355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Давид Барлен » Ачи и другие рассказы » Текст книги (страница 3)
Ачи и другие рассказы
  • Текст добавлен: 26 мая 2017, 08:30

Текст книги "Ачи и другие рассказы"


Автор книги: Давид Барлен



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

II

– Это было лет десять тому назад, когда я занимал кафедру физиологии в Н. университете. Из всех коллег я наиболее близко сошелся с Поповым, психиатром, директором собственной санатории.

Нас сблизила друг с другом сначала просто симпатия, как это бывает обычно, а затем – общее тяготение, общий интерес к некоторым научным проблемам, в частности, к вопросу о психической жизни человека.

Должен сказать, что взгляды наши были диаметрально противоположны. В то время, как я стоял на чисто физиологической точке зрения, считая душевную жизнь человека функцией его физического организма, Попов непоколебимо держался того мнения, что человек обладает еще чем-то, независимым от физического тела, хотя и находящимся в постоянной связи с ним.

Называйте это, как хотите, – говорил он мне, – словами и терминами вы не измените сути дела. Это второе человеческое тело столь же материально, как и физическое, хотя и построено из материи иного рода и состава, чем нам известная. Оно так тесно скованно с физическим организмом, что самостоятельную его деятельность можно установить лишь в те моменты, когда связь эта ослабевает.

– Ни один физиолог не может согласиться с вами, – возражал я. – Хотя многие процессы в человеческом организме представляются еще загадочными для нас, но у нас есть бесчисленные доказательства того, что вся психическая жизнь является продуктом мозговой деятельности… Вам, как психиатру, следует знать лучше кого-либо иного, что малейшее повреждение мозга ведет к тяжелым психическим расстройствам и душевным заболеваниям.

– В том то и дело, что этого нельзя считать доказанным, – отвечал Попов. – Я не решился бы утверждать, что повреждение головного мозга является также повреждением для этого внутреннего человеческого существа. Но если мозг является тем единственным инструментом, посредством которого оно проявляется во вне, – то понятно, что каждая порча этого инструмента должна отразиться на том, что воспринимается нами, как проявление этого существа. Ведь, если вам исковеркать инструмент, которым вы пользуетесь для речи, то-есть истерзать язык, сломать челюсти и небо, вырезать голосовые связки, – то вы, несмотря на ясность и логичность ваших мыслей, никак не сможете выявить этого во вне, предполагая, что в вашем распоряжении нет других возможностей…

– Это, конечно, очень милое сравнение!.. Но данные… данные… Как жаль, что в этой области невозможен эксперимент!

– Но зато возможно систематическое наблюдение и изучение. Достаточно поинтересоваться этим вопросом, ознакомиться с литературой…

И он дал мне сначала одну небольшую книжку, затем другую, третью… Понемногу, я перечел массу книг по этому вопросу и, должен сознаться, что многое заставило меня призадуматься.

Особенно поразительными показались мне явления, получившие уже специальное название «призраки умирающих», сущность которых заключается в том, что в моменты смерти или смертельной опасности призрак умирающего является кому-либо из близких родственников, сообщая о трагическом событии. Количество установленных фактов было столь велико, и проверка каждого была столь тщательно произведена первоклассными учеными и наблюдателями, что всякая возможность ошибки, случайности, обмана или самообмана была безусловно исключена.

– Эти явления умирающих служат лучшим доказательством самостоятельности внутреннего существа, – говорил Попов. – В те моменты, когда оно сбрасывает оковы физического тела, делаясь совершенно свободным, оно, под влиянием страшного потрясения и неотступной мысли о покидаемых родных – матери, сестре, брате – в одно мгновение переносится через многомильные пространства и предстает перед ними… Как видите, факт этот можно считать установленным…

Я не знал более, что возразить. В душе моей происходила борьба, непрерывная, мучительная борьба. С одной стороны – наша точная, определенная, положительная наука, с другой – туманная метафизика, призраки, астральный план. Я находился в тяжелом сомнении, в непрестанном колебании. Сотни прочитанных книг не дали мне ничего положительного. Как жаль, как безумно жаль, что в этой области невозможны никакие эксперименты!

