Текст книги "Бывают дети-зигзаги"

Автор книги: Давид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– А почему же тогда я называю вас «Феликс»? У вас разве нет фамилии?

Феликс повернулся ко мне с серьезной улыбкой:

– Это только для сейчас, пока мы не будем выходить отсюда.

– Откуда?

– Отсюда. Из поезда. Из паровоза.

– Как мы выйдем из паровоза?

– Ну, чтобы выходить из паровоза, надо сначала заходить в паровоза, верно?

Что-то белое и холодное порхнуло возле моего сердца. Коснулось его и растаяло. Я даже не понял, что это было. Какой-то трепет, похожий на сигнал тревоги, на предупреждение. Один болезненный спазм – и все, забылось.

ГЛАВА 6
НА МЕНЯ ЧТО-ТО НАХОДИТ

Мы вышли из купе и зашагали в сторону паровоза. Феликс шел впереди меня, быстрый, напряженный, похожий на кота. Я все больше убеждался в том, что он «тайный». Он то и дело бросал по сторонам осторожные взгляды: явно прошел специальный курс, как быть телохранителем важной особы. На этот раз важной особой, судя по всему, был я, и приятно было идти вот так с ним рядом с непроницаемым лицом и представлять, как сейчас на меня решит напасть маньяк-убийца и Феликс бросится на него и уничтожит одним ударом. А я продолжу с равнодушным видом шагать и слушать восторженные приветствия и лишь брошу невзначай своей свите: «О, опять эти покушения. Как надоело!»

Напасть на меня попытался не маньяк-убийца, а хозяин черного цилиндра. Проходя мимо третьего купе, я заметил, что он встает, и разевает рот в немом крике, и поднимает руку, как будто хочет задержать меня. Я тут же понял: он сидел там и терпеливо ждал меня и думал, что я, наверное, больше не вернусь, что у меня не хватит смелости на эту игру, – и тут вдруг я появляюсь перед ним, но, к его изумлению, не спрашиваю, кто я, потому что уже обошел его и продолжаю игру без его помощи!

Феликс тоже его заметил. Одного резкого, как удар кнутом, взгляда было ему достаточно: он схватил меня за руку и быстро протащил мимо двери купе. Он действовал так решительно, с таким серьезным лицом, что я вдруг подумал, что, наверное, Габи с отцом придумали для меня не просто игру, полную сюрпризов, а какое-то важное и судьбоносное мероприятие, почти вопрос жизни и смерти.

Но долго раздумывать оказалось некогда. Не было даже секунды остановиться и понять, что творится вокруг, – с такой скоростью все происходило. Я оказался в конце коридора вне зоны видимости «цилиндра», хотя и не очень понимал, почему должен от него скрываться, почему Феликс не остановится на минутку и не объяснит ему, что господин Файерберг решил перескочить через один этап игры, что ж тут такого, господин Файерберг свободный человек!

Я оглянулся и не поверил своим глазам. Феликс стоял, наклонившись, возле двери третьего купе с серебряной цепочкой в руках. Вне всякого сомнения, это была цепочка от часов. Резким движением он оторвал ее от кармана и вместе с часами стал наматывать на дверные ручки. Пальцы его прямо-таки летали, карманник из него был бы отличный, мелькнуло у меня в голове, да может, он и был карманником, а я-то собирался его предостеречь! Я стоял там, не отводя от него потрясенного взгляда: он не испытывал совершенно никакого сочувствия к тем, кого запирал в купе, он только посильнее затягивал цепочку, губы его были сосредоточенно сжаты, и что-то жестокое было в нем сейчас, что-то от хищного зверя.

