Текст книги "Гориллы в тумане"

Автор книги: Дайан Фосси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Кима быстро пристрастилась к фруктам и овощам, которые носильщики покупали на базаре в Рухенгери, а также к росткам бамбука – их собирали в нижней части парка, где обитают мартышки. Не прошло и месяца, а Кима уже освоила человеческую пищу: вареную фасоль, мясо, хрустящий картофель и сыр. Затем она ввела в меню закусок клей, таблетки, фотопленку, краски и керосин.

Ее врожденную страсть к разрушению удалось приглушить с помощью кукол, изготовленных из старых носков. Позже я заказала для нее мягкие игрушки в Америке. Любимцем Кимы стал плюшевый мишка-коала со сверкающим носом-кнопочкой и темными глазками – точно такими же, как у нее. Лишенная контакта со своими сородичами, Кима часами возилась с ним и таскала по лагерю. Поскольку я против содержания животных в клетке, Киме разрешалось свободно передвигаться по дому и лесу, но она никогда не уходила далеко от лагеря. В моем домике воцарился постоянный хаос, ибо любая оставленная без присмотра вещь в конце концов оказывалась на верхушке хагении или раздиралась на куски.

Когда я возвращалась домой после встреч с гориллами, меня приветствовала целая группа в составе Кимы, Синди, Вальтера и Вильмы. Холодными ночами Кима сидела дома, как правило, в клетке с шарнирной дверцей, через которую могла выйти наружу. Ничто не могло сравниться в тем чувством уюта, которое я ощущала, печатая по ночам у потрескивающего камина с собачкой и обезьянкой, спящих в ногах под аккомпанемент доносящихся снаружи призывов сов, даманов, антилоп, буйволов и слонов.

Через два года после появления Кимы мне пришлось на несколько месяцев уехать в Кембриджский университет. За время моего отсутствия с Кимой произошел несчастный случай, и она лишилась глаза. Она оправилась от травмы, но девять лет спустя, в 1980 году, когда я читала лекции в Корнеллском университете, ее не стало. Смерть этого ласкового, хотя и взбалмошного создания невероятно опечалила всех.

В августе 1980 года, когда я вернулась в Карисоке после пятимесячного отсутствия, Синди, которой исполнилось двенадцать с половиной лет, была почти при смерти. Собака узнала меня и проковыляла навстречу, еле-еле помахивая хвостом. Мы пошли к холмику рядом с домом, где была похоронена Кима, и Синди положила голову на дощечку с надписью «Кима». Тогда я решила отвезти Синди в Америку, где она «приспособилась» к цивилизации и восстановила свое здоровье. Привыкнув к шуму самолетов и автомобилей, Синди по-прежнему приходит в изумление от кошек, с которыми ей прежде никогда не приходилось встречаться, и от лая соседских собак. В Африке ей лишь изредка доводилось слышать лай собак браконьеров по соседству с лагерем, но сама она так и не научилась лаять. Даже сейчас при встрече с другими собаками Синди молчит.

Лагерь повидал немало животных – пришельцев из окружающих лесов. Однажды в лунную ночь 1977 года я сидела, глядя в окно, и вдруг мне показалось, что со зрением не все в порядке. Я увидела огромную хомяковую крысу (Cricetomys gambianus), пожирающую сорго. У Руфуса – так я окрестила это животное – было почти полуметровое туловище и такой же длины хвост. Я никак не могла сообразить, откуда она появилась. Хотя в деревнях у подножия горы таких крыс полно, сомнительно, чтобы она проделала столь далекое путешествие из-за горстки зерен сорго. Через несколько недель к Руфусу присоединилась Ребекка, а потом Рода, Батрат и Робин. Скоро в каждом домике завелось по крысиному семейству, и они стали размножаться с такой угрожающей быстротой, что пришлось лишить их источника пропитания, который и привел их сюда.