Когда я трепанировал череп для операции, обнажал мозговое вещество и любовался его влажной блестящей поверхностью, запутанным узором глубоких извилин и паутиною нервных нитей, нередко снова возвращалась ко мне уверенность, что именно здесь, в этом сложном лабиринте и скрыта загадка человеческой психики. – Но если теперь, – говорил мне другой голос, – ты глубоко вонзишь скальпель в эту серую массу – и этим вызовешь моментальную смерть, – а его призрак в то же мгновение явится кому-либо из родных, находящихся в другой части света, – что это будет тогда? Какая частица его перенесется за тысячи миль, отыщет определенного человека и предстанет перед ним в виде призрака??.. Чепуха!.. Вздор!!

– А сотни проверенных фактов? – говорил мне другой голос. – А заверения выдающихся ученых, всю жизнь проведших над изучением этих проблем. А прочитанные тобою книги? А Попов?!..

Сознаюсь, что мои сомнения были так мучительны, и мой душевный разлад был столь велик, что я был недалек от возможности действительно вонзить нож в мозг или сердце человека, лишь бы проделать решительный эксперимент. Одно время я серьезно опасался, как бы мне самому не попасть в санаторий Попова…

– Вы счастливы, – говорил я ему. – Вы верите в существование этого самостоятельного тела – и на этом построили свое миросозерцание. Я же – физиолог, впитавший в плоть и кровь противоположные взгляды, не могу так легко изменить их в пользу какой-либо необоснованной теории…

– О той вере или о той теории, как вы их понимаете, не может быть и речи, – отвечал Попов. – Мои взгляды построены на внимательном наблюдении и серьезном изучении… Знаете ли вы, что у многих больных, большую часть своей жизни проведших во мраке безумия, за несколько часов до смерти проясняется рассудок, и они начинают все вспоминать и на все реагировать, как нормальные люди?..

– Это можно объяснить также и тем, что повреждённые части мозга отмирают раньше других и перестают тормозить функции здоровых центров…

– Ну, а призраки умирающих? – спрашивал он полуязвительно, зная, что на этот вопрос у меня не найдется ответа, и я должен буду уступить поле сражения.

– Как бесконечно жаль все-таки, – повторял я, – что эта область недоступна для экспериментальной проверки. Одно личное наблюдение, произведенное при безупречных условиях, дало бы больше, чем тысячи прочитанных страниц и сотни разговоров и споров!..

– Кто знает, мой друг, – говорил он, – может быть возможность экспериментальной проверки находится ближе, чем вы предполагаете…

– Вы шутите… Это немыслимо!..

– Кто знает… Кто знает… – повторял он с загадочной улыбкой.

III

И вот, в один прекрасный день, Попов намекнул мне, что у него скоро все будет готово для эксперимента, но что он не решил еще, кого привлечь себе в ассистенты.

– И вы можете еще колебаться! – горячо воскликнул я. – И вам в первую же минуту не пришла в голову мысль, что самым лучшим ассистентом и помощником буду я, не меньше вашего интересующийся этим экспериментом!.. И не думайте о ком-либо другом!..

Он с улыбкой похлопал меня по плечу, пожал мне руку и сказал, что никогда не сомневался в этом, и что предыдущими словами лишь испытывал меня.

Через несколько дней он пригласил меня к себе и, запершись со мною в кабинете, окутанный густыми клубами табачного дыма, посвятил меня в свой план.

– Эксперимент будет заключаться в опытной проверке того явления, которое вам уже известно под названием «призраков умирающих». Мы постараемся установить факт явления такового кому-либо из родных.

Как вы знаете, призрак может проявиться лишь в тот момент, когда внутреннее существо человека освобождается от уз физического организма, т. е. в предсмертные минуты. Особенно резко и рельефно происходит явление в том случае, когда психика субъекта получает неожиданный страшный толчок в моменты смертельной опасности.

Итак, я решил подвергнуть человека такой опасности, показать ему, как говорят, смерть в глаза, чтобы потом, конечно, снова вернуть его к жизни.

Но как знать, к кому из родных метнется психика субъекта? Перед кем именно предстанет его призрак?.. Нужно было найти такое сочетание, чтобы также и в этом не оставалось никакого сомнения.