И мной овладела та же жестокость, белая и тонкая, похожая на шрам, она прорастала изнутри и заставляла так же сжимать губы, так же сосредоточенно и профессионально морщить лоб. Даже руки мои двигались, повторяя те же движения, издалека я чувствовал возбуждение и покалывание в пальцах Феликса, ведь еще недавно я держался за них…

Обитатели купе застыли, как зачарованные. Все они смотрели на Феликса, не веря своим глазам. «Черный цилиндр» так и остался стоять на полусогнутых ногах, не решаясь ни окончательно встать, ни окончательно сесть, и рука его замерла в воздухе, и рот стал похож на букву «о». Второй, толстый и лысый, смотрел на Феликса пустыми глазами, с глупой улыбкой, и на лице его было написано полнейшее непонимание. Из-за их спин выглядывала «бабушка Цитка» с поджатыми губами точь-в-точь как у нашей Цитки, но, в отличие от бабушки, не могла вымолвить ни слова.

Да и я не мог. В жизни я не видал ничего удивительнее: взрослый человек, почти старик, нарядный, воспитанный, вытворяет такое, за что меня бы точно выкинули из школы без права восстановления!

Да, пожалуй, это меня и удивило тогда больше всего: что можно быть как я, только взрослым.

Феликс не потратил на тех, кто в купе, ни одной лишней секунды. Закончил обматывать ручки, убедился в том, что двойные двери раздвинуть невозможно, схватил меня за руку и оттеснил подальше вперед по ходу поезда. И тут же блеснула в мою сторону быстрая улыбка, голубая молния:

– Все в порядке! Мы должны идти!

– Но как же те, кто в купе… они же не смогут…

– После, все после! Прошу извинения, объясняться будем потом, в конце! Айда!

– А как же часы? Возьмите хотя бы часы!

– Часы не важно! Время важно! Время жаль! Айда!

– Что такое «айда»? – крикнул я на бегу.

От изумления Феликс даже остановился:

– Юный господин Файерберг не знает, что такое «айда»?

Мы стояли друг напротив друга, запыхавшиеся, вагон покачивался на поворотах. Я еще подумал, может, он имеет в виду Аиду[6]6
  «Аида» (1871) – опера итальянского композитора Джузеппе Верди.


[Закрыть] из оперы, но благоразумно промолчал.

– «Айда» – это как «оп-па»! – засмеялся Феликс и снова потянул меня за руку. – Это как «вперед»! Чтобы продолжать! Чтобы лошадь побежала!

Понятно, сказал я себе. «Айда» – это как «эмпа».

Мы миновали один вагон, потом второй. Пейзаж бежал наперегонки с поездом на деревянных ногах электрических столбов. Мелькали вдалеке зеленые эвкалиптовые рощи, подсолнечные поля, и снова коридоры, двери, вагоны. Время от времени, когда мы пробегали мимо купе, мне казалось, что люди, сидящие там, смотрят мне вслед с удивлением и тоже в немом крике воздымают руки. Может, они ждали меня по указанию отца и Габи, но я не мог, да и не хотел останавливаться. А вот и последний узкий переход, и тяжелая дверь с табличкой «Вход категорически воспрещен!», и Феликс, который, наверное, не умеет читать на иврите – хотя он конечно же все умел, – берется за ручку двери. Тяжелая дверь поворачивается на петлях, и мы оказываемся внутри.

Какой здесь шум! Сильнее, чем в вагонах. Внутри локомотива стоял к нам спиной человек в грязной майке. Он проревел: «Снова обороты падают! Второй раз за сегодня!» Феликс закрыл за нами дверь, и даже засов задвинул. Внутри было очень жарко, я тут же вспотел. Да еще этот шум – ну да, про шум я уже говорил.

Феликс подмигнул мне и осторожно тронул машиниста за плечо.

Тот тяжело повернулся, подался назад – и застыл от удивления.

Он, видно, ждал кого-то другого. Может, своего помощника или механика, с которым вместе работает. Тут же спросил, кто мы такие и как посмели проникнуть в локомотив. Из-за шума ему приходилось кричать, и Феликс улыбнулся ему, на этот раз улыбкой ласковой и смущенной, которая растопила бы любое сердце. Он нагнулся к уху машиниста и прокричал, что он очень сожалеет, так и в самом деле нельзя, но что поделаешь – ребенок, бедный малыш Элиэзер, хотел побывать хоть раз, последний раз в своей жизни, в локомотиве поезда.

