Текст книги "Тень моей любви"
Автор книги: Дебора Смит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Дебора Смит
Тень моей любви
Пролог
Мне тридцать лет. Жизнь моя расписана как по нотам. Я заранее знаю все, что будет со мною впредь, но мне не скучно от этой предопределенности. Главное, что я никогда не смогу забыть Роана Салливана, сколько бы лет ни прошло с нашей первой встречи. Бог мой, мне было десять тогда – зелень, девчонка, мелочь пузатая. А ему уже исполнилось пятнадцать.
Роан, Рони… Так мы звали его.
Мама часто вспоминала о нем и всегда говорила одно и то же:
– Мне очень хотелось бы верить, что жизнь Рони наладилась.
Папа согласно кивал, избегая смотреть кому-либо в глаза, и на некоторое время воцарялась тишина. Моих родителей никогда не оставляло чувство вины за то, что Роана не было теперь с нами и мы не знали о нем ничего. Я никогда не прощу их.
Прошлой весной меня привезли из госпиталя домой. Ничего не изменилось. Тень исчезнувшего Рони, тень потерянных двадцати лет моей жизни лежала между мною и моей семьей. Боюсь, что это действительно навсегда: я и моя печаль о несбывшемся по одну сторону бездны по имени Роан Салливан и вежливые сожаления всех остальных – по другую.
Два моих старших брата, Джош и Брэди, вообще не касались этой темы. Два других, Эван и Хоп, вспоминали о Рони лишь по возвращении с охоты, да и то если она оказывалась удачной. Убитый олень – вот что всегда освежало их память.
– Этот олень и рядом не стоял с тем, что убил Роан Салливан, помнишь? – всегда говорил Эван Хопу. Хоп грустно кивал в ответ, соглашаясь:
– Ну, тот был король!..
Мысли о Рони были для них неразрывно связаны с великолепием его детской охотничьей удачи, потрясшей раз и навсегда их незамысловатое воображение.
Для других же членов нашей семьи, ветви которой разрослись широко и просторно, а корни уходили на такую глубину, что непосвященному становилось не по себе, Роан Салливан был лишь размытым отражением в зеркале из собственных пристрастий и раскаяний.
То, каким они помнили Рони, зависело лишь от их восприятия мира и самих себя в нем, тогда давно, когда все это случилось с нами. Но кто же любит болезненные воспоминания? Зеркала памяти наглухо повернуты к стене забвения. Так легче всем, кроме меня.
Я и Рони запечатлелись в местной истории живо и трагично. Много ли событий в маленьком городке штата Джорджия, спрятанном в горных отрогах? Память о каждом из них бережно хранится местными жителями, как фарфор своих прабабушек. Юг вообще силен традициями и воспоминаниями.
Фарфор моей прабабушки тщательно упакован в корзину и лежит на антресолях родительского дома до лучших времен. Мама все еще лелеяла хрупкую надежду, что ее единственная дочь чудом превратится в женщину, которая сервирует стол фарфором, а не пластмассой.
Могло быть и так, а стало иначе. Встреча с Роаном Салливаном, отверженным нашего городка, изменила мою жизнь, его жизнь, жизнь моей семьи. Все, что произошло с нами, уничтожило покровы приличий и ложной добродетели, и мы предстали такими, как есть, без прикрас. Правда слепила глаза, и многие отвернулись.
Я пыталась спасти Роана всеми силами своей полудетской души. Кончилось тем, что он спас меня в самом прямом смысле слова, безо всяких оговорок.
Я ничего не знала о нем, я не знала даже, жив ли он но все, что ни отмерит жизнь, я пройду и буду ждать его всегда.
Несбывшееся не покидает меня. Нет ничего горше, чем поманившее тебя счастье, которое недостижимо как линия горизонта.