К концу 1979 года лагерь превратился в неказистый поселок с девятью домиками, отделенными друг от друга небольшими лужайками и тонущими в зарослях под прикрытием мощных хагений и гиперикумов. На пути от одного домика к другому можно было наверняка встретить несколько чернолобых дукеров (Cephalophus nigrifrons), лесных антилоп – бушбоков (Tragelaphus scriptus) и африканских буйволов (Syncerus caffer). Антилопы и буйволы облюбовали себе окрестности лагеря, ставшие убежищем от браконьеров. Я даже не могла предположить, что столь робкие животные привыкнут к людям, ведь они чаще других становятся жертвами охотников, нежели гориллы, но, очевидно, гора Карисоке оказалась для них последним прибежищем, где они чувствовали себя в безопасности, хотя корма здесь явно не хватало.

Я назвала первого обосновавшегося здесь дукера Примой в честь местного игристого и необыкновенно вкусного пива. Это оказалась самка с вихляющим белым хвостом, темно-янтарными глазами и влажным подрагивающим носом, и, когда она впервые появилась в лагере, ей было около восьми месяцев. В черной, похожей на воротник клоуна шерсти на загривке утопали две шишечки, из которых потом выросли острые, как шило, рога. Первые несколько месяцев со дня появления Прима не общалась с другими дукерами, и я решила, что она сирота. Затем у меня создалось впечатление, что Прима никак не могла разобраться, дукер она, курица или собака. Она часто плелась за курами в их прогулках по лагерю, потому что они служили довольно чуткой пернатой сигнализацией, кудахтающей при появлении опасности.

В холодные пасмурные дни Прима нередко проводила время, свернувшись калачиком у лагерной печи на открытом воздухе, чего ранее за дукерами не замечалось. В яркие солнечные дни она затевала с другими дукерами обычные для них игры: они сталкивались лбами, прятались друг от друга в зарослях и устраивали погони, заканчивавшиеся любовными играми. Прима любила гоняться за курами или Синди и, в свою очередь, бегала от Кимы. Я пыталась отучить Синди от привычки гоняться за дукерами, и она недоумевала, когда Прима преследовала ее. Бывало, что Вальтер, Вильма и другие куры лениво прохаживались по главной тропинке между домиками, как вдруг на нее влетала Синди, за ней неслась Прима и часто даже Кима вслед за ними. Что за шумная куча мала, откуда летели перья и шерсть, получалась из них!

Со временем Прима пристрастилась гоняться по лагерю за людьми, получая особое удовольствие, когда те несли на голове гору посуды или кипу выстиранного белья. Поскольку люди ее никогда не преследовали, Прима не опасалась незнакомцев, хотя и проявляла некоторую осторожность в их присутствии. Впрочем, так и должно быть в заповеднике для животных.

Прима приводила в восторг, а иногда и в изумление многих посетителей лагеря, особенно африканцев. Однажды я водила группу высокопоставленных руандийцев с охраной из вооруженных солдат по кладбищу, где были похоронены жертвы браконьеров, охотящихся на горилл. Наша беседа привлекла Приму, вышедшую из зарослей и как ни в чем не бывало проследовавшую сквозь толпу на луг. Все замолчали. Гости смотрели на щиплющего траву дукера, а во мне затеплилась надежда, что настанет день, когда с браконьерами будет покончено и животные в парке начнут доверять людям.

Как-то некий довольно мрачный браконьер, временно задержанный в лагере, шел под конвоем по главной дорожке между домиками и увидел дремлющую под деревом Приму. Удивление браконьера при виде дукера, спокойно лежавшего в нескольких метрах от него, было довольно комичным. Но к этому примешивалось и чувство удовлетворения, что антилопа, бывшая до этого лишь объектом охоты, доверчиво отнеслась и к нему.

Бушбоки держались более настороженно, чем дукеры, и их можно было наблюдать только ранним утром или при заходе солнца. Самое большое стадо, постоянно пасущееся у лагеря, выросло до семи особей. Его возглавлял огромный, довольно старый самец. Из-за всклокоченной черной шерсти и при слабом освещении его издали можно было спутать с буйволом – настолько массивным было его тело. Примечательно, что старый самец и его подруга смогли избежать ловушек, охотников и собак, подстерегавших их повсюду.