Да. Именно эти слова он и произнес. И погладил меня по голове, и я заметил, как он бросает в сторону машиниста многозначительные взгляды, и кивает, и показывает на меня.

В первый момент я даже не понял, о чем он говорит. Мне померещилось, что Феликс врет машинисту, врет грубо и беззастенчиво, будто я совершаю свое последнее путешествие, хочу исполнить все, о чем мечтал, потому что скоро – вот уж не дай Бог! – умру от какой-то тяжелой болезни.

Быть такого не может, подумал я тогда. Наверное, ослышался из-за шума. И посмеялся над своей глупостью, хотя и немного испуганно посмеялся, ведь не может же быть, чтобы такой нарядный и роскошный человек врал так нагло и так глупо, ведь ясно же, что я здоров как бык, разве что на цветочную пыльцу у меня аллергия. Но тут я поймал на себе взгляд машиниста, взгляд, полный ужаса и сочувствия, и понял, что не ослышался, что Феликс действительно произнес эти кошмарные слова в своей обычной пленительной манере, со своей фирменной печальной искренностью.

А я?

А что я? Я прижался к стене вагона. Огромный мотор ревел из-под пяток прямо в мозг. От жары остатки мозгов растаяли окончательно. Я даже не подумал тогда, как это отец разрешил Феликсу вытворять со мной такие вещи. Я доверял ему полностью, потому и не крикнул, не велел ему замолчать и сам ничего не сказал машинисту. Смотрел на Феликса телячьими глазами и думал, что, наверное, сплю.

Как он, не задумываясь, изобрел такую историю? И ни один мускул на его лице не дрогнул!

Годы пройдут, пока я так же научусь владеть своим лицом. Сейчас всякая моя ложь тотчас выходит наружу. Только Миха мне и верит.

Но ведь Феликс – взрослый! Взрослый – и врет! Врет так, что машинист застыл, как парализованный. Врет о том, о чем врать нельзя, хотя бы из суеверия!

Я стоял там и молчал.

И восхищался Феликсом.

Против своей воли. С отвращением, с содроганием перед его наглостью. Восхищался.

Как ни горько это признавать.

Внутренне восставая против его лжи – и при этом покорно молча. Я как-то терялся перед ним, таял, забывал все, чему меня учили и что старались привить, забывал все указательные пальцы перед моим носом, и все «Нельзя! Нельзя! Нельзя!», и отцовскую вертикальную морщинку между бровей, темнеющую в минуты гнева, похожую на восклицательный знак. Кажется, в последний момент я все-таки выдавил из себя слабое: «Нет! Это неправда!», но в тот же миг внутрь меня вдруг проникла вместе с ревом мотора и шумом локомотива какая-то странная радость. Точно меня вдруг перенесли в другой мир, в мир, где так поступать можно, где можно все, и нет училок с их нравоучениями, нет укоризненных отцовских взглядов, и не нужно каждый раз напрягаться, чтобы вспомнить, что можно, а что нельзя.

Вообще не нужно напрягаться. Скажешь что-то – и оно уже исполнилось.

Как Господь: сказал «Да будет свет» – и стал свет.

Да, я восхищался тем, что Феликс мог с такой легкостью закрыть обитателей купе и не пожалеть для этого дорогой цепочки, и зайти туда, где написано «Вход категорически воспрещен», и обмануть машиниста, да еще как обмануть.

Как будто весь мир – его игрушка.

И никакие законы ему не писаны, он сам себе закон.

И неизвестно, на что еще он способен.