ЧАСТЬ I
Глава 1
Все началось на карнавале в День святого Патрика. Это был тот самый год, когда в мир ворвались “Битлз”, в Кенте полиция убила четырех студентов, а Джозеф посылал из Вьетнама письма Брэди, заканчивавшему последний класс: “Не вздумай…”
Джозеф и Брэди – мои братья. И вообще, дай вам бог не запутаться в моей многочисленной родне, проживающей в нашем городке и участвующей в нашем карнавале.
А я? Что я? Мне было пять лет, и мой маленький мир, состоящий из моей большой семьи, благополучно вращался вокруг меня. Потомки ирландцев, поселившиеся в горах Джорджии более 130 лет назад, мы праздновали, и никто не знал, что этот день отмечен судьбой.
Карнавал в День святого Патрика не был тем грандиозным фестивалем для туристов, одним из главных событий штата, куда вбухиваются огромные деньги: оркестры на городской площади, сувениры, заезжие художники и ряженные напоказ ансамбли, исполняющие настоящую ирландскую джигу.
Двадцать пять лет назад все было по-домашнему. Площадка возле старой методистской церкви в восточной части города. Семейство Джейсис и члены Женской ассоциации Дандерри продавали бутерброды и сахарную вату. На складных столиках рядом с деревянной сценой пили лимонадный пунш под блюзы “Даун маунтин бойз”. Младший класс балетной школы моей тети Глории толпился в ожидании выхода на сцену.
Танцевать я не любила и, прямо скажем, не умела. Мое чувство ритма не лезло ни в какие ворота. Я постоянно сбивалась с шага, вылезала из ряда, портила сложные фигуры танца. Не то чтобы я делала это нарочно, просто от роду была обделена способностью подчиняться. Сейчас это называется “творческая личность”, а тогда – “непослушная девчонка”.
Так или иначе, но моя мама, видимо, получала удовольствие, снимая мое неуклюжее выступление на кинокамеру. Теперь на этой старой пленке можно полюбоваться юным дарованием в зеленой юбочке с воланами, белой блузке – рукав-фонарик, зеленых носочках и черных туфлях с зелеными же большими бантами. Толстые косички украшены атласными лентами, тоже, разумеется, зелеными. Все это, вместе взятое, должно было называться – эльф.
Мы, сбиваясь и подталкивая друг друга, заканчивали последний номер концерта под – не помню уж какую – мелодию, звучавшую из портативного магнитофона тети Глории. Я посмотрела вниз и в толпе у сцены увидела его, высокого десятилетнего мальчика с сальными темными волосами, в поношенной одежде.
Это был Роан Салливан, Рони. Тогда я не осознавала всю символичность того, что я видела его вот так, сверху вниз. Не моего ума это было дело. Но пропасть между нашими семьями была так велика, что ее не сравнить с разделявшей нас в тот момент высотой сцены. Благородные Мэлони, к которым имела честь принадлежать и я, стояли в городской иерархии на вершине горы, с которой и видно не было презренных Салливанов. Вслух об этом говорилось редко, но знали это все, и очень твердо.
Рони смотрел на меня внимательно и серьезно, как будто перед ним была прима-балерина, а не маленькая неуклюжая идиотка. А именно так я себя и чувствовала, дважды наступив на ногу своей кузине Вайолет и попутно заехав локтем в правый бок другой кузине Ребекке.
Но это еще полбеды. Теперь, отметив Рони в толпе, я начисто забыла о своих руках и ногах, представляющих опасность для моих несчастных партнеров. Я, нисколько не смущаясь, уставилась на него, наверное, потому, что впервые так близко увидела сына ужасного Большого Роана Салливана с Пустоши. Мы никогда не общались с Салливанами, хотя это были наши ближайшие соседи. Место, где они обитали, не зря называлось Пустошь. С тем же успехом их вообще могло не быть. Но они были и прилагали усилия к тому, чтобы их замечали. На этой богом забытой свалке может жить только самое настоящее отребье, – так всегда говорили о Пустоши мои благонравные родственники. Поскольку все в толпе знали, что Роан Салливан и есть то самое “отребье” – вид и запах соответственные, – то старались держаться от него подальше. Может быть, поэтому я не могла оторвать глаз от этого островка одиночества среди праздника жизни.