Наблюдения показали, что старые самцы бушбоков нередко жили в одиночку, если не считать отдельных случаев, когда они находились в зависимости от дукеров. Такое содружество наблюдалось как в лагере, так и в лесу. Дукеры служат своего рода сторожами, которые, как правило, передвигаются впереди бушбоков и при появлении опасности издают пронзительные свистящие звуки. Наверное, дукеры обладают более развитыми органами чувств, чем бушбоки. Мне кажется, что такие взаимоотношения сложились из-за потребности гораздо более крупных бушбоков дольше насыщаться, в противном случае они не успевали бы наесться, если бы слишком часто озирались по сторонам.

Когда я пытаюсь вспомнить самый примечательный эпизод, связанный с поселившимися у лагеря бушбоками, мне всегда приходит на ум следующий случай. Проснувшись в одно прекрасное утро, я, как обычно, выглянула в окно и поразилась сценке, более уместной в фильме Диснея, чем в реальной жизни. Все куры во главе с Вальтером буквально на цыпочках крались к молодому бушбоку. Их головы покачивались на тощих шеях, как у китайского болванчика. Любопытный самец двинулся им навстречу, помахивая хвостом и подергивая ноздрями. Каждая курица по очереди коснулась клювом его носа, и таким образом обе стороны удовлетворили свое любопытство. В это время на тропинке появилась Синди и, увидев происходящее, замерла на месте с приподнятой лапой. Ее появление не понравилось молодому бушбоку, и он, издав резкий лающий звук, ускакал – только мелькнул белый кончик хвоста.

Так же как и антилопы, буйволы, поселившиеся вокруг лагеря, отличались друг от друга характером или внешним обликом. Среди них особенно выделялся одинокий, необычайно общительный с людьми самец в полном расцвете сил с розовой пятнистой мордой. Мы его назвали Фердинандом. Он впервые пришел однажды вечером перед самым заходом солнца. В это время мы с двумя африканцами плотничали перед домиком, нарушая вечернюю тишину стуком молотков и визгом пил. Вдруг я почувствовала под ногами сотрясение земли и, обернувшись, увидела бегущего к нам огромного буйвола. Один из работников нырнул в домик, а второй остался рядом со мной и уставился на Фердинанда. Замерев как вкопанный примерно в пяти метрах, бык вперил в нас неподдельно любопытный взор, не выказывая ни малейшего признака антипатии или страха. Весь вид его говорил о том, что он жаждет развлечений. Мы с помощником снова взялись за молотки и пилы, а Фердинанд после пятиминутного наблюдения удалился, пощипывая траву и не оглянувшись на прощание. С тех пор я не раз встречалась с Фердинандом возле лагеря, чаще всего рано утром, и он по-прежнему благожелательно относился к проходящим мимо людям. Как и в случае с дукером и бушбоком, этот буйвол был еще одним свидетельством доверия лесных обитателей к людям.

Второй самец – старец, которого вначале сопровождала не менее престарелая самка, – был личностью не менее поразительной, чем Фердинанд. Его туловище от крестца до загривка было испещрено шрамами, как дорожная карта, очевидно в результате бесчисленных встреч с другими буйволами или браконьерами. Массивный нарост на голове когда-то был вдвое больше, но с годами стерся. О многочисленных схватках на протяжении его жизни также свидетельствовали поврежденные остатки рогов.