А Феликс был уже внутри своей истории, поверил в нее полностью, видимо, так и нужно врать, чтобы и остальные тебе поверили, это как с «отмазкой» для полицейского. Я прямо чувствовал у него во лбу такую же обжигающую точку, такой же моторчик, как у меня, первый раз в жизни я увидел, что у других тоже бывает такой зуд. А Феликс был настолько во власти свой лжи, что уже смотрел на меня с жалостью и состраданием, и я, несмотря на то что был, как известно, здоров как бык-аллергик, почувствовал, что сердце мое слабеет, что под сочувственным взглядом Феликса опускается на меня прозрачная сероватая пелена болезни, великой слабости, обнимает меня изнутри и снаружи, что все мое существо готово уже раствориться в ней.

Новое чувство, похожее на опьянение, кружило мне голову, сбивало с ног. Я и рад бы сказать теперь, что боролся с искушением гораздо дольше, что проявил твердость натуры – только ни с чем я не боролся и ничего не проявил. В считанные секунды Феликс превратил меня в своего сообщника. Ему не было нужды даже предупреждать. Он будто знал с самого начала, кто я и какой я, и просто сдул тот покров, под которым скрывался настоящий Нуну – лгун. Кто я…

Я прислонился к стене вагона. Феликс не отводил от меня глаз. И машинист не отводил. Я почувствовал, как рот мой кривится от воображаемой боли, я скорчиваюсь и морщусь. Жизнь моя, молодая моя жизнь уходила из меня, покидала. Холод охватил меня. Локомотив пылал жаром, а меня начала бить дрожь. Содрогание, вызванное этим диким враньем, я обратил в болезненную лихорадку. В страх надвигающейся тьмы. Глубокая, истинная скорбь снизошла на меня, скорбь по моей судьбе. Болезнь вгрызалась в мое тело, черной бархатной занавесью опускалась на короткую ткань моей жизни. Правая рука моя вдруг сама собой дрогнула, как умирающее животное, это был явный признак недуга, я ведь не хотел, она сама подпрыгнула, кто бы мог подумать, что у моей руки такие актерские способности, жаль, что Габи не видит. Впрочем, про Габи я тогда не вспомнил, это я вставляю сейчас, от смущения, очень уж нелегко мне об этом рассказывать. А тогда-то я ни капли не смущался, тогда я был горд по уши, что смог разыграть целый спектакль. У Феликса глаза на лоб полезли, когда он увидел, как я кривлю рот, точно сражаюсь за последний вздох. Больше всего я гордился тем, что Феликс мной доволен, наконец-то доволен своим учеником, и вообще – сочинить такой спектакль, это ведь целое искусство, правда? Писатель разве не сочиняет свои повести? Повесть – это разве не такое же вранье? Так стоял я внутри мчащегося локомотива, и кровь стучала в виски, а я бросал на машиниста слабые взгляды, просительные и заранее прощающие за отказ. У тебя есть правила, инструкции, взглядом говорил я машинисту, я пойму, дружище, если ты не готов выйти за пределы инструкций даже в такой ситуации, ради бедного больного ребенка, да и что такое страдания одного ребенка по сравнению с инструкциями и правилами, ведь только благодаря им и стоит мир, и восходит по утрам солнце, и этот поезд выезжает в путь в срок. А таких умирающих детей, как я, хоть пруд пруди, вот локомотив – он и впрямь единственный в своем роде, «спасибо, спасибо вам, дяденька машинист», шептал я сухими губами, когда машинист поспешил поддержать меня и предложил мне скамеечку, а не то я бы точно упал, у лжи ведь нет ног, потому и трудно ей устоять…

Спектакль удался. Машинист поверил мне. Я возликовал. Поверил мне, мальчишке, которому, даже если он говорил правду, верили не всегда! Эмпа и айда!

Машинист вытер лицо и лысину перепачканной в саже тряпкой, оперся на свой привинченный к полу стул и растерянно покачал головой. Он не осмеливался взглянуть на меня, сверлил взглядом Феликса и не знал, что судьба его уже предрешена. Низким и грубым голосом, сквозь сжатые зубы он начал объяснять, как действует локомотив, рассказал, что его мощность тысяча шестьсот пятьдесят лошадиных сил, и все косился на меня. Был он человек простой, неуклюжий и грузный, кустики волос покрывали кисти рук и даже выглядывали из ноздрей. По части разговоров он был не силен, но ради меня старался вовсю. Он разрешил мне посидеть в своем кресле, а сам осторожно наклонялся надо мной и показывал пальцем все ручки, приборы и переключатели, и время от времени бросал взгляд на дверь, видно, боялся, что кто-нибудь из коллег зайдет и увидит, что он пустил в локомотив посторонних.