После долгих поисков мне посчастливилось натолкнуться на одну женщину, вдову, мою бывшую пациентку. Страшно нервная и впечатлительная, предрасположенная к разного рода вещим снам и предчувствиям, она болезненно привязана к своему единственному сыну, здоровому и крепкому мальчику двенадцати лет, который, в свою очередь, как-то не по-детски боготворит свою мать…

После продолжительных размышлений и наблюдений, взвесив все данные за и против, я решил произвести эксперимент над ними…

Я поближе познакомился с Верой Петровной, ввел ее в свой дом, и её малыш Сергей быстро подружился с моим младшим сыном. По воскресеньям мы вместе выезжаем за город, – словом, сделались, как говорится, своими людьми.

И вот – в это воскресенье, то-есть через три дня, я решил произвести окончательный опыт следующим образом: Вера Петровна с сыном, по обыкновению, придут к нам, чтобы отправиться на обычную прогулку. Но моя жена, под предлогом головной боли, откажется – и, таким образом, мы все останемся дома.

Детей, однако, мы отправим гулять под наблюдением моего старшего сына. Они пойдут за город – и там к ним присоединится еще компания, которая уговорит их покататься на лодке.

Все будет обставлено так, что в назначенную минуту лодка перевернется, и все очутятся в воде.

Оба мои сына прекрасно плавают, остальная молодежь также будет состоять из первоклассных пловцов… Лишь один Сергей не умеет плавать.

На всякий случай неподалеку будет следовать вторая лодка с доктором Ильиным, который также отчасти посвящен в суть дела.

Все, конечно, займутся своим спасением – Сергея же предоставят самому себе и позволят ему тонуть.

Но два наблюдателя будут барахтаться в воде рядом с ним – и, в последний момент, он будет спасен. Доктор Ильин немедленно возьмет его к себе в лодку, примет надлежащие меры – словом, все окончится благополучно.

Мы же с вами будем дома, наблюдая за поведением Веры Петровны, и затем, по окончании эксперимента, составим и подпишем протокол.

Итак, прошу вас в воскресенье к завтраку…

* * *

Не скрою от вас, господа, что у меня мурашки бегали по коже во время этого ужасного монолога… Когда, наконец, Попов кончил и, затянувшись сигарой, вопросительно посмотрел на меня, – я сидел, как онемевший, и не в силах был произнести ни одного слова.

– Знаете, что, – наконец пробормотал я, – не лучше ли будет, если вы… поищете… кого-нибудь другого… себе… в ассистенты… Боюсь, что мне… что мне не удастся справиться с моей задачей…

Он расхохотался.

– С какой задачей?! Выпить у меня чашку чаю и понаблюдать за тем, что произойдет!.. Неужели вы струсили? Вы?!.. Вы?..

Да, господа, я струсил, и притом так, как никогда в своей жизни… Но я, конечно, постарался не показать этого. К тому же, я живо представлял себе свои ужасные сомнения, свои мучительные колебания – и после нескольких минут нового молчания протянул Попову руку.

– Хорошо… В воскресенье я буду у вас…

– Давно бы так… Итак, я жду вас…

С этими словами мы расстались.

Вы представляете себе, конечно, в каком ужасном состоянии находился я эти три дня… И теперь, при воспоминании об этих пытках, меня мороз пробирает по всему телу.

Нечего и говорить, что я не мог ни на минуту уснуть в эти мучительные ночи. Едва я закрывал глаза, как передо мною вставала потрясающая картина тонущего ребенка, захлёбывающегося и судорожно барахтающегося в воде… А рядом с ним хладнокровные наблюдатели, позволяющие ему тонуть!! А вдруг они не успеют спасти его! А вдруг они упустят нужный момент!.. А вдруг будет слишком поздно, и Ильину не удастся вернуть его к жизни!..

– Так что же, – старался я себя успокоить, – будет принесена еще одна жертва для блага человечества. Мало ли выдающихся людей погибло от взрывов, отравлений, от неудачных или ядовитых самопрививок… Что потеряет мир, если к ним присоединится еще одна крошечная жизнь, не успевшая даже расцвести?..

– А мать?! – проносилось у меня в мозгу. – Сознательно отнять у матери единственного обожаемого сына!.. А если даже ребенок и уцелеет – то не сможет ли это потрясение оказаться гибельным для него… или для неё… или для обоих…

Я ходил, потеряв голову, сам не свой, не узнавая знакомых, не посещая университета… Несколько раз подходил я к телефону, чтобы звонить к Попову и отказаться от участия в эксперименте, но каждый, раз пересиливал себя.