Я назвала старого самца Мзи, что на суахили означает «старик». Меня всегда поражало невероятное зрелище: Мзи, плетущийся за своей старой подругой, которая до последних своих дней служила ему поводырем, когда у того стало ухудшаться зрение. На второй год своей жизни в Карисоке «старик», заслышав мой голос по вечерам, медленно подходил ко мне, пожевывая траву, как бы в поисках компании, и позволял поскрести его шелудивый загривок. Однажды утром один из работников, отправившись в лес за дровами, нашел тело старого буйвола в небольшой лощине у речки Кэмп-Крик в тени возвышавшихся над ним гигантов Карисимби и Микено. Трудно представить себе более подходящее место, где Мзи ушел на вечный покой. Безмятежный пейзаж, окружавший лощину, был под стать величественному патриарху. Хотя он и прожил всю свою жизнь под угрозой гибели от браконьеров, ему удалось бросить им вызов и умереть своей смертью.

За десять лет до естественной смерти Мзи, когда еще не было регулярного патрулирования из Карисоке, рядом с лагерем от браконьеров погибло ужасной смертью несколько буйволов. Первое убийство было совершено во время второго Рождества, проведенного мною в Руанде. Я и не подозревала об ужасающих бойнях, устраиваемых в парке на рождественские праздники, и неосмотрительно покинула лагерь на несколько дней в Рождество 1968 года. По возвращении выяснилось, что мои сотрудники просто-напросто заперлись в своих домиках ради собственной безопасности. Поблизости я обнаружила останки двух собак браконьеров, раздавленных о крутые берега Кэмп-Крик. Разбросанные буйволиные внутренности вывели меня на близлежащий холм, где браконьеры свежевали тушу. По словам сотрудников, собаки выгнали буйвола из леса на луг, а затем к реке рядом с моим домиком. В борьбе за жизнь буйволу удалось растоптать собак, но он не смог выстоять перед копьями охотников, возглавляемых Муньярукико. С тех пор на праздники я не покидала лагерь.

Второй буйвол был убит через несколько месяцев. Мои люди услышали рев страдавшей от боли «коровы» недалеко от Карисоке. Взяв с собой маленький пистолет, я пошла в указанном ими направлении на крики и обнаружила взрослого буйвола, зажатого в расщепленном стволе старой хагении. К сожалению, предсмертные крики пойманного в ловушку животного услышали и браконьеры, которые явились раньше и отрубили обе задние ноги своими пангами. Бедное животное тщетно пыталось встать на обрубки ног в луже крови и навоза. И все же у быка нашлись силы смело вскинуть голову при нашем приближении и фыркнуть. Как не хотелось убивать такого молодца, боровшегося за жизнь до последнего вздоха! По дороге в лагерь мне не давала покоя мысль, что в Вирунге угасло еще одно великолепное творение природы.

В начале 1978 года я организовала еженедельное патрулирование с ночевками в палатках или под деревьями, чтобы полностью оградить парк от браконьеров. Бесстрашные руандийцы, патрулирующие парк под руководством Мутарутквы, приводили в лагерь на поправку многочисленных животных – дукеров, бушбоков и даманов, попавших в ловушки.

В том же году заирская администрация парка позволила мне взять в лагерь молодого самца гориллы четырех с половиной – пяти лет на лечение. За четыре месяца до этого он угодил в проволочную петлю ловушки для антилоп, и его истощенное обезвоженное тело было уже поражено гангреной, начавшейся в обезображенном, гноящемся обрубке ноги. Когда я получила малыша, он был обречен, но я не могла не оценить поступка заирского директора, пытавшегося сделать все возможное для безнадежно больного животного и надеявшегося, что после выздоровления он будет выпущен на волю, а не продан в какой-нибудь зоопарк в Европе.

Новичок был немедленно помещен в хижину со свежей зеленью и ежевикой и прошел полный курс лечения, опробованный раньше на Коко и Пакер. Детеныш набросился на привычную пищу, уплетая ее за обе щеки и даже пытаясь ходить. К тому же он умудрился урчать от удовольствия, узнавая знакомые лесные звуки, запахи и растительность. Шесть дней он доблестно боролся с запущенной пневмонией, обезвоживанием организма, шоковым состоянием и гангреной, но победить не смог. Сказать, что он умер спокойной смертью, без мук, было бы неверно, но ему была предоставлена возможность вернуться в родные горы, а не умереть в одиночку на цементном полу клетки зоопарка без ласки, ухода и любви. Выживи он, я бы нарекла его Ходари, что на суахили означает «храбрец». При вскрытии в больнице Рухенгери обнаружилось, что его легкие превратились в сплошную серовато-белую массу. Удивительно, что детеныш сумел так долго протянуть.

Поскольку гориллу поймали у границы парка под южным склоном горы Микено, я велела патрулям с особым вниманием осмотреть эту местность и отыскать остатки его группы. Поиски, однако, ничего не дали. Тем не менее в седловине между Карисимби и Микено патрули встретили множество браконьеров, обезвредили большое число ловушек, редко возвращаясь в лагерь без жертв незаконного промысла.

Однажды вечером, через несколько месяцев после смерти гориллы, африканцы привели в лагерь какое-то черное животное. Я бросилась им навстречу, думая, что они нашли еще одну попавшую в ловушку гориллу. И, только оказавшись рядом, я увидела, что у этой жертвы браконьеров длинный, едва виляющий хвост, два острых, стоящих торчком уха и необыкновенные глаза изумрудного цвета. Это оказалась немолодая собака, попавшая в то утро в проволочную ловушку, поставленную на антилоп. Патруль обнаружил ее, когда она беспомощно вертелась в петле. Проволока врезалась в ногу до кости и уже повредила надкостницу, но люди вовремя высвободили несчастную суку и осторожно принесли ее в лагерь. Я перевязала ужасную рану и заметила на другой лапе две узкие полоски белой шерсти на высоте нескольких сантиметров от земли, свидетельствующие, что она и раньше попадала в ловушки.

Целых три месяца она стойко переносила ежедневное промывание раны и перевязки. Вначале я опасалась, что ногу придется ампутировать ниже колена. Хотя мне неоднократно приходилось встречаться с собаками браконьеров, эта была первой, которая быстро привыкла к незнакомому доселе белому человеку. Ее приветливость, доверие и спокойное отношение к шипящим керосиновым лампам, тарахтящей пишущей машинке и громко вещавшему радиоприемнику убедили меня, что ее, как и Синди, браконьеры в свое время похитили у европейцев. Она быстро приспособилась к жизни в лагере, но я не могла выпускать ее на улицу без присмотра из-за многочисленных антилоп, включая Приму, которая давно считала лагерь своим домом. Страсть к охоте уже захватила ее, и я никак не могла отвадить ее от погонь за антилопами, за Кимой или курами.

Кима скоро сообразила, что новичок обуздан поводком, и стала получать удовольствие, прыгая на жестяной крыше моего домика и дразня собаку всякий раз, как я ее выпускала.

Когда нога у собаки зажила, я задумалась, что с ней делать. Пока я размышляла о ее судьбе, в середине 1979 года в Карисоке прибыла киносъемочная группа телевизионной компании Эй-би-си отснять материал о гориллах. Присутствие новых людей было для меня праздником. Я пришла в восторг, что в лагере появились девять посланников из внешнего мира. Среди них был Эрл Холлимен, актер, уже давно принимающий активное участие в деятельности одного из обществ, пропагандирующих гуманное обращение с домашними животными, в частности организации «Актеры и прочие – за животных». Выслушав историю собаки, Эрл назвал ее Поучер (браконьер). Однажды он спросил меня: «Как думаешь, Поучер сможет жить в Студио-сити в Калифорнии?» С того момента я почти поверила в чудеса. Несколько недель спустя Поучер улетела на авиалайнере в Голливуд где ветеринар провел ее полное медицинское обследование. Она до сих пор живет вместе с Эрлом и выбилась в телезвезды, зарабатывая немалые деньги как борец за права животных. Сотрудники в Карисоке вправе гордиться своей ролью в судьбе Поучер, похожей на судьбу Золушки.