Феликс тоже задавал вопросы: где у поезда тормоза, и как наращивать скорость, и где гудок, и машинист, которому интерес Феликса явно льстил, позабыл свои страхи и рассказывал, не умолкая. Он показал нам тормоз, которым можно остановить весь поезд, и маленький тормоз специально для локомотива, и разрешил мне опустить переключатель сигнала, и резкий печальный крик разнесся над нами, словно оплакивал ложь, прозвучавшую здесь. Я-то печалился совсем по другому поводу: если я расскажу в классе, что сам сигналил в локомотиве поезда, кто мне поверит? Я понимал, что выбора у меня нет: чтобы поверили хотя бы в локомотив, про гудок придется промолчать.

Машинист показал нам, как может разогнать поезд до ста десяти километров в час, а Феликс вспомнил, как в детстве, в Румынии, любил лежать на утесе, под которым проносился поезд, и задерживал дыхание, когда столб паровозного дыма окутывал его. Машинист, в свою очередь, вспомнил, как ездил, еще в России, не на таких новомодных штучках с дизельным локомотивом в двенадцать цилиндров производства «Дженерал моторс», а на старых поездах, и был простым истопником, и как-то прямо в пути обнаружил, что машинист пьян, и, ты представь себе, сам, один, тьфу-тьфу-тьфу, спас весь состав!

Глаза Феликса прямо-таки лучились дружелюбием, и машинист совсем разболтался. Рассказал, что весит один этот чудо-локомотив сотню тонн, а если с вагонами, то будет уже две сотни, и какая это большая ответственность, и показал нам свою помятую, покрытую сажей характеристику, которую всегда носил в кармане комбинезона. Короче говоря, я уже начал беспокоиться, что мы приедем в Хайфу, а я так и не узнаю всех тех приключений, которые приготовили мне отец и Габи.

Но дальше случилось вот что.

– А что скажет господин машинист, – улыбнулся Феликс самой пленительной своей улыбкой, – можно ли доверять для такого маленького ребенка, как вот этот, порулить поездом?

ГЛАВА 7
ПАРА СЛОВ ОБ УПРАВЛЕНИИ ПОЕЗДОМ:
ОНО ОЧЕНЬ БЫСТРО ВЫЗЫВАЕТ ПРИВЫКАНИЕ

Да нет же, подумал я, это он просто так. И слабо улыбнулся, зная, что, если машинист, упаси Боже, согласится – а вдруг и правда согласится! – мне и в самом деле придется вести поезд. Феликс повторил свою просьбу. Пол громыхал у меня под ногами. Поезд, ничего не подозревая, несся вперед. Обрывочные мысли бились во мне в такт стуку колес: локомотив тянет вагоны. В вагонах люди. Ни в чем не повинные люди. Феликс, наверное, даже не знает, как мало у меня опыта в вождении локомотивов. Да и вообще – детям нельзя управлять поездом. Я осел на табурет в сторонке и выпустил на сцену бедняжку Элиэзера.

– Да упаси Боже, – воскликнул и машинист, – что ты такое говоришь, уважаемый! С головой у тебя все в порядке? Взрослый человек, а такое выдумал. Да меня уволят!

Я улыбнулся ему слабой поощрительной улыбкой. Но Феликс тоже улыбнулся, да так, что всякий начал бы улыбаться в ответ, даже если ему было вовсе не до смеха – вот как машинисту, например. Но Феликс светил своей улыбкой прямо ему в лицо, сначала только губами, постепенно улыбка дошла до глаз и охватила даже три морщинки возле глаз. Он был вылитый киноактер, который сошел на минутку с экрана, чтобы проведать нас, простых смертных, и он сиял все сильнее, все шире, как солнце, заливающее весь мир своими лучами, и все уподоблялось ему, и губы машиниста стали расползаться в улыбку.

