Текст книги "Но и я"

Автор книги: Дельфин де Виган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

8

Я считаю – раз, два, три, четыре капли, темное облако расплывается в прозрачной воде, как облако краски, когда моешь кисточку. Уже давно я страдаю бессонницей, по-научному «инсомнией», что созвучно с «манией», «ипохондрией» и прочими малосимпатичными словами, означающими некий внутренний сбой, я проглатываю две растительные пилюли за ужином, а когда этого не хватает, отец дает мне «Ривотрил», снотворное, которое помогает мне провалиться в черную дыру и ни о чем не думать. Я должна принимать его как можно реже из-за привыкания, но сегодня ночью мне никак не удается заснуть, уже несколько часов подряд я считаю все, что можно сосчитать, – зубы у барана, волосы торговца песком, его родинки и веснушки, я – как хорошо заряженная батарейка, пульс отдается в сонной артерии, в голове круговерть из слов, они путаются, сталкиваются в нескончаемом хороводе, складываются во фразы, которые выстраиваются в шеренги, как на сцене: мадемуазель Бертиньяк, нужно предусмотреть отдельную главу о работе срочной социальной помощи; Пепит, знаешь, ты похожа на фею Динь-Динь[9]9
  Персонаж из сказки Дж. Барри «Питер Пэн».


[Закрыть] в этом твоем берете; вот, значит, во сколько ты возвращаешься; нет, я не хочу, чтобы ты записывала; пожалуйста, одно пиво; барышни, заплатите по счету, пожалуйста, я заканчиваю смену; нет, завтра я не могу, если хочешь – послезавтра; зонтики мне ни к чему, я их всегда теряю; боже мой, да дайте же выйти людям, прежде чем входить.

В итоге я так и не поняла, что заставило ее согласиться. Я вернулась через несколько дней, она снова была на вокзале, напротив пункта полиции, там настоящий лагерь бездомных, с палатками, картонными коробками, матрасами на земле и все такое. Она стояла рядом с небольшой группкой и о чем-то с ними разговаривала. Я подошла, она представила мне своих собеседников: первый, прямой как палка, с постной миной, Роже, потом Момо и Мишель. Назвав их, Но повернулась ко мне: Лу Бертиньяк, которая хочет взять у меня интервью. Момо расхохотался, разинув беззубый рот, Роже протянул мне руку, Мишель насупился. Роже и Момо захотели, чтобы я взяла интервью и у них, их это забавляло. Роже поднес кулак, как микрофон, ко рту Момо – итак, Момо, сколько ты уже не мылся? Мне было очень неловко, я старалась удержать на лице улыбку, объясняла, что это мое школьное задание (чтобы они, чего доброго, не вообразили, будто увидят себя в выпуске новостей) и что исследование касается только женщин. Роже заметил, что во всем виноваты эти болтуны из правительства, а все политики, как один, – дерьмо собачье. Я послушно кивала – уж лучше изобразить согласие. Он достал из пакета заплесневелый кусок колбасы, отрезал несколько ломтиков и пустил по кругу, только Момо не предложил, наверное, тому было нечем жевать. Я не осмелилась отказаться, хоть мне и страшно не хотелось это есть, но из страха обидеть Роже я проглотила кусок целиком, не разжевывая. У колбасы был прогорклый вкус, я никогда не ела ничего более отвратительного, даже в школьной столовой.

Мы направились к кафе, Но и я. Я пробормотала, что у нее очень милые друзья, она вдруг резко остановилась и ответила – на улице не бывает друзей. Вечером, дома, я записала эту фразу в свою тетрадь.

Мы встречаемся от случаю к случаю, иногда она приходит, иногда – нет. Я думаю о ней целыми днями, с нетерпением жду конца уроков, как только звенит звонок, бегу к метро и всегда боюсь, что сегодня она не придет, что именно сегодня с ней случится что-нибудь страшное.