Глава седьмая

Печальный конец двух семейств горилл

В течение первых двух месяцев работы в Карисоке мне приходилось делить свое время почти поровну между группой 4 под предводительством серебристоспинного самца Уинни, занимавшей юго-западный и западный склоны горы Високе, и группой 5, возглавляемой Бетховеном и обитавшей на юго-восточном склоне. В общей сложности обе группы насчитывали 29 особей, но, поскольку я еще не могла с точностью опознать половину из них, мне приходилось только догадываться о степени родства между взрослыми животными. Мои догадки строились на близости одних членов групп в сравнении с агрессивными антагонистическими реакциями других. Сходство таких внешних признаков, как «отпечатки носа», цвет шерсти, наличие сросшихся пальцев или косоглазие, также играло важную роль в установлении родственных связей в группах. К счастью, благодаря сильной сплоченности семейств отца каждого детеныша легко определить с достаточно высокой степенью достоверности. Первые дни уходили на то, чтобы выяснить состав двух основных групп и отыскать ключ к генетическим связям между отдельными особями.

В этот период в районе наблюдений впервые появилась третья группа, которой я впоследствии присвоила номер 8. (Группа 6 была окраинной, а группы 7 не оказалось вовсе – по ошибке я не смогла узнать членов группы 5, которые однажды питались отдельно от других.) Впервые группу 8 я увидела в бинокль на склоне горы Високе, когда та находилась метрах в ста пятидесяти выше меня. Даже с такого расстояния можно было распознать старого самца с широкой серебристой полосой на спине, черноспинного красавца в расцвете лет, двух самцов помоложе и замыкающую группу дряхлую самку. Не подозревая о моей близости, они неспешно пробирались через заросли крапивы, поедая ее, а потом пересекли широкую тропу для скота, ведущую в лес. Наблюдая за группой, я не могла не восхищаться при виде того, как животные периодически прерывали кормежку, поджидая отставшую старуху.

На следующий день я вышла на группу 8 в седловине к западу от Високе и приблизилась к гориллам на расстояние около двадцати метров. Они встретили меня спокойно, и это было тем более удивительно, что группа не привыкла к человеку. Первый, кто обнаружил мое присутствие, был молодой серебристоспинный самец, который горделиво забрался на обломок скалы, поджав губы, оглядел меня, а затем снова принялся за еду. Я присвоила ему кличку Паг (сокращенное от «пагнейшс» – драчун). Его примеру последовал необыкновенно привлекательный самец с черной спиной – он оторвал лист, несколько секунд «пожевал» его губами и выплюнул. Это было типичное проявление замещающей деятельности, известной под названием «мнимое кормление» и вызываемой легким чувством тревоги. Похлопав руками по растениям, этот великолепный самец заковылял в заросли и скрылся из виду, очевидно весьма довольный самим собой. Я назвала его Самсоном. Затем в поле моего зрения появились два юнца – они с озорным видом плюхнулись на спину и уставились на меня снизу вверх, как мне показалось, с кривой улыбкой. Со временем они получили клички Гизер и Пинатс. Когда появилась старая самка, она скользнула по мне безразличным взглядом и, перед тем как усесться рядом с Пинатсом, подставила ему свой зад, чтобы он его почесал. Я назвала ее Коко за шоколадный отлив шерсти, и именно в честь ее я окрестила шестнадцать месяцев спустя первую пленницу в Карисоке.

Последним был старый серебристоспинный самец. За долгие годы работы мне никогда не встречался экземпляр со столь величественной осанкой и царственным взглядом. Серебристая шерсть начиналась со скул, спускалась по шее и плечам к спине, опоясывала туловище и заканчивалась на бедрах. Не имея ничего лучшего для сравнения, как гориллы, виденные ранее в зоопарке, я предположила, что ему не менее пятидесяти лет. При виде такого благородного создания я сразу же стала подыскивать для него подходящее имя. Первое, что мне пришло на ум, было слово «рафики» (на суахили – «друг»). Поскольку дружба предполагает взаимное уважение и доверие, я так и нарекла этого царственного вожака.

Гизер и Паг очень походили друг на друга в профиль своими почти поросячьими пятачками, столь не похожими на носы остальных самцов и Коко. Внешнее сходство плюс близость между обоими самцами позволяли предположить, что у них общие родители. Не исключено, что их мать, отсутствующая в группе 8, скончалась до их прибытия в район наблюдений. Исходя из аналогичного сходства и близости, Коко была матерью Самсона и Пинатса, а отцовство, несомненно, принадлежало Рафики.

Коко и Рафики устраивались в одном гнезде и напоминали почтенную состарившуюся супружескую пару, не нуждающуюся в лишних доказательствах для подтверждения взаимного уважения. Присутствие Коко среди самцов группы 8 действовало на них в высшей степени успокаивающе и часто побуждало их к взаимному ухаживанию. Такое ухаживание, носящее социальный и чисто утилитарный характер, заключалось в том, что животные губами или пальцами раздвигают шерсть друг на друге и тщательно выбирают из нее паразитов, чешуйки кожи и растительный мусор. Обычно эту процедуру начинала Коко, затем к ней присоединялось большинство других членов группы, и буквально через несколько минут выстроившиеся в цепочку гориллы, забыв обо всем на свете, занимались взаимной гигиеной.

Что касается чисто поведенческих реакций, то есть действий, вызванных присутствием человека, то у группы 8 они сводились скорее к элементам бахвальства, позерства и любопытства, нежели к проявлениям агрессивности или страха. Эта необычная группа из-за отсутствия нуждающихся в защите малолеток, мирилась с моим присутствием и доверяла мне с самого начала. Она даже считала мое появление поводом отступать от порядком надоевшей ежедневной рутины. Самсон реагировал оживленней других, и видно было, что он получает огромное удовольствие. Пинатс часто пытался подражать Самсону. Когда они становились на ноги и синхронно били себя в грудь, одновременно выбрасывая в сторону правую ногу, то это смахивало на дуэт эстрадных артистов. Закончив номер, они смотрели на меня, словно пытаясь определить, какое впечатление произвели. Самсону также нравилось устраивать шум – он ломал ветки и благодаря внушительному весу с грохотом плюхался на землю. Однажды он забрался на высокое засохшее дерево прямо над моей головой. Как опытный лесоруб, он сначала примерился, в какую сторону свалится дерево. Затем, раскачавшись и попрыгав, он повалил его рядом со мной и убежал с лукавой улыбкой.

Мне нередко задают вопрос, какой эпизод с гориллами я вспоминаю особенно охотно. На него очень трудно ответить, потому что каждый час, проведенный с ними, имеет свое очарование. Первый случай, когда мне показалось, что я столкнулась с неосязаемым сродством человека и обезьяны, произошел приблизительно через десять месяцев после того, как я начала работать в Карисоке. Пинатс, самый молодой самец в группе 8, кормился примерно метрах в пяти от меня, но вдруг перестал есть и уставился на меня. Выражение его глаз было совершенно непроницаемым. Зачарованная его взглядом, я ответила ему тем же, и мне казалось, что мои глаза выражают немой вопрос и полное расположение. Это незабываемое созерцание кончилось тем, что Пинатс глубоко вздохнул и не спеша продолжил свое занятие. Я же вернулась в лагерь, внутренне ликуя, и сразу составила телеграмму д-ру Лики: «Наконец принята гориллой за свою»[2].

Через два года после памятного обмена взглядами с Пинатсом он стал первой гориллой, которая притронулась ко мне. Этот день начался как обычно, если работу в Карисоке вообще можно назвать обычной. Очень хотелось, чтобы он стал выдающимся, потому что на следующее утро мне предстояло отбыть в Англию на семь месяцев для работы над докторской диссертацией. Мы с Бобом Кэмпбеллом отправились на западный склон горы Високе с намерением выйти на группу 8 и вскоре обнаружили ее за кормежкой в неглубокой, густо заросшей лощине. На гребне, ведущем к лощине, выстроились высокие хагении, которые можно было использовать как отличные наблюдательные пункты с прекрасным обзором. Едва мы с Бобом удобно устроились на мшистом стволе хагении, как Пинатс отделился от группы и направился к нам, виляя из стороны в сторону, словно требуя развлечений. Я медленно спустилась с дерева и притворилась, что жую листья, чтобы Пинатс не сомневался в моих мирных намерениях.

Пинатс блестящими глазами следил из-за кустов, а потом подошел ко мне важной раскачивающейся походкой. Очутившись рядом, он присел и стал наблюдать, как я «ем», полагая, что теперь настал мой черед развлекать его. Когда ритуал наскучил ему, я принялась чесать голову, и он сразу занялся тем же. Поскольку Пинатс выглядел совершенно миролюбивым, я улеглась на траву, медленно вытянула руку ладонью кверху и положила ее на землю. Пристально посмотрев на мою руку, Пинатс встал, протянул руку и на секунду коснулся моих пальцев. В восторге от собственной смелости он дал волю чувствам, заколотив себя по груди, и вернулся к группе. С тех пор это место стало известно под названием «фаси я мкони» – место рук. Этот контакт, пожалуй, оставил самое яркое впечатление о жизни среди горилл.

Процесс привыкания к людям обезьян из группы 8 шел гораздо быстрее, чем у других, в основном благодаря ровному, терпимому характеру Рафики и тому важному обстоятельству, что в группе не было нуждающихся в защите детенышей и гориллам не надо было прибегать к агрессивным действиям. Их «детенышем» была самка преклонного возраста, Коко, пользующаяся вниманием остальных членов группы. Коко выглядела даже старше Рафики из-за своего изборожденного морщинами лица, лысеющей головы, облезлого крестца, седеющих волос и дряблой кожи на лишенных волос руках. У нее также не хватало нескольких зубов, и она перетирала пишу деснами. Коко часто сидела сгорбившись и прижав одну руку к груди, а другой непроизвольными движениями быстро поглаживая свою голову. Сидя в такой позе со слезящимися глазами и отвисшей губой, она являла собой довольно жалкое зрелище. Я подозревала, что ее слух и зрение уже порядком притупились.

Коко, Рафики, Самсон и Пинатс проявляли друг к другу необыкновенное чувство привязанности, и в этом не было ничего удивительного, если учесть, сколько лет это семейство прожило вместе. Однажды я сидела, спрятавшись метрах в сорока от группы, занятой кормежкой на широком обнаженном склоне горы. Гориллы основательно рассредоточились, причем Рафики находился выше всех и постепенно продвигался вверх. Ниже всех находилась Коко. Увлекшись едой, она незаметно удалилась от группы. Внезапно Рафики прекратил есть, застыл, к чему-то прислушался и начал издавать резкие звуки с вопросительной интонацией. Коко, очевидно, услышала их, потому что тоже приостановилась и повернулась в их направлении. Рафики, находящийся вне поля ее зрения, присел и стал смотреть вниз. Остальные животные последовали его примеру, ожидая, пока Коко присоединится к ним. Она медленно поползла вверх, иногда останавливаясь, чтобы определить, где находится, а затем продолжала, плутая, пробираться к терпеливо поджидающим ее самцам. Как только Рафики появился в ее поле зрения, старая самка двинулась напрямик, обмениваясь с ним приветственным урчанием, пока не оказалась совсем рядом. Они посмотрели друг другу в глаза и обнялись. Коко положила руку ему на спину, и Рафики сделал то же самое. Затем они двинулись вверх по склону в обнимку, как два довольных собой заговорщика. Трое самцов последовали за ними, а Паг провожал их взглядом с почтительного расстояния. В конце концов и он скрылся за гребнем. В этот день я так и не дала группе 8 знать о моем присутствии, ибо мне показалось неприличным вмешиваться в их взаимоотношения.