На мое счастье, машинист состоял не из одних только морально неустойчивых губ. Он сердито оторвал взгляд от голубого сияния Феликсовых глаз и проревел:

– Уважаемый! Все, что угодно, – только не это. Забери ребенка и ступай отсюда, не то мне придется…

Но Феликс был не из тех, кто сдается. Он поманил машиниста рукой – машинист отпрянул, как будто ему предлагали что-то неподобающее, но Феликс поманил снова, даже не рукой – пальцем, длинным, словно из слоновой кости выточенным пальцем. И машинист уставился, как зачарованный, на этот палец, зовущий его приблизиться, и вот уже его голова оказалась рядом с львиной головой Феликса, они склонились друг к другу, серебристая шевелюра и багровая лысина, переходящая в бычий затылок и грязную майку.

Они шептались, и машинист отчаянно мотал головой. На руке у него округло вздувался мускул. Феликс постукивал пальцем по этому мускулу успокаивающими, смягчающими движениями, едва ощутимо… Бычья голова больше не двигалась: машинист внимал словам Феликса. Плечи его ослабли. Я понял, что дело сделано. Феликс продолжал нашептывать в огромное волосатое ухо, и я чувствовал, как его слова нежнейшим маслом стекают, соскальзывают в это ухо, привыкшее к реву и скрипу тормозов…

Машинист медленно повернул огромную голову и косо, устало посмотрел на меня, одним только левым глазом, прошитым красными прожилками, посмотрел, как будто сдаваясь на милость неведомых сил.

Там, в кабине локомотива, я впервые увидел в действии эту странную, мрачную, темную силу Феликса, волну магнетизма, поднимающуюся от него. В последующие несколько дней я столкнулся с ней снова, а в последующие годы, узнавая Феликса все лучше, услышал о нем множество подобных историй, и каждый рассказчик использовал слово «усмирять» – именно это проделывал Феликс с разными людьми, заставляя их выполнять свои просьбы.

И, что самое невероятное, он не применял никакого насилия, даже наоборот: он как будто разверзал пред ними океан доброты и симпатии, наполненный улыбками, и они так страстно желали окунуться туда, что летели вперед, лишившись разума, как по страницам любимой книги. И тут-то Феликс легко и быстро захлопывал створки, застегивал «молнию» и отправлялся своей дорогой, а они обнаруживали себя в темноте, в чемодане жулика.

А я? Я-то почему продолжал верить ему? Что я чувствовал тогда, о чем думал? Я будто разделился пополам: одна половина слабым голосом призывала опровергнуть все, что Феликс нарассказывал машинисту. А вторую половину, в этом я уже признавался, Феликс своими голубыми глазами и отчаянной смелостью пленил окончательно и бесповоротно. А третья часть меня – вообще-то я разделился на три части – думала: ну и дурак ты, Нуну, ну какому мальчишке из твоего класса выпадало хоть раз в жизни поуправлять поездом? Да что там из класса – из целого мира! Что скажет отец, когда узнает, что ты отказался от такой возможности?

– Ну ладно, – сказал машинист, с трудом выпрямляясь, – но только чуть-чуть, полминуты, не больше, это и в самом деле запрещено…

Он тяжело встал и оперся на противоположную стену. Он еще мотал головой, не соглашаясь, не уступая, но руки уже безвольно упали вдоль тела, а глаза подернулись туманом.

– Чуть-чуть, нельзя это, – бормотал он безжизненным голосом и несколько раз дернул головой, точно пытаясь выбросить из нее все мысли о происходящем.

– Ну что же, Элиэзер, – широко улыбнулся мне Феликс, – иди, порули чутку поезда.