Я все еще делала какие-то движения на сцене, чудом не падая прямо в публику, но душа моя была там, с Ровном, среди зрителей. И она видела все.
Мой двоюродный брат Карлтон отошел метра на полтора и остановился между Рони и тем столом, где весьма успешно вела торговлю семья Джейсис. Карлтон был из тех родственников, которых терпишь с трудом. Я помню тебя, кузен Мэлони! Это ты, двенадцатилетний, самодовольный и упитанный, учился вместе с моим братом Хопом. Это ты с удовольствием пинал младших, когда никто не видел, списывал на экзаменах и лебезил перед теми, кто богаче тебя. Ты был врун и обманщик, Карлтон Мэлони.
Карлтон украдкой огляделся. Дядя Двейн, ответственный за карнавальную торговлю семейства Джейсис, в это время был занят разговором с тетей Рондой, а стало быть, не замечал ничего вокруг. Дядя рассеянно положил несколько банкнот рядом с картонной коробкой из-под ботинок, в которой была выручка за день, Карлтон, протянув руку, схватил деньги, сунул их в карман своих брюк и продолжал стоять как ни в чем не бывало.
Я обомлела. Он украл у Джейсисов деньги! Украл у своего родного дяди! Меня и братьев воспитывали в семье так, что ни один из нас не позволил бы себе взять и пенни из чашки на комоде, в которую папа клал мелочь. Сознаюсь: у меня была некоторая слабость к шоколадным чипсам. Конечно, если бы в магазине пакетик чипсов прямо упал с полки и разорвался, я бы его взяла. Но кража денег – это что-то неслыханное!
Дядя Двейн, завершив наконец беседу, взглянул на стол и нахмурился. Он пошарил рукой между завернутыми в целлофан и завязанными зелеными лентами пакетиками со сладостями, потом наклонился к Карлтону и что-то ему сказал. Разумеется, я не могла слышать ничего, кроме гремящей музыки, но догадаться обо всем не составляло труда. Я прекрасно видела, как Карлтон покачал головой, изобразив крайнее возмущение: “Как можно?! Я хороший мальчик!” Затем повернулся к Рони и показал на него пальцем. Ничего не скажешь, объект для подозрений был выбран безошибочно.
Конечно, это я сейчас подумала бы так – гладенько и по-взрослому. А тогда как будто окаменела. Казалось, ноги мои вросли в сцену. Сквозь пелену, застилавшую глаза, я смутно видела, что в толпе смеются надо мной. Бабушка с дедушкой прятали улыбки. Мама и папа уставились на меня в полном изумлении. Они вряд ли предполагали во мне большой талант, но и окончательной тупицей тоже не считали. Папа махнул мне рукой, чтобы как-то ободрить. Возможно, он решил таким образом привести меня в чувство и избавить от воображаемых страхов.
Но в ту минуту я едва обратила на это внимание. Передо мной была явная несправедливость, и душа моя пылала праведным гневом.
Дядя Двейн, решительно выпятив подбородок, обошел стол и схватил Рони за руку. Нависая над ним, дядя заговорил быстро и сердито. Я видела, как преобразилось скучающее лицо Рони. Оно сразу стало озлобленным. Но сквозь решимость защищаться проглядывала привычная безнадежность. Наверное, его не впервой обвиняли в том, чего он не делал.
Рони с ненавистью посмотрел на Карлтона, потом ринулся на него и мгновенно подмял обидчика под себя. Они покатились по земле, Рони щедро награждал противника тумаками. Раздались крики, вокруг них образовалось живое любопытствующее кольцо. Концерт, конечно, уже никого не интересовал. Тетя Глория наклонилась над магнитофоном: раздался дикий скрежет, похожий на многократно усиленный звук застегиваемой “молнии”, и музыка прекратилась. Я стремглав скатилась по лестнице, юркнула в толпу взрослых и протиснулась поближе к центру образовавшегося круга.
Дядя Двейн пытался разнять дерущихся, но Рони намертво вцепился в воротник Карлтона. Свободной рукой он выхватил из кармана ржавый перочинный ножичек и приставил его к горлу Карлтона.
– А ну, говори, гад, – кричал Рони, – куда дел деньги?! Врун проклятый!
Тут появился папа. Он хладнокровно завернул руку Рони назад, отобрал у него ножик и уже после этого кивнул дяде Двейну. Вместе они с трудом растащили мальчишек, и папа, сильно встряхнув Рони, поставил его на ноги. “У него же нож, – услышала я опасливый шепот в толпе. – Каков паршивец?!”
– Где деньги? – загремел дядя Двейн, впившись взглядом в лицо Рони. – Ну, отвечай! Быстро!
– Я не брал, – Рони пытался еще что-то выкрикнуть но вместо этого только яростно замотал головой. Я заметила, что передний зуб у него был неровно обломан, придавая лицу диковатое выражение.
Совершенно неожиданно для себя я подумала о его улыбке, как-то он выглядит с этим своим зубом, когда улыбается. Вот никогда не знаешь, что взбредет в голову пятилетней малявке.
– Брал, брал, – истошно кричал Карлтон, – я видел! Все знают, что ты вор! И отец твой вор! И отец отца – вор!.. – захлебывался ненавистью мой милый кузен.
– Рони, отдай деньги, – громко и строго сказал папа. – Мне бы не хотелось выворачивать твои карманы, – добавил он сердито. – Давай, парень, скажи нам правду.
– Я не брал! – Рони упрямо стоял на своем.
Достаточно было оглядеться вокруг, чтобы понять – ему никто не верит. Рони понимал это, но жаждал справедливости, как любой из нас. Но он был из тех мальчишек, которые дерутся, ругаются и приставляют нож к горлу. “Дурной пример, воплощение греха и порока. Он должен быть наказан”, – вот что читалось на лицах добропорядочных жителей, которым помешали веселиться.
Но он не вор!
Не болтай о Карлтоне. В семье Мэлони всегда горой стоят друг за друга. И сильны этим.
Но это же нечестно!
– Ну, как знаешь, Рони, – сказал папа и протянул руку к заднему карману его грязных джинсов. И тут я не выдержала:
– Он не брал, деньги взял Карлтон, – выкрикнула я.
Все молча уставились на меня. Ну и что, я привыкла к этому. Но вот изумленный взгляд Рони был для меня в новинку. Казалось, своим взглядом он хочет просверлить меня насквозь.
Дядя Двейн тоже пристально посмотрел на меня.
– Вот что, Клер. Тебе не кажется, что ты напрасно нападаешь на Карлтона? Скорее всего, дело в том, что он плевался в тебя жареным арахисом в прошлое воскресенье? Не так ли, дорогуша? – он ждал ответа, абсолютно уверенный в своей правоте.
– А вот и нет, – твердо ответила я не без доли ехидства, поскольку победа моя была очевидна. Я показала пальцем на Карлтона, как это делали свидетели в суде по телевизору, и произнесла взрослым голосом: – Карлтон взял деньги. Я видела, папа. Я видела, как он засунул их в свой карман.
Папа и дядя Двейн медленно повернулись к Карлтону. Его потное лицо стало багровым.
– Карлтон, – угрожающе сказал дядя Двейн, но мой кузен не дал ему закончить.
– Врет она все! – как можно громче завопил Карлтон, как будто от этого слова его становились правдой.
Дядя Двейн без разговоров сунул руку ему в карман и вытащил оттуда две скомканные банкноты. Вокруг стало удивительно тихо. Удивительно, потому что никто никуда не ушел. И вся эта толпа вокруг нас молча ждала чего-то.
В этой тишине дядя Двейн отпустил Карлтона и, раздвигая круг плечом, пошел искать его родителей – дядю Юджина и тетю Арнетту. В этой тишине папа стоял и смотрел на Рони Салливана.
– У него же был нож, Холт, – послышался откуда-то из-за моей спины голос дяди Пита.
– А не сильно ли сказано? Нож! Маленькая ржавая железка – только и всего. Разве что бумагу резать, да и то вряд ли сгодится, – усмехнулся мой папа.
– Напрасно ты миндальничаешь. Он мог убить Карлтона, – настаивал дядя.
– Брось, Пит. Глупости. Давайте расходиться.
Но никто, никто не замечал, как я и Рони не могли оторвать глаз друг от друга. Что мы увидели и что поняли в тот момент? Рони был ничуть не меньше одинок, чем прежде, но в глазах его был блеск – смесь удивления, благодарности и подозрения. Мне казалось, что лучи этого сияния играли на моем лице, и я ликовала.
Папа положил свою руку на плечо Рони и подтолкнул его прочь. Я завороженно двинулась за ним, но мама, пробившись через толпу, схватила меня сзади за подол платья:
– Стой, Клер Карлин Мэлони. Хватит! Ты уже устроила хороший спектакль!
Я удивленно взглянула на нее. Хоп и Эван стояли рядом и не спускали с меня глаз. Вайолет и Ребекка, открыв рты, уставились на меня с самым глупым видом. Все наше семейство рассматривало меня как существо доселе невиданное.
– Я ведь застукала Карлтона, – пояснила я.
Мама кивнула:
– Лучше, конечно, другими словами, но ты сказала правду. Это хорошо. Молодец. Я горжусь тобой.
– Тогда почему все смотрят на меня так, будто я сделала что-то плохое?
– Потому что так оно и есть, – выпалила Ребекка. – Ты что, не боишься Рони Салливана? Разве плохо было бы избавиться от него?!
– Он не смеялся надо мной, когда я танцевала. Я думаю, что он хороший, – хмуро возразила я.
– Странный у тебя подход, – вмешался Эван.
– Да что она понимает, – добавил Хоп, думая, что добил меня окончательно.
Но не тут-то было. Я прекрасно все поняла, Рони – не просто “отребье” и не просто не такой, как все. Он опасен – вот что таилось за всеми их недомолвками. Принять его сторону – значит стать белой вороной в глазах моей семьи и всего городка. И это понимание вдруг вселило в меня необычное чувство. Теперь бы я сказала – я ощутила себя личностью.
Именно тогда я и влюбилась в Рони. На всю жизнь.
* * *
Казалось, мир и не подозревал о существовании места под названием Дандерри в штате Джорджия. Городок наш с трудом можно было отыскать на замусоленной дорожной карте Джорджии, которая хранилась в бардачке отцовского пикапа. Столица штата Атланта была выделена на карте жирной звездой, Гейнсвилл обведен кружочком, а Дандерри оказался всего лишь до обидного малозаметной черной точкой на дюйм слева от Гейнсвилла и на полтора дюйма выше Атланты.
От красивой площади возле здания суда в центре города в разные стороны расходились улицы, обрамленные деревьями. Симпатичные старые дома прятались за зелеными кронами. В широких долинах вокруг города удобно расположились фермы. Все это охраняли остроконечные, как католические соборы, горные пики.
Не думаю, чтобы основателей города так уж поразил бы его нынешний вид. Конечно, появилось электричество и мощеные тротуары, водопровод и прочие удобства. Но с виду все осталось по-старому. Разве что памятники пяти войнам, включая и ту, которая унесла из Дандерри десяток молодых парней, навеки оставшихся лежать в земле далеких от нас штатов. Вот это задержало бы на время внимание наших предков, вздумай они навестить нас сегодня.
Впрочем, взамен мы получили четыре могилы безымянных янки рядом с Первой баптистской церковью, ставшие объектом внимания туристов.
Все мы, южане, любили копаться в своей родословной. Это предмет нашей тайной, а для кого и явной гордости. О, незабываемый аромат прошлого! Нет, ни за что не удержусь, ни за что.
