяна.
На кровать повалился Кулик утомленно,
Обессилев от плана
Определенно!
Новый день в постели застал Кулика.
«План, – шептал он, – в нем первое дело – основа.
В четкие формулы мысли одень».
Кулик свой план обмозговывал снова
Целый день.
Вечерком предколхоза
Сказал Кулику:
«Что ты грустен? Аль в сердце заноза?
Дай тебе я ее извлеку.
Слышь, твои комсомольцы герои все, право.
Как сегодня на севе работали браво!
Сообща как тряхнули,
Сто девяносто гектаров махнули.
Живою рукой!
В разгильдяйстве никто не замечен.
Нам еще бы пригожий денечек такой,
И сверхранний наш сев обеспечен!»
«Так, так, так!» – зататакал Кулик,
Засеянного ужаснувшися клина:
«Каких еще надо улик?
Вот она, комсомольская-то дисциплина!
Без меня? Я-то здесь для чего?
До какого дошли, подлецы, разложения!
Сеять начали – а? Каково? –
Без моего
Распоряжения!
Ну, а план-то, мой план надо знать им заранее?
Для чего же мне голову надо ломать?
Комсомольцам всем завтра назначу собрание.
Покажу я им кузькину мать!»
Но сорвалася отместка.
Сев сорвался и без Куликовых угроз:
В день собрания стукнул мороз.
Устарела повестка.
Собрание отменено.
Про свой план секретарь выражался темно:
«План готов… Констатирую…
Я, однако, еще попланирую…»
С неделю планировал мудрый Кулик,
Наконец объявил результат окончательный,
То-бишь, план. Этот план не велик.
Привожу его текст замечательный:
План работы комсомольского осередку колхоза «Радяньске село» Токаревской сельрады на севе.
Производственная работа.
Севцы будут выполнять и перевыполнять план.
Пахари – то же самое.
Бороновщики – то же самое.
Подвозчики будут подвозить зерно и охранять общественную собственность.
Культурная работа.
Чтецы будут разъяснять решения съезда партии. Художественные постановки и декламации поручены пионерам.
Руководящая работа.
Комсорги будут выполнять критические стенгазеты и руководить комсомольцами.
Мобилизовать массы и руководить буду – я.
Секретарь Кулик.
Комсомольцы, прочтя этот план, онемели
И, лишась языка,
Подозрительно крайне глядели
На Кулика,
Дескать, парень в уме ли?
А Кулик… Не узнать паренька:
Он, Кулик, вдохновенно-надменный,
Удивительный и несравненный,
Говорил, торжествуя, как в сладостном сне,
В высшей степени планово и окрыленно:
«Ну, ребята! Теперь мы готовы к весне!
Определенно!»