Я уселся в крутящееся кресло. Правой рукой я схватился за рычаг для наращивания скорости. Левую руку, по примеру машиниста, опустил на экстренный тормоз. Машинист, опершись на меня, держался за этот тормоз обеими руками, но помощь его мне была не нужна. Я запомнил все, что он делал, как будто заранее знал, что Феликс предложит мне «порулить». Я чуть-чуть прибавил скорости, локомотив взревел – видимо, для начала это было все-таки чересчур. Я слегка нажал на тот тормоз, который останавливает только локомотив, немного ослабил главный тормоз – и понял, что в общем-то умею управлять поездом. Вот и отец такой же: какой бы транспорт ему ни встретился, он в момент научится на нем ездить. Правда, водить поезд ему, насколько я знаю, не приходилось.

Правда, в те минуты я не вспоминал об отце. Если бы я о нем вспомнил, я бы тут же понял, что здесь творится что-то слишком уж странное. Но все мои мысли были о другом: никто из класса не поверит в то, что я управлял поездом, так что об этом тоже лучше не рассказывать. Но по крайней мере, про гудок я тогда упомяну – по сравнению с вождением поезда гудок деталь вполне достоверная.

Впереди в грязном запыленном оконце с бешеной скоростью неслись мне навстречу и убегали под локомотив рельсы. Машинист налегал на меня всей тяжестью своего обессилевшего тела, только рукой по-прежнему стискивал рукоятку тормоза, будто все его жизненные силы сосредоточились в этой последней роковой точке. Зато Феликс, наоборот, прямо сиял, глаза у него блестели, как два голубых бриллианта. Он был счастлив преподнести мне такой сумасшедший подарок. Мы ехали по равнине, мимо пролетали банановые рощи, красноземы, кипарисы, поля, растрескавшиеся пустынные почвы. Справа проходило шоссе, и я хорошо помню, как обогнал бегущую по нему красную машину.

Это произошло в одно мгновение. Все внутри меня взорвалось, и мощь локомотива обрушилась на меня: его рев, его величественность, его скорость, сотрясающая мне руки. Эта дрожь поднялась по рукам к груди, чужая сила одолевала меня, не умещалась в моем теле, и я закричал что было сил. Многотонный локомотив подчинялся мне! Словно огромный барабан застучал в моей груди, такое гигантское вдруг появилось у меня сердце, и я все жал и жал на рычаг скорости, и стрелка спидометра поползла вправо – айда! Стотонный локомотив плюс еще сотня тонн – вагоны, а уж про людей, сидящих в вагонах, простодушных, ничего не знающих, я даже не говорю! И я, если захочу, могу сойти с рельс, рвануть в поля, и никто меня не удержит, тысяча шестьсот пятьдесят лошадей впряжены в мою колесницу! А ведь совсем недавно я был простым пассажиром, даже несовершеннолетним, но меня извлекли из толпы простолюдинов, меня выбрали в машинисты, в вожаки, и я неплохой вожак, отец может мной гордиться, я – управляю поездом, потому что я не струсил, не сбежал от опасности, я всемогущ, я не знаю границ, не знаю закона, и никогда…

Они с трудом оторвали меня от приборов. Я плохо помню, что было дальше. Помню только, что сопротивлялся изо всех сил. Я превратился в дикого зверя, два взрослых человека едва смогли совладать со мной, от самого локомотива питался я этой силой, от всех его тысячи шестисот пятидесяти лошадей…

Вдвоем они, конечно, справились со мной. Феликс держал меня так, что стало больно. Он оказался очень сильным, по виду даже и не скажешь. Швырнул меня на табурет, и оба встали по бокам, переводя дух.

Крупные капли катились со лба машиниста на его щеки и шею. Он смотрел на меня с отвращением.

– Уходите, – велел он срывающимся голосом. Грудь его вздымалась. – Я вам говорю, уйдите!

– Конечно-конечно, – согласился Феликс рассеянно. Он взглянул на часы на стене и пробормотал: – Самое время. Благодарствуем за все, господин машинист, извиняйте, если наносили ущерб.