Тем более что предки мои со стороны матери, прибывшие сюда в 1838 году, были людьми образованными и богатыми. Глен и Фиона Делани имели в Дублине свои дома и приличное состояние. Правда, Мэлони, предки отца, происходили от неграмотных и, видимо, неудачливых фермеров, иначе чего бы им кочевать по Ирландии. Кроме того, одни были католики, а другие протестанты. А это ужас что такое, для тех, кто понимает.
Вы спросите, как же я при таких обстоятельствах вообще появилась на свет. Слава богу, в свое время маме и папе удалось сдвинуть дело с мертвой точки.
Ну, просто не могу не отвлечься еще немного. Ну, совсем чуть-чуть о вражде наших старух. Ведь на чем зиждется семья в штате Джорджия? Совершенно верно: бабушки, прабабушки, древние, как сама история. Я как сейчас помню свою прабабушку Алису Стоунволл Макгинес Мэлони. Уф, вот уж имечко господь послал. Впрочем, ему изрядно в этом помогли родители прабабушки, нарекшие дитя в честь генерала Конфедерации.
Мои братья втихомолку звали ее Каменной Стеной. И это объясняет все. Сейчас с пожелтевшей фотографии на меня смотрит высокая, неулыбчивая женщина с копной взбитых волос, в черном платье с пышными рукавами. Чувствуется, что она широка в кости, сильна, надежна и решительна. Всю свою жизнь она за что-то боролась. Энергии в ней было на четверых.
А что же вражда? Да, да, сейчас. Бабушка Делани, “хрупкая ирландская леди”, как она любила себя называть, появившись в нашем городе, немедленно заняла место прабабушки. То есть стала самой интересной и активной женщиной в Дандерри. Представьте себе, какую кровоточащую, незаживающую рану нанесла англичанка в самое сердце главы клана Мэлони. А что именно прабабушка решала там все, никто не сомневался.
И вот, о боже, тот самый вечер, четвертое апреля 1920 года! Нет, в мировом масштабе ничего такого не произошло, но в Дандерри…
На торжественном благотворительном ленче методистской церкви подавляющее большинство молодых особ покинуло главный банкетный стол прабабушки и переметнулось к торжествующей Элизабет Делани. Конечно, какой девице не хочется разузнать о вкусах, украшениях в этой самой Англии, Говорят, прабабушка просто кипела от ярости. И наконец, когда кто-то поинтересовался – не родня ли Элизабет королевской семье, прабабушка разразилась фразой, которая навсегда закрепила раздор, до самой смерти старухи ненавидели друг друга.
– Какое там королевское семейство! – зло и достаточно громко сказала прабабушка. – Деревенщина! Кто б ее знал, если бы она не вышла замуж за Патрика?!
Бабушка Элизабет поднялась во весь великолепный рост. Ах, представляю, какое было зрелище. Пир страстей в нашем захолустье. В общем, бабушка не осталась в долгу.
– Ты подлая неотесанная мужичка, я никогда не прощу тебя. – Вот что сказала бабушка Элизабет.
Ну а потом прошло тридцать лет, и моя мама после выпускного школьного бала сбежала с папой. Это был скандал! Бабушка Элизабет и прабабушка Алиса приложили каждая со своей стороны уйму усилий, чтобы вернуть все на круги своя. Но, но… На каждое хотение есть свое “но”.
Мама и папа уже ждали появления моего брата Джозефа. На радость или на беду, враждующие семейства были теперь соединены этим браком.
А дом, в котором я выросла, стар как мир. Его строил еще мой прапрадедушка Говард Мэлони. Потом с нами случалось всякое. Семья была на грани разорения, и дом послушно отражал это событие, грустно осыпаясь штукатуркой. Но мой самый любимый дед Джозеф Мэлони поднял наше жилище, а с ним и семью из бездны нищеты, куда мы стремительно падали.
Он был удачлив, мой дед Джозеф. Что-то он там строил, возился с электричеством, сколотил толику денег. И тут в дело вступила его жена, а моя бабушка Дотти. Ведь всем нам по штату положена не одна бабушка, но не всем так везет. Бабушка Дотти, умело играя на бирже, успешно превратила дедовы заработки в изрядный капиталец.