В таких пытках дотянул я до воскресенья и в назначенное время отправился к Попову.

Вера Петровна с сыном были уже там, и у меня сердце упало, когда Попов представил меня, и я заглянул в огромные грустные глаза этой бледной, нервной женщины.

– Как жалко, что наша прогулка сегодня расстраивается, – говорила она с грустной улыбкой… – Представьте себе, что я предчувствовала что-то недоброе, и даже сказала об этом Сереже…

– Да, мама вечно со своими предчувствиями. Она даже вовсе не хотела идти сегодня к вам, но я уговорил ее…

– Мы, однако, не лишим ребят долгожданного удовольствия, – сказал Попов. – Мои дети пойдут погулять без нас… Может быть, вы отпустите с ними и Сергея?

– Сережу?.. Нет, ни за что… Сережа останется с нами…

– Почему же… Ведь, он сидит всю неделю за книгами…

– Нет… нет… нет… Никоим образом. Без меня Сережа не сделает ни шагу…

Что и говорить – немало усилий стоило убедить Веру Петровну отпустить сына. Очевидно, материнское сердце чуяло беду, но доводы и авторитет Попова одержали верх, – и дети отправились.

– В половину второго… А в три четверти они будут уже здесь… Там дожидается автомобиль… – успел шепнуть мне Попов, улучив удобную минуту.

Боже мой, как медленно тянулось время, какие муки разрывали мое сердце!.. С натянутой улыбкой попытался я принять участие в разговоре, но сказал что-то невпопад – и извинился, сославшись на головную боль…

– Вы тоже чувствуете себя неважно? – обратилась ко мне Вера Петровна. – Сегодня, вообще, какой-то неудачный, тяжелый день… У меня словно камень на сердце… Что это дети так долго не возвращаются?

– Позвольте, да ведь они только что ушли… К обеду они, во всяком случае, вернутся…

– Как? Что вы сказали?.. Мне что-то совсем не по себе стало… Уже четверть второго…

– Да успокойтесь же, Бог с вами… Что это вы разнервничались без всякой причины…

– Как бы они не вздумали еще на лодке кататься, – побледнев, как смерть, прошептала Вера Петровна. – Боже мой, я уверена, что они катаются на лодке…

– Не понимаю, что за вздор приходит вам в голову, – стараясь казаться спокойным проговорил Попов. Но я чувствовал, что он волнуется не меньше моего.

– Господи, они катаются! – хватаясь за голову и вскакивая со стула прокричала Вера Петровна. – Я этого не выдержу. – Я бегу за ними!..

– Куда вы… Да это же невозможно! Вот – примите валериановых капель…

Скажу вам, господа, откровенно, что и я с удовольствием принял бы в тот момент эти спасительные капли. Взглянув украдкой на часы, я весь похолодел. Еще четыре минуты… три… две…

– Пустите… пустите! – хрипела несчастная женщина. – Я не могу больше… Они все в воде… Он тонет! Он тонет!

И вдруг – страшный, нечеловеческий крик, вопль разбитого сердца, который и теперь еще звучит у меня в ушах:

– Сережа!.. Сереженька!!..

И Вера Петровна, судорожным движением рук прижимая к груди невидимое нам существо, без сознания упала на пол…

Несмотря на все наши усилия привести ее в чувство, она продолжала оставаться в глубоком обмороке и лишь резкий звонок и громкий крик «мама!» привел ее в себя.

В комнату ворвался мокрый, бледный – но с веселым лицом – Сережа, и смеясь и плача бросился на грудь своей матери. За ним вбежали дети Попова, также мокрые еще, и наперебой начали рассказывать о происшедшем.

Не буду вам описывать подробно этой потрясающей сцены – свидания матери со спасенным сыном; не буду говорить о бесконечных поцелуях и слезах радости. Скажу вам лишь, что, глядя на них, и я украдкой смахнул слезу – а Попов также подозрительно часто отворачивался в сторону.

Но через полчаса все было кончено.

Бедная Вера Петровна лежала на диване и, гладя голову переодевшегося и успокоившегося Сережи, еще более побледневшая, словно прозрачная, говорила с печальной улыбкой:

– Ну, что… Будете ли вы по-прежнему смеяться над моими предчувствиями?…

– Э… предчувствия… предчувствия… – перебил ее Попов. – Но скажите, Вера Петровна, что пережили вы в тот момент, когда так напугали нас своим ужасным криком?