– Счастье еще, что ничего не случилось, – простонал машинист, тяжело дыша, схватившись руками за голову. – Как же это вышло… Как я допустил… Все. Уходите.

– Имеется только маленькая проблема, – проговорил Феликс. Я начал уже узнавать эту кошачью вкрадчивость, крывшуюся за уважительным обращением, и мне снова стало не по себе. Машинист тоже мгновенно налился краской. – Мы двое должны выходить с поезда пораньше, чем до Тель-Авива, – объяснил Феликс извиняющимся тоном. Он вытащил из кармана пиджака носовой платок и аккуратно промокнул им лоб – капля пота выступила на нем после нашей борьбы. По кабине порхнул аромат одеколона.

– Через полчаса будет станция. Идите в свое купе и ждите там! – выкрикнул машинист, стиснув рукоятку экстренного тормоза так, что пальцы побелели.

– Прошу извинения, – терпеливо поправил Феликс, – мой иврит не такой хороший, и господин, вероятно, не понимал меня: мы должны сойти с поезда пораньше Тель-Авива. Пораньше, чем до рощи вон там. Три километра так.

Я посмотрел в запыленное окно. Поезд все еще ехал по равнине между пожелтевших полей. На горизонте что-то темнело – это, очевидно, и была роща. Я бросил взгляд на настенные часы: три часа тридцать две минуты.

– Пожалуй, два километра, – доброжелательно сказал Феликс, – надо, чтобы мы поехали чуть-чуть медленнее, господин машинист.

Машинист развернулся к нему. Он был крупным мужчиной, а от ярости, кажется, увеличился вдвое.

– Если вы оба сейчас же не выйдете отсюда… – начал он, и на шее у него взбухла и забилась артерия.

– Полтора километра, – заметил Феликс, поглядывая на часы, – и наше авто уже ждет нас, пожалуйста, начинать останавливаться.

Машинист выглянул в окно, и глаза у него округлились от изумления. Возле путей стоял длинный черный автомобиль с желтыми дверями. Я вспомнил слова Феликса о том, что нас будет ждать машина в три часа тридцать три минуты, но кто бы мог подумать, что посреди дороги…

Мы с машинистом медленно и синхронно, как две механические куклы, перевели взгляды на Феликса. И одновременно увидели, что у него в руке. Быть не может, подумал я, какой-то дурной сон. Но машинист раньше меня понял, что это кошмар наяву. Он глубоко вздохнул и опустил рычаг.

Это был, очевидно, рычаг экстренного торможения. Дыхание у меня перехватило, а локомотив наполнился запахом гари. Со свистом вылетал сжатый воздух. По обе стороны поезда высеклись струи искр, тормоза завизжали, вагоны дернулись и тяжело остановились. Наконец все стихло и наступила тишина. Поезд замолчал, как будто умер. Только мотор все еще порыкивал, недоуменно и грубо.

Целую минуту никто не мог двинуться.

Стояла страшная тишина.

Из вагонов не доносилось ни звука. Люди, видно, от потрясения потеряли дар речи. Через некоторое время послышался детский плач. Я выглянул в окно – поезд стоял посреди скошенного луга с рядами серых ульев.

– Пойдем, надо поторопимся чуть-чуть, – с сожалением проговорил Феликс, помог мне подняться с табурета и подтолкнул к двери.

Одной рукой он поддержал меня, а другой, не выпуская пистолета, открыл дверь. Я с трудом сошел по металлической лесенке. Ноги у меня подгибались, будто из них вытащили коленки.

– До свидания, господин машинист, и премного благодарностны за учтивость, – улыбнулся Феликс машинисту. Тот стоял, опираясь на приборную доску, по майке под мышками расползались два мокрых пятна. – Просим извинения, если помешали.

Проходя мимо телефонного аппарата, Феликс змеиным движением сорвал его со стены и выдернул черный, свернутый спиралью провод.

– Пойдем, господин Файерберг, наш авто ждет нас.