Люди стали поговаривать, что этим Мэлони денег девать некуда.
Дом тоже слегка преобразился. Похоже, каждое поколение считало своим долгом оставить ему на память по пристроечке. Теперь в доме было десять спален, четыре ванных комнаты и три камина. Жили мы на отшибе, как владетельные герцоги в фамильном замке.
Все хозяйство вела мама. Тут она была непререкаемый авторитет. Беспорядок не допускался ни в каком виде.
Кровати были всегда убраны. В вазах – свежие цветы, еда приготовлена вовремя, полы натерты до блеска, на коврах и гардинах – ни пылинки.
Детские болезни, вызовы врачей, школьные занятия – все это были ее заботы. Она мариновала и солила, пекла и жарила – все в изрядных количествах, отправляла стулья в обивку, а зеркала в реставрацию. Все, все держалось на ней, на нашей маме.
Однажды отец взял ее с собой в Калифорнию, наверное, хотел устроить ей праздник. Они вернулись через два дня.
– Я не могла выносить это безделье ни секундой дольше, – сказала мама.
Так мы и жили большой семьей: прабабушка, две бабушки – одна старая, одна молодая; любимый дедушка, мама и папа, Хоп, Эван, Джош и Брэди.
Правда, Джош покидал нас на время службы во Вьетнаме, а Брэди приезжал только раз в месяц из колледжа.
Да что же это я – разве это все? А тринадцать тетей и дядей плюс их жены и мужья? А кроме того, три десятка моих кузенов и кузин. А другие бесчисленные родственники мамы и папы из тех, что называют “седьмая вода на киселе”. Но на Юге считаются еще и не с такой родней.
Многие приезжали, многие уезжали. И то, что походило раньше на феодальный замок, постепенно стало напоминать большой и уютный вокзал в центре Вселенной.
* * *
Вообще-то у Рони Салливана не было никаких шансов на сколько-нибудь приличное будущее. С самого начала он был одним против многих.
Рони жил со своим отцом на Пустоши в прицепе среди выброшенных на свалку машин, груд жестянок и прочей дряни. От городка их отделял глубокий овраг, почти до краев наполненный не сгоревшим до конца мусором. У Большого Роана была только одна нога, другую заменяло металлическое приспособление. Эван и Хоп уверяли меня, что в металлическую ногу вделано разное оружие – штык, ружье, стреляющее отравленным дротиком, острые как бритва клещи – и что Большой Салливан может отстегивать эту железную ногу и бросать ее, как копье. У меня никогда не хватало смелости спросить у мамы или папы, правда ли это.
Никакой другой родни у Рони не было – во всяком случае, никто о ней не слышал. Дедушка рассказывал, что Большой Роан появился в городе примерно за год или за два до начала корейской войны. Он был кузнецом, нашел какую-то работу и исправно выбрасывал жестянки из-под пива из окна комнаты, которую снимал в дешевом пансионате.
Папа с мамой в то время были уже женаты, и вот-вот должен был родиться Джош, но папа все равно записался добровольцем, потому что так всегда поступали Мэлони, Все добровольцы нашего городка, в том числе и папа, провели войну, ремонтируя джипы и очищая нужники.
Большой Салливан был, кажется, единственным из нас, кого действительно отправили на фронт. Там он немедленно попал на передний рубеж. Он потерял ногу подорвавшись на противопехотной мине. Списанный со службы, он вернулся в Дандерри, потому что ему было все равно куда возвращаться. Никто нигде его не ждал.
Папа рассказывал, что Салливан и раньше был угрюм. Теперь он совсем опустился, стал много пить, хотя в округе уже действовал сухой закон.
Но Большой Роан был героем войны, он вернулся в Дандерри инвалидом.
Заботиться о нем стало манией нашего городка.
Дедушка Джозеф Мэлони передал ему во владение два акра земли. Это уже потом это место назвали Пустошью, после того как Салливан распорядился им по своему усмотрению.