Ей только-только исполнилось восемнадцать лет. В прошлом месяце она покинула приют для бездомных, где дожидалась совершеннолетия. Теперь она живет на улице, но очень не любит, когда ей об этом напоминают, есть слова, которые она отказывается слышать, я должна соблюдать осторожность, потому что когда она сердится, то мигом замолкает, закусывает губу и смотрит в пол. Она не любит взрослых, не доверяет им. Она пьет пиво, грызет ногти, таскает повсюду за собой чемодан на колесиках, в котором умещается вся ее жизнь, курит сигареты, которыми ее угощают, сворачивает папироски, когда есть деньги на табак, закрывает глаза, чтобы отгородиться от мира. Она спит где придется, иногда у подружки по приюту, которая теперь работает в мясном отделе «Ашана» у станции метро «Баньоле», или у одного кондуктора, он иной раз ее пускает, а вообще она ночует то там, то сям; она знает одного парня, которому повезло – ему досталась палатка от «Врачей без границ», с тех пор он в ней и живет. Он тоже пускает ее порой переночевать и ничего не просит взамен. Если перейти улицу де Шарантон напротив дома 29, сказала она, то сразу увидишь его палатку. Ну а когда спать негде, она звонит в скорую социальную помощь, там дают список приютов, где есть свободные койки, но большинство из них открыты только зимой.

Мы так и встречаемся в кафе «Реле д'Овернь», там, немного в стороне от всех, наш столик, наши привычки и наше молчание. Она выпивает одно-два пива, я заказываю кока-колу, я уже выучила наизусть эти пожелтевшие стены, облупившуюся краску, раздраженный вид официанта, я теперь хорошо знаю Но, ее манеру долго устраиваться на стуле, ее застенчивость и сомнения и каких усилий ей стоит «нормальный» вид.

Мы садимся друг напротив друга, мне кажется, она покрыта усталостью, точно прозрачной серой вуалью, которая укутывает ее и, быть может, защищает. В конце концов она согласилась, чтобы я делала записи. Вначале я не очень-то осмеливалась задавать вопросы, но теперь я спрашиваю и переспрашиваю – как, когда, почему. Она не всегда поддается, но иногда мне удается ее разговорить, тогда она рассказывает по-настоящему. Ее глаза всегда опущены, руки лежат на столе, иногда она даже улыбается. Она рассказывает о страхе, холоде, скитаниях. О насилии. Поездки туда-обратно на метро, просто так, чтобы убить время, часы, проведенные в кафе за пустой чашкой, в обществе нервного официанта, который каждые десять минут подходит спросить, не желает ли мадемуазель что-нибудь еще? Автоматические прачечные, потому что там тепло и никто не пристает, муниципальные библиотеки, особенно та, что на Монпарнасе, однодневные приюты, вокзалы, публичные сады.

Она рассказывает мне об этой жизни, о ее жизни, где нет ничего кроме ожидания и страха.

Вечером я оставляю ее, не зная, где она будет сегодня спать, в большинстве случаев она мне об этом не говорит. Иногда она торопится уйти, потому что через час закроются двери очередной ночлежки, а ей надо еще успеть на другой конец Парижа, занять место в очереди, получить талон, вымыться в отвратительном общем душе и найти отведенную ей кровать, покрытую ветхим одеялом, полным клопов. Порой она и сама не знает, где окажется ночью: или ей не удалось дозвониться до скорой социальной помощи, потому что у них вечно занято, или там больше нет свободных мест. Я смотрю, как она уходит во влажные сумерки последних осенних вечеров, волоча за собой подпрыгивающий чемодан.

Иногда я ухожу первой, а она остается перед пустой пивной кружкой. Я поднимаюсь, снова сажусь, задерживаюсь еще немного, ищу, что бы такого сказать, спросить, подбодрить, но не нахожу нужных слов и все-таки не могу уйти, она опускает глаза и молчит.

И наше молчание наполнено вселенской беспомощностью, оно – как возврат к истокам, к базовым понятиям.

9

Я думала, что она хочет чего-то взамен. Как-то раз я принесла приготовленный заранее пакет, и она вдруг страшно побледнела и сказала – это что еще такое? Я хотела дать ей свою шапку, зонтик, МРЗ-плеер и немного денег. Она отказалась. Единственное, на что она соглашается, – чтобы я платила за ее выпивку. Вот уже две недели мы назначаем точное время встреч, чтобы Но могла ждать меня внутри кафе – на улице становится все холоднее. Первые два раза ей пришлось заплатить до того, как я пришла, но теперь официант знает нас, он позволяет ей занять столик и сделать заказ. Родителям я сказала, что готовлю доклад вместе с Леа Жермен и мы занимаемся у нее. Они очень довольны тем, что у меня появились подруги, на их взгляд, мне это пойдет на пользу. Мне приходится также нередко сочинять походы в кино всем классом – восемь евро каждый раз, потому что деньги, подаренные бабушкой на день рождения (и предназначенные изначально для покупки «Универсальной энциклопедии»), уже закончились. По возвращении мне приходится пересказывать содержание фильма, я сочиняю что-нибудь правдоподобное, но, к счастью, родители никогда не ходят в кино, я добавляю «свое мнение», как правило услышанное по радио или вычитанное в газете, в общем, художественно вру.

Теперь мы всегда встречаемся только в кафе. Вокзал становится опасным – Но нельзя долго оставаться в одном и том же месте. И это – тоже часть ее жизни. Уметь устроиться. Вовремя уйти. Не лезть на рожон. Избегать риска. На улице свои правила, свои законы. Лучше всего оставаться незаметным. Опускать глаза. Сливаться с обстановкой. Не нарушать чужую территорию. Избегать чужих взглядов.

На улице она добыча.

Сегодня она рассказывает мне о потерянном времени, о часах ходьбы в никуда, просто чтобы согреться, отдыхе в тепле супермаркетов, необходимой осторожности, стычках с охраной. Она описывает мне все те места, которые мы никогда не видим, но которые так хорошо ей знакомы, – подвалы, парковки, склады, технические здания, заброшенные карьеры, ангары. Она не любит говорить о себе. Она делает это, рассказывая о других, о жизни тех, кто попадается на ее пути, об их заскоках, о насилии. Она рассказывает о женщинах, об обычных женщинах, она говорит: обязательно запиши это, Лу, твоими умными словами – не бомжихи, не отморозки, нормальные женщины, которые потеряли работу или ушли из дома, потому что их били мужья, они находят приют в муниципальных ночлежках или живут в своих машинах, тысячи женщин, которых мы встречаем каждый день и не замечаем, не хотим замечать, тысячи женщин, живущих в жалких отелях, отстаивающих многочасовые очереди, чтобы накормить детей, и ждущих с нетерпением, когда же откроются бесплатные столовые.

В другой раз она рассказывает мне о каком-то типе, который следил за ней целый день, она не знала, как от него отделаться. Он подсел к ней на скамейке в парке Сен-Мартен, когда она поднялась, он пошел за ней, она перепрыгнула через турникет в метро, втиснулась в самую толпу, он не отставал… По словам Но, было очевидно, что ему нечем больше заняться, настоящий придурок, она таких чует за версту. Дело закончилось тем, что Но набросилась на него с ругательствами посреди улицы, она так орала, что этот придурок ретировался. Она постоянно на взводе и не выносит, когда люди смотрят на нее, вот и в кафе то же самое, стоит кому-то обратить на нее внимание, как она тут же посылает его к такой-то матери («Тебе что, нужна моя фотка? Или у меня с рожей не в порядке?!»). В Но есть что-то такое, что вызывает уважение, и в большинстве случаев люди поднимаются и уходят, не развивая скандал. Один раз какой-то дядька пробормотал «бедная девочка» или что-то в этом роде, Но тут же взвилась, плюнула на пол, ему под ноги, в ее взгляде было столько ненависти, что тип быстренько умотал восвояси.

Иногда Но рассказывает о женщине, которая ночует в конце улицы Оберкампф и отказывается идти в приют. Каждый вечер она устраивается перед цветочным магазином, со своими пластиковыми баулами, которых у нее шесть или семь, разворачивает одеяло, бережно расставляет сумки по его периметру и спит так каждую ночь. Я спрашиваю, сколько ей лет, Но не знает, сильно за пятьдесят, говорит она, однажды она столкнулась с ней, когда та выходила с медосмотра в соцслужбе, – у нее были жутко опухшие ноги, и вся она сгибалась пополам и еле-еле шла, Но помогла ей донести сумки до угла Оберкампф, женщина сказала – я вам бесконечно благодарна. Надо слышать, как она говорит, добавила Но, точно телеведущая.

Вчера в муниципальной столовой «Обеды Святого Евстахия» две женщины подрались из-за валявшегося на полу окурка. Сигарета была выкурена едва наполовину, и женщины бились насмерть. Когда их наконец растащили, та, что помоложе, сжимала в кулаке солидный пук волос противницы, а у той еще и весь рот был в крови. Первый раз за все время голос Но дрожит и прерывается. Я знаю, что она не может избавиться от этих жестоких картин. Я вижу, что это причиняет ей боль, она говорит – вот во что мы превращаемся, в животных, в чертовых животных.

Она описывает мне свои дни – все, что она видит, о чем слышит, я слушаю затаив дыхание. Это ее подарок, я уверена, подарок на ее манер, с этим ее вечным выражением недовольства, с миной отвращения. И она часто говорит – отвяжись, отстань, оставь меня в покое, или еще – а ты что думала? Это вопрос лишь по форме, по сути же это, как если бы она мне сказала – что ты выдумываешь, сама-то веришь, и вообще, во что ты веришь, ты веришь в Бога?

Это бесценный подарок, который ложится на мои плечи тяжким грузом, я не знаю, достойна ли его. Подарок, который меняет мир вокруг меня, ставит под сомнение все существующие теории.

10

Декабрьский день. Небо – тяжелое и низкое, такое любят описывать поэты, все окна в кафе запотели, на улице льет как из ведра. До школьного доклада остается два дня, я уже исписала целую тетрадь и сейчас продолжаю строчить на предельной скорости, я так боюсь, что сегодня мы видимся в последний раз, боюсь той минуты, когда мне пора будет идти, я чувствую, что мне чего-то недостает, чего-то важного, я по-прежнему ничего не знаю ни про ее семью, ни про родителей. Каждый раз, когда я пытаюсь об этом заговорить, она делает вид, будто не слышит, или заявляет, что слишком устала, или ей вдруг пора возвращаться. Единственное, что мне удалось выяснить, – мама Но живет в Иври. И она ею никогда не занималась. В двенадцать лет Но поместили в приемную семью. С тех пор она видела мать два или три раза, очень давно. Кажется, у нее есть сын, она вроде бы устроила свою жизнь.

Сегодня вечером слишком поздно, слишком поздно для чего бы то ни было – вот что я думаю; фраза крутится у меня голове – слишком поздно для Но, а я вернусь в свой уютный дом.

Когда начинается это «слишком поздно»? С какого момента становится поздно? Было ли уже поздно, когда я встретила ее в первый раз? Или полгода назад? Год, два, пять? Можно ли выбраться оттуда? Как это вообще может случиться – оказаться на улице в восемнадцать лет, безо всего, безо всех?! Неужели мы настолько незначительны, настолько ничтожны, что мир, огромный и важный, продолжает себе вращаться как ни в чем не бывало, не задаваясь вопросом – есть ли у нас крыша над головой? А мне-то казалось, что я смогу ответить на эти вопросы… Я заполнила записями всю тетрадь, перелопатила Интернет, подобрала статьи и социологические опросы, проанализировала статистические данные, и… все это оказалось бессмысленным, потому что проблема остается за гранью понимания, даже если у тебя самый мощный IQ в мире. Я сижу здесь с истерзанным сердцем, с севшим вдруг голосом, сижу точно тупая кукла, а ведь нужна самая малость – просто взять ее за руку и сказать: «Пойдем ко мне».

Я дописываю последние строки, больше для видимости. Она замолкает, на часах шесть вечера. Возможно, мы видимся в последний раз, у нее впереди – пустота, никаких планов, никакого пути, никакого запасного выхода. Она не знает даже, где будет сегодня спать, я вижу, что она тоже думает об этом, но сама ничего не говорит. Наконец я поднимаюсь.

– Так, ладно… Э-э… В общем, мне надо идти…

– О'кей.

– Ты останешься здесь?

– Ага, посижу еще немного.

– Хочешь, закажи еще что-нибудь?

– Не, не надо, обойдусь.

– Ты… Ты еще появишься на вокзале?

– Мож-бы… не знаю…

– Может, увидимся во вторник, в это же время? Я тебе расскажу, как прошел доклад?

– Ну валяй, если тебе охота…

Я спускаюсь в метро, и у меня кружится голова. Это страх – гораздо сильнее, чем тот, что я испытываю перед докладом. Как если бы меня обязали делать доклад раз в неделю до конца моих дней – вот какой страх, у него нет названия.

11

В самом центре нашего города есть другой город, невидимый нам. Там живет женщина с семью пластиковыми сумками, которая ночует прямо на тротуаре. Мужчины, коротающие время на вокзалах или под мостами. Люди, которые спят на кусках картона или свернувшись на городской скамейке. Но однажды мы вдруг начинаем их замечать. На улицах, в метро. И не только тех, кто просит милостыню, но и тех, кто прячется от взглядов. Мы замечаем потертую куртку, дырявый свитер, неловкую походку. И наступает еще один день, когда мы привязываемся к кому-то из них и начинаем задавать себе вопросы, искать причины и объяснения. А потом мы начинаем считать. Их тысячи. Десятки тысяч. Как симптомы разъедающей наш мир болезни. Таков порядок вещей. Но на мой взгляд, для начала неплохо бы открыть глаза и научиться видеть.

Ну вот, это было заключение. Смотрю на часы – уложилась в отведенное время. Думаю, что лицо мое такого же ярко-красного цвета, как и мой свитер, стою, опустив голову, не решаюсь взглянуть на мсье Марана, шуршу записями, надо возвращаться на свое место, но я не уверена, что хватит сил, когда я волнуюсь, ноги почему-то вечно отказываются слушаться. Почему они ничего не говорят, такое странное молчание, умерли они, что ли, все разом? Или они громко смеются, а я ничего не слышу, потому что вдруг оглохла? Я не решаюсь поднять голову, если бы только я была оснащена функцией «немедленная телепортация на десять минут вперед», меня бы это очень устроило. И вот они хлопают, нет, мне это не снится, я стою перед классом, и они все аплодируют мне, даже Леа Жермен и Аксель Верну. Мсье Маран улыбается.

Очутившись наконец за партой, я с трудом сижу, сейчас бы положить голову и заснуть, я так устала, будто за один час израсходовала весь свой годовой запас энергии, опустошила все свои картриджи и во мне ничего не осталось – ни искорки, ни сил, чтобы дойти до дома. Мсье Маран поставил мне восемнадцать баллов, после доклада он дал короткие пояснения, с тем чтобы мы записали определения «социальная помощь», «единая медицинская страховка», «прожиточный минимум» (не раньше 25 лет)…

На мое плечо легла чья-то рука.

– Пепит, звонок уже был…

Лукас помог мне собрать вещи, мы выходим из класса последними, в коридоре он начинает хохотать и никак не может остановиться. «Пепит, ты вырубилась прямо на уроке Марана, это надо записать в „Анналы лицея“ – Лу Бертиньяк дрыхнет на уроке!» Я тоже смеюсь, мне кажется, что я счастлива, именно сейчас и здесь, в этом полусонном ватном состоянии. Может, это и есть счастье – не мечта, не обещание, а лишь мгновение?

12

В условленный день и час я снова была на вокзале. Однако Но нигде нет. Я ждала ее у пивной, искала по всему зданию вокзала, возле киоска прессы, возле касс, в туалетах. Я ждала у столба, под которым она усаживалась, когда поблизости не было полиции. Я высматривала в толпе ее куртку и темные волосы, в поисках ее хрупкой фигурки прочесала вдоль и поперек зал ожидания. Я возвратилась на следующий день, и через день, и еще через день. Как-то вечером, когда я в десятый раз проходила мимо газетного киоска, меня окликнула рыжая продавщица. Я подошла.

– Ты ищешь Нолвенн?

– Да.

– Давненько я ее не видела. В последнее время она не то чтобы часто сюда захаживает. Что тебе от нее надо?

– Да так, ничего… Мы договаривались пропустить по стаканчику.

– Должно быть, она сменила место. Но скажи-ка мне, твои родители знают, что ты здесь ошиваешься?

– Нет.

– Послушай, дружочек, не следует тебе знаться с такими, как Нолвенн. Мне лично она нравится, но это уличная девка, она живет в другом мире, не в твоем. Ты иди, у тебя, поди, уроков пропасть и прочие занятия, нет, правда, всем будет лучше, если ты пойдешь домой.

Я спустилась в метро, ждала поезд, смотрела на рекламные объявления, и мне хотелось плакать. Потому что Но больше не было рядом, я позволила ей уйти, а сама так и не сказала ей спасибо.

Мама, как обычно, сидит в своем кресле. Отец еще не вернулся с работы. Она не включила свет, глаза у нее закрыты. Я хочу незаметно прокрасться к себе, но она окликает меня. Я подхожу, она улыбается. Когда она так смотрит и так улыбается, я вижу перед собой другое лицо, более спокойное, еще без этой морщины на переносице, другую улыбку, настоящую, которая идет из глубины души, а не застывшую полугримасу, скрывающую раны, я вижу маму, какой она была раньше. Я смотрю на нее – это она и в то же время не она, я уже не отличаю настоящую от притворной, скоро я забуду ее истинное лицо, моя память опустит руки, и останутся лишь фотографии. Мама не спрашивает, почему я возвращаюсь так поздно, она утратила представления о времени, она говорит – звонил отец, он вот-вот вернется. Я убираю свои вещи и начинаю накрывать на стол, она встает и присоединяется ко мне на кухне, спрашивает, как дела, она здесь, рядом со мной, и я знаю, чего ей стоят эти усилия, я отвечаю, что, мол, все хорошо, да, и в лицее все прекрасно, я задержалась у подруги, помнишь, я тебе о ней говорила, за доклад мне поставили восемнадцать баллов, не помню, сказала я вам об этом или нет, да, в общем, все хорошо, учителя нормальные, одноклассники тоже, через два дня начинаются каникулы. – Уже?

Мать удивляется, время летит так быстро, уже Рождество, уже почти зима, а ничего не меняется – вот в чем проблема, по сути, наша жизнь остается неподвижной, а Земля продолжает вращаться.

Открывается дверь, и в дом врывается холодный воздух с улицы, выстуживая прихожую, отец спешно захлопывает входную дверь, ну вот, теперь он в тепле, все мы в тепле, а я думаю о Но, где она сейчас, в какой трущобе, на каком сквозняке? Я не знаю.

– Держи, солнышко, я нашел для тебя кое-что интересное.

Отец протягивает мне книгу, «От бесконечно малого до бесконечно большого», я наткнулась на нее в Интернете и мечтала о ней много недель. Она тяжеленная, с кучей изумительных картинок на глянцевой бумаге и все такое, придется терпеть до конца ужина, прежде чем я смогу ее проглотить.

В ожидании я машинально верчу в руках упаковку от мусаки,[10]10
  Традиционное греческое блюдо из баклажанов и баранины.


[Закрыть] громко объявляю о своем намерении ее сохранить: с этих пор упаковки от всех замороженных продуктов должны сдаваться лично мне. Я собираюсь провести сравнительный анализ – не потому что это невкусно, а потому что все замороженные блюда имеют более-менее один и тот же вкус, будь то мусака, аши-пармантье,[11]11
  Картофельная запеканка с мясным фаршем.


[Закрыть] средиземноморская паэлья или еще что. У них должен быть какой-то общий ингредиент, что-то основное. Мать смеется в ответ – да уж, своеобразная тема, вполне достойная научного исследования.

В постели я вспоминаю слова вокзальной газетчицы, ее фраза словно выжжена в моем мозгу. «Она живет в другом мире, не твоем».

Мне наплевать с высокой колокольни, что в одном мире могут быть заключены несколько и что каждый должен оставаться в своем. Я не хочу, чтобы мой мир превратился в подмножество А, которое не имеет ничего общего с другими подмножествами – В, С или D, не хочу, чтобы он напоминал построенную циркулем замкнутую окружность, в центре которой – пустота. Я предпочла бы жить иначе, следовать прямой, ведущей в то место, где миры пересекаются, общаются, где жизнь проста и понятна, где ничто не может остановиться внезапно, без всяких причин, где особенно важные моменты были бы оснащены инструкцией пользователя (уровень риска, подключение к сети или от аккумулятора, предполагаемый отрезок автономного питания) и элементами безопасности (воздушные подушки, навигатор GPS, рычаг ускоренного торможения).

Иногда мне кажется, что у меня внутри есть какой-то скрытый дефект – недостает какого-то проводка, или стоит бракованная деталь, или допущена ошибка в сборке, то есть не какая-то дополнительная опция, как можно было бы предположить, а напротив, во мне чего-то не хватает.