– Что я пережила? – При этих словах её чудные глаза наполнились слезами. – Я увидела Сережу, барахтающегося в воде, протягивающего мне руки. А потом… у меня было ясное ощущение, что он хватается за мою грудь… Вот – за это место. – Боже! Что это?!..

С остановившимся взором обнажила она свою грудь – и все мы окаменели…

– Что? – перебила профессора побледневшая Анна Андреевна, хватая его за руку… – Что?..

– Представьте себе, господа, – при этих словах глаза рассказчика потемнели и голос его опустился до тихого шёпота. – Представьте себе, что на прекрасной белой груди мы все ясно увидели, багрово-красные отпечатки судорожно скрюченных детских пальцев…

ЗВЕЗДЫ СКЛОНЯЮТ

Звезды склоняют, но не принуждают, и мудрец господствует над ними.

Астрологический афоризм.
I

По мере того, как жизнь становилась все труднее, и возможность дальнейшего существования делалась все проблематичнее, Игнатьев начал чаще и серьезнее задумываться над непонятными изгибами своей судьбы. В долгие часы молчаливой борьбы света со тьмою, когда хмурые сумерки тяжело вползают в комнату, и черные тени выдвигаются изо всех углов, – он неподвижно сидел в кресле и тщательно старался высвободить нить воспоминания из того запутанного клубка, в котором переплелись и перемешались переживания прошедших лет. Неужели после всего пережитого и перечувствованного, после всех потрясений и бедствий мировой и гражданской войны, чудесно уцелевший в кошмарные дни эвакуации и благополучно перебравшийся в Европу, – он должен будет погибнуть теперь, когда все, казалось, начало уже складываться к лучшему?.. Неужели судьбе угодно будет, проведя его целым и невредимым через все опасности, погубить именно тогда, когда самая незначительная крупица счастья, или удачи только, могла бы кардинально изменить все течение его жизни и снова сделать из него человека? Задумчиво следя за тающими в воздухе струйками табачного дыма, Игнатьев старался восстановить в памяти все этапы, через которые он так счастливо прошел, незатронутый и незадетый ничем… Вот он принят в военное училище и по окончании немедленно отправляется на фронт. Вот он обнаружен неприятельской артиллерией и попадает под обстрел тяжелых орудий. Легкий холодок и теперь еще пробирает его по коже при воспоминании о том, как пала под ним смертельно раненная лошадь, как взлетел на воздух в двух шагах от него разорванный на части Орлов, как была уничтожена большая часть его отряда… Он же сам, словно заговоренный, вышел цел и невредим, и притом не делая каких-либо усилий для собственного спасенья, а лишь честно выполняя свой солдатский долг… А в другой раз, когда в щепы разнесло мельницу, на которой он сидел в качестве наблюдателя, и были искромсаны все, кроме него одного, – что это было тогда? Не чудом ли спасся он, заблудившись со своей ротой в лесу и уйдя в противоположную сторону от той, где находилась, как потом выяснилось, неприятельская засада, изрешетившая пулеметным огнем отряд капитана Александрова? Что увлекло его из землянки за минуту до того, как она была уничтожена – со всеми в ней находившимися – разрывом бризантного снаряда? Многие ли из его товарищей уцелели в адском пламени этой нечеловеческой борьбы? Многие ли, сохранившие даже свою жизнь, не остались инвалидами, уродами, калеками?

А затем, в перипетиях гражданской войны, не был ли он волей Провиденья спасен от всех опасностей? Не произошло ли чудо в тот день, когда он в полной форме и на виду у всех, под градом пуль вырвался из деревни, занятой уже красноармейцами, в то время, как его товарищи, переодетые и попрятавшиеся, были обнаружены и расстреляны? Не выздоровел ли он от тифа, к удивлению всех врачей, приговоривших его к смерти, – и не была ли самая болезнь эта к спасению, так как его часть, отправленная в это время в обход красных, была дочиста уничтожена кавалерией Буденного?