А тогда, сразу после войны, его обустраивали всем миром: Мэйсоны купили дом-прицеп, а Комитет ветеранов добавил старый грузовик. Сделали все необходимое, провели воду и электричество, установили даже ванну в прицепе. И телефонный кабель протянули, и аппарат подарили. Как завершающий аккорд этой благотворительной симфонии была разбита лужайка перед домом, и мама собственноручно посадила на ней пять кустов роз.
Что дальше? А дальше благодеяния кончились, и булочник Мэрфи предложил Салливану работу, на которую тот плевал. Где он брал деньги – одному богу известно, но грузовик он использовал лишь для того, чтобы съездить в Атланту за выпивкой да в ближнюю лавку за закуской.
А по ночам он ковылял на своей металлической ноге по городской площади, пил, мочился на цветочные клумбы и орал всякую чушь.
– Пошли вы к черту, трусливые сукины дети! Вся страна может поцеловать меня в задницу.
Орал Салливан до тех пор, пока помощник шерифа не утаскивал его в тюрьму, чтобы там он пришел в себя.
Но, во всяком случае, одна часть Большого Роана функционировала вполне нормально и привлекала определенный тип девушек. Развлекался Роан весьма активно, пока мать-природа не поймала его и по всей округе не распространился слух, что Дженни Болтон беременна. Дженни была хорошенькой брюнеточкой. Правда, в свои семнадцать выглядела она уже несколько потрепанной. Год назад она приехала сюда из Южной Джорджии с братом и его женой, кочевыми фермерами, в поисках нового места.
Все трое жили в небольшом домике из двух комнат на ферме папиного двоюродного брата Чарли О'Брайена. Когда жители городка выяснили, от кого Дженни забеременела, как-то сама собой возникла группа справедливости, в основном состоящая из моих родственников. Большой Роан был быстренько доставлен на ферму к О’Брайенам для выяснения обстоятельств. Сейчас это назвали бы вмешательством в личную жизнь. Тогда можно было назвать браком под дулом ружья.
Дженни переехала к Большому Салливану. Когда подошло время родов, будущий папаша напился до потери сознания и валялся прямо на земле рядом с прицепом. Моя мама жалела Дженни и постоянно навещала ее. В тот день она нашла ее на кровати сомнительной чистоты. Дженни не обратила на нее никакого внимания. Свернувшись клубком, она держалась руками за живот и кричала от боли.
Мама кинулась домой за папой, благо жили мы совсем рядом. Папа вынес Дженни из прицепа на руках, будто она сама была ребенком. Вдвоем они быстро доставили роженицу в больницу в Гейнсвилле. Слава богу, что они успели. Пришлось делать кесарево сечение, чтобы спасти мать и ребенка. Он был слишком велик для маленькой, хрупкой Дженни.
Когда мама спросила ее, как она хочет назвать сына, Дженни выдохнула:
– Роан младший, пожалуйста, мадам, – и провалилась в долгий глубокий сон.
Все называли мальчика Рони, чтобы не было путаницы. Через пять лет, как раз когда родилась я, Дженни заболела воспалением легких и вскоре умерла. Думаю, что все свои силы эта маленькая женщина отдала Рони. После ее смерти много было разговоров по поводу того, что сына у Большого Роана следует отобрать. Потом постепенно все затихло. Жители нашего городка считали, что следует проявить милосердие, В конце концов, отнять у человека священное право воспитывать сына – не слишком ли это жестоко. А если учесть, что это еще и герой войны, Лишившийся ноги в боях за интересы своей страны… Нет, совсем нехорошо.
Да потом, ведь даже и вполне симпатичные люди охотно уклоняются от решения чужих сложных проблем. Одним словом, моя семья предоставила Рони самому себе.
Я не помню, когда в моей голове появились такие мысли, но, так или иначе, я решила, что родилась на свет, чтобы заботиться о Рони Салливане.
Никто, кроме меня, делать этого не хотел.