Игнатьев вспоминал о кошмарных днях эвакуации и ясно чувствовал, что какая-то невидимая рука, помимо его собственной воли, руководила им и охраняла его… Когда, в дни константинопольского сиденья, все казалось погибшим, и не было видно никакого просвета из наступившей нищеты, – неожиданная встреча со старым другом, случайно попавшим туда же, спасает от голодной смерти и позволяет перебраться в Прагу. А там – победа за победой, возносящие его на вершины успеха и славы… Картины его восторженно принимаются художественными и общественными кругами и раскупаются нарасхват; со всех сторон засыпают его заказами и просьбами; он входит постепенно в моду; журналы и газеты считают за честь поместить у себя репродукции его картин или даже пустяшные наброски – словом, кажется, он достиг верха благополучия… Но вдруг – все резко переменилось.

С чего именно и как началась эта полоса в его жизни – Игнатьев не мог ни понять, ни припомнить. Как будто по мановению волшебного жезла интерес к нему и к его произведениям стал быстро остывать, пока не упал до полного безразличия. Выставки его посещались с каждым днем все слабее, картины оставались непроданными. Количество заказов быстро падало, и все реже появлялись на страницах журналов его работы… И со всем этим снова приблизились материальные затруднения, и снова надвинулись призраки жестокой нужды.

Теперь, восстанавливая в памяти этот тяжелый период своей жизни, так внезапно сменивший эпоху постоянного везения, Игнатьев снова переживал то чувство внутренней пустоты, и бессилия, которое охватило его при первой же неудаче… Словно какое-то смертное дуновение пронизало все его существо, и иссякла в нем всякая энергия и жизненная сила. Он не мог отделаться от неясного ощущения, что прекратилось какое-то благодетельное руководительство, оберегавшее и спасавшее его прежде, что он соскользнул с ковра-самолета, проносившего его, бывало, над всеми опасностями и несчастиями… И когда с необычайной сдержанностью и холодностью была принята его новая картина, на которую он возлагал все свои надежды, он ясно почувствовал, что оборвалось нечто у него внутри, что ледяным холодом обвеяло его душу, – и что наступил конец всему.

– Может быть, эта безнадежность, охватившая меня тогда, явилась предвозвестником моих дальнейших неудач? – задавал он себе мысленный вопрос – и для ответа на него снова восстанавливал в своей памяти и снова анализировал сложные и запутанные переживания тех тяжелых дней.

Вот он работает в своем ателье над картиной «красные всадники», задуманной им еще в России… Всю силу своего творческого воображения, весь огонь своего вдохновения вложил он в эту картину, которая должна была сгладить предыдущую неудачу и снова сконцентрировать на его имени внимание критики и общества. Несколько месяцев исключительно упорного труда, глубочайшей сосредоточенности на сюжете и полной оторванности от всякой внешней жизни, от всего, что могло бы так или иначе отвлечь его внимание в сторону. Работа быстро подвигалась вперед… Незаконченная еще картина производила страшное впечатление на всех, заходивших к Игнатьеву и видевших создающийся шедевр. Мужчины хмурили брови и отворачивались. Женщины отшатывались, бледнея… И все единогласно признавали, что это наиболее сильное, наиболее цельное, эффектное и значительное произведение художника, что это полотно сделается гвоздем весенней выставки и создаст ему мировое имя. Однако, ощущение мертвящей пустоты, чувство бесплодности и безнадежности не покидало Игнатьева; и оно нашло себе полное оправдание, когда выяснилось, что картина прошла на выставке совершенно незамеченной.

А потом, за что бы он ни принимался – всегда преследовало его то же чувство внутренней пустоты и та же мысль: ни к чему… По прошествии года он, движимый собственным желанием и по совету друзей, решил покинуть опротивевшую ему Прагу.

Незадолго до отъезда счастье улыбнулось ему снова. Прощальная выставка его картин прошла очень удачно. Те же «красные всадники», которых он выставил вторично по настоянию знакомых, произвели полный фурор, появились во многочисленных репродукциях и вызвали оживленные дебаты в печати… На блестящем банкете в честь уезжающего были единогласно признаны необычайные заслуги и выдающееся дарование художника. Несмотря на это, он по-прежнему переживал ставшее ему привычным чувство безнадежности и бесцельности, и по-прежнему думал, что все это ни к чему…

В таком настроении и с такими мыслями покинул он Прагу и прибыл в Берлин.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю