Текст книги "Бывают дети-зигзаги"

Автор книги: Давид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

ГЛАВА 26
ЛЕД И ПЛАМЕНЬ

Мы снова понеслись. Оставили позади шоколадную фабрику и направились на север. Я не знал, куда именно. Не спрашивал. По дороге я сменил одежду Зоары на собственную. Мне больше не нужны были ее вещи. Она уже и так поселилась во мне.

Мимо проносились фонари. Редкие прохожие смотрели нам вслед. Странная мы были троица: Феликс в шлеме, склонившийся вперед, как всадник на скаку, Лола с распущенными волосами и ребенок – что он делает на улице в столь поздний час?

И мотоцикл наш притягивал взгляды: огромный, древний, неуклюжий, грохочущий, как танк. Коляска, казалось, вот-вот отвалится. Мне все время представлялось, как на резком повороте я откатываюсь в коляске, один, безмолвный, как помидорный кустик, а Феликс с Лолой, прижавшись друг к другу, уплывают от меня вдаль.

Я поглядывал на них краем глаза. Лола прильнула к Феликсу, и ее волосы окутывали их обоих, будто плащ. Феликс все время говорил ей что-то, кричал сквозь ветер, а она отвечала ему в ухо: то ли ссорились, то ли просто им приятно было поболтать. Сейчас заметно было, что эти двое – пара.

– Имей в виду, рассказ только начался! – крикнула мне Лола, отведя прядь волос с лица.

– Я слушаю! – откликнулся я.

На шоколадной фабрике отец коротко и ясно обрисовал Зоаре, что будет дальше: они выйдут отсюда, и он проследит, чтобы ей не причинили вреда, он возьмется за ее дело, она объяснит, с чего вдруг пошла на эту шалость, ведь видно, что она девушка из хорошей семьи, такие вещи случаются, кому, как не ему, об этом знать, и он постарается, чтобы она отделалась максимально легким наказанием, чтобы на ней не осталось уголовного пятна, чтобы она смогла жить обычной жизнью, и, может, когда все это закончится, она согласится как-нибудь сходить с ним в кино?

Он очаровал мою мать. Его сила. Его твердость, непреклонность, мужественность. То, что он не стал дожидаться ее внизу, как остальные, а полез за ней. Потому что среди всех, кто говорил ей высокие слова, клялся в вечной любви, уверял, что спрыгнет с крыши ради нее, – он оказался первым, кто и вправду поднялся за ней к небесам и не оставил ее там. И Зоара, отвергшая любовь миллионера и любовь знаменитого футболиста, посмотрела на моего отца, и губы ее шепнули: «Правда?» И в ответ он взревел, как целый полк солдат, и Зоара окончательно сдалась.

– Такой девушке, как Зоара, – объясняла мне Лола на ходу, – девушке, витающей в облаках, с трудом отличающей правду от лжи, очень легко было влюбиться в твоего отца. Может, она думала, что он укажет ей дорогу к спокойствию…

Возможно, Лола права. Во всяком случае, этого нельзя отрицать: несмотря на все выходки своей молодости, перевешивание флагов, квадратные колеса и похищение зебры, мой отец всегда понимал, когда следует остановиться, что можно, а что нельзя, где факт, а где вымысел. Он-то никогда не сомневался в том, кто он такой.

– А что, ковбой, – улыбнулась шоколадная фигурка, даже не знавшая, что угадала его прозвище, – ты и в самом деле понятия не имеешь, кого поймал?

И прямо там, на краю резервуара с шоколадом она начала рассказывать: забросала его именами монархов в изгнании и далеких стран, от которых вспотеет даже атлас, вспомнила все суммы, и все виды драгоценностей, и все швейцарские сейфы, и отец мой стоял там с открытым ртом, а она смеялась над его изумлением и его наивностью. А у него внутри, я уверен, что-то застыло, и сердце его наполнилось горечью: она не такая, как ты думаешь, кричал его внутренний голос, она не для тебя, нет! И он тут же представил, как старший брат упрекнет его за опрометчивую любовь к преступнице, как мать процедит: только через мой труп ты на ней женишься, как в полиции его отстранят от всех заданий за то, что он связался с врагом… Все это он понял в первую же секунду, и впоследствии все случилось именно так. Но сердце его переполнено было нектаром этой новой любви, первой любви, и он не готов был отказаться от той единственной, что поймала и подстрелила его, и какие-то мышцы, о которых он раньше не знал, уже начали крепнуть в его душе: мышцы упрямства, терпения, верности.

Так все началось. В считанные секунды его судьба перескочила с одних рельс на другие, и даже лицо его стало меняться, серьезность и ответственность проступили на нем, будто только тогда он превратился из мальчишки в мужчину. Шея его затвердела, плечи стали шире, чтобы вместить чувство, поселившееся в его груди, чтобы вынести это новое бремя, – тот, кто танцевал вальс с холодильником, уж как-нибудь сможет взвалить на себя эту ношу, жизнь прекрасной, удивительной девушки, которая, хоть и рассказывает сейчас о таких преступлениях, что волосы встают дыбом, на самом деле просит о помощи и краем глаза поглядывает – действительно ли он, настоящий сыщик, сможет проникнуть сквозь смеющееся лицо в глубину ее глаз, в одиночество маленькой девочки, жалкой, слишком умной, до сих пор ищущей того, кто не испугается…

И в эти моменты я люблю своего отца сильнее всего (несмотря на то что он еще даже не подозревает о том, что я появлюсь): за то, что он вступил в бой с мелкими страхами, с доводами рассудка, не побоялся ступить с проторенной тропы на опасную и незнакомую, отказался от простых и ясных вещей в пользу того, что нельзя потрогать, – в пользу любви.

Отец взял ее дело. В течение месяца он ежедневно приходил к ней в камеру предварительного заключения, просиживал у нее по восемь часов и записывал все, что она готова была рассказать ему в ходе следствия.

– Следствие? – горько простонал Феликс. – Это была исповедь, а не следствие!

И он яростно нажал на газ.

– Что ты к ней пристал? – Лола ткнула его в бок длинным пальцем, и выражение лица у нее было в тот момент истинно Циткино. – Тебя она не выдала, даже ни разу не упомянула! А себя хотела освободить от всякой лжи, начать жизнь сначала, почему бы и нет!

– И поэтому должна была рассказывать ему всю историю от сотворения мира? – Феликс скрипнул зубами и тормозами. – Ни одной тайны себе не оставляла?

– Такой она была в любви, – вздохнула Лола, отвечая то ли ему, то ли себе. – Тому, кого любила, она открывала все свои тайны, все до одной, Феликс…

Несколько минут мы ехали молча. Феликс поднял плечи чуть не к ушам, будто пытался защититься от слов Лолы. Наконец Лола вздохнула и вернулась к рассказу о Зоаре, и моем отце, и этом странном следствии.

Зоара рассказывала ему о путешествиях, о бриллиантах, похожих на гранатовые зернышки, о странах, названия которых он знал лишь из газет, она рассказывала так, что непонятно было, правда это или вымысел, но моему отцу это было уже не важно, он чувствовал, что она приподнимает его за волосы и тащит через все границы, и что-то в нем с восторгом соглашалось, а что-то иное пригвождало ноги к земле с боязливым упреком…

– Это и впрямь было странное следствие… – Лола старалась перекричать шум мотора. – …Он хотел знать о ней все, абсолютно все! Ее характер, ее загадки…

– Даже Лолу приходил допрашивать для следствия! – сердито выкрикнул Феликс и рванул так, что слова тут же отнесло ветром.

– Не допрашивать! Просто поговорить… У меня на кухне, вечер за вечером… Неделями… Спрашивал, какой она была в детстве… Смотрел фотографии… Школьные тетрадки… Просиживал часами… Не понимал…

Глаза мои слезились от ветра. Я представил отца на кухне у Лолы, может, как раз на том месте, где сидел сегодня я.

– И на суде твой отец пообещал судье, что Зоара не вернется к преступлениям. Приняв это во внимание, ее приговорили к двум годам тюрьмы. Действительно, легкое наказание, учитывая то, что она совершила.

– К двум годам тюрьмы? И они два года не виделись?

– Нет, Нуну. Наоборот. Это ведь была великая любовь! Мы уже почти приехали.

– Куда?

Но Лола прижала палец к губам, и я замолчал.

Мы снизили скорость, и темные полосы, пролетавшие мимо, снова приняли знакомые очертания эвкалиптовых рощ, песчаных насыпей и заборов. Феликс в своей излюбленной манере заметать следы съехал с главной дороги на окольные тропы, «роллс-ройс» поднял пыль, попрыгал по колдобинам, потарахтел между эвкалиптами и остановился.

– Вот здесь, – шепнула Лола. – Два года.

Мы слезли с мотоцикла. Нас чуть покачивало, дорожные токи все еще бурлили в теле. Феликс снова вступил в единоборство со шлемом. Лола обняла меня сзади и прижалась щекой к моей щеке.

– Ты замерз, – заметила она.

– Посмотрите, она уже бабушка, – усмехнулся Феликс.

В лунном свете вырисовывалось уродливое прямоугольное здание – женская тюрьма, окруженная бетонным забором с колючей проволокой. По углам лепились похожие на антенны вышки. Мрачные фигуры охранников прохаживались по крыше. Каждые несколько секунд луч прожектора ощупывал близлежащие поля.

И здесь моя мать провела два года.

Взаперти. Задыхаясь от тоски.

– И вовсе нет, – поправила Лола, – уже через месяц она стала верховодить товарками. Представляла их интересы перед тюремным начальством. Вносила струю живительного воздуха. И кроме того – твой отец приезжал к ней каждый день. Да, ты не ослышался.

Каждый день. Он заканчивал работу, прощался с Габи, молодой секретаршей, и ехал в тюрьму. Парковал на площадке для посетителей свой мотоцикл с коляской (помидорный кустик он уже вырвал, сочтя его атрибутом прошлой легкомысленной жизни), еще пару секунд сидел там, склонив голову, застыв, как скала, потом делал глубокий вздох – как всегда, когда собирался шагнуть навстречу своим горестям, слезал с мотоцикла и направлялся к воротам.

День за днем. Ничто не могло его остановить: ни погода, ни гнев начальства. Как раз в это время – как и следовало ожидать – на него начались нападки: ему отказали в повышении, ограничили в делах. Говорили: «Оставь ее – и путь к карьере будет открыт!» Он продолжал навещать ее. Коллеги возмущались: «Портить себе жизнь из-за преступницы?» Отец слушал и молчал. И каждый вечер садился на мотоцикл и ехал в тюрьму.

Без всякой логики. Без всяких перспектив. Это было непрактично, непрофессионально, но я всякий раз напоминаю себе, что эта любовь зародилась в резервуаре с шоколадом и ей на роду написано было стать нелепой, лишенной логики, порождающей зависимость, исполненной страсти, вины и греха.

Каждый день в шесть вечера он встречался с ней в зале для свиданий. Из угла наблюдал вооруженный охранник. Мои родители склоняли головы и перешептывались. Моя мать рассказывала о тюремной жизни, соседках по камере, постоянных спорах с дирекцией. Отец – о доме, который строил для нее на высокой горе, рядом с границей Иордании, он купил участок земли и возводил там дворец на двоих: деревянный барак, для которого он сам сделал мебель, и забор, и конюшню, и курятник. Каждые выходные он проводил там, свивая гнездо для своей любви. Он купил бревна, инструменты, трубы, двери, окна, семена, удобрения, средства от прожорливых насекомых и старый деревянный плуг, он начал интересоваться овцами, ослицами и лошадями… Приходя к Зоаре, он показывал ей планы и чертежи, рассказывал, где будут овчарня и конюшня, какой высоты ограда и какие он смастерил шкафы. Всю свою любовь он вкладывал в доски, заборы и рамы. Ее пленяла его основательность, серьезность, с какой он говорил о высоте ступенек: все это вселяло в нее покой, которого она не знала раньше. Надежность и мощь таились в его квадратных плечах, и Зоара представляла, как будет счастлива в маленьком домике, поднимаясь по ступенькам в восемнадцать сантиметров высотой.

– Как в кино, – смеялась она, и сердце ее устремлялось за ним – нетерпеливое, скучающее, вероломное сердце.

– Ох, – вздохнула Лола, зябко поводя плечами.

– Ох, – вздохнул и Феликс.

– Во всем свете не было мужчины и женщины, которые меньше подходили бы друг другу, – проговорила Лола.

– Я и сейчас не понимаю, что они находили друг в друге, – проворчал Феликс.

И они взглянули на меня так, как будто я знал ответ. Как будто я сам был ответом.

Но я не знал, что ответить. Я, плод их союза и их столкновения, по сей день не могу понять, что притянуло их друг к другу.

– Господин твой отец полагал, что они похожие, – хмыкнул Феликс. Все заметнее становилось, как мой дед недолюбливает отца. – Думал, что, раз он когда-то пошалил в армии или на вечеринке в Иерусалиме, он уже может понимать Зоару. Но она была слишком дикая для него. Если он кот – она была тигр.

– Просто он был слишком хорош для нее, – снова вздохнула Лола. – Слишком прямой и, как бы сказать… Слишком нормальный, чтобы разобраться в ее душе.

Она произнесла это без насмешки, с нежностью, почти с грустью, я не совсем понял, что она имела в виду, но почувствовал, что она права, и впервые с горечью усомнился в отцовских сыщицких способностях, и тут же, тоже впервые, подумал, что, наверное, и в жизни, и в человеке встречаются такие загадки, каких не разгадать ни одному профессионалу.

– А ведь я тоже… – промямлил я, подыскивая слова. – Я тоже, как Зоара, ну, вот как ты говоришь, что она…

Пусть Лола сразу узнает обо мне всю правду.

– Ты сын Зоары и внук Феликса, – просто ответила Лола, – и, конечно, унаследовал что-то от них.

Вот это да! То есть она признает, что я такой из-за Зоары? Но я ведь никогда ее не видел!

Я посмотрел на Феликса новыми глазами. Прямой, с гордо поднятой головой – ни дать ни взять солдат на параде. И при этом как-то побаивается моего взгляда, смотрит виновато, такой же он был вчера у Лолы, когда рассказывал мне о себе так, будто я ему судья, будто просил прощения за то, что передал Зоаре со своей кровью, что она потом передала мне… Я взглянул на Лолу с мольбой: спаси меня, скажи мне срочно что-нибудь хорошее! – и она поняла, она была отличной бабушкой, и сказала:

– Только представь, как оба они были счастливы, когда она наконец вышла из этих стен.

И я увидел, как Зоара выходит из железных ворот, а мой отец в это время ждет ее на парковке. Она выходит, крутит головой, а часовые смотрят на нее с вышки. И он слезает с мотоцикла, и идет ей навстречу, и обнимает ее, хоть он и не любит обниматься на людях. А потом…

Но почему-то меня это не обрадовало. Может, из-за Феликса и его виноватого взгляда. А может, где-то в глубине души я и сам почувствовал, насколько странная они пара, Зоара и мой отец.

И они сели на мотоцикл, и понеслись к своей горе, из тюрьмы наверняка поехали прямо туда. Куда еще они могли отправиться вдвоем? Нигде больше их не ждали. Отец был за рулем, а Зоара сидела в коляске. Наверное, слова так же терялись из-за шума, и потому эти двое молчали, впервые они остались наедине, перестали быть шоколадными фигурками, полицейским и узницей, и все это было уже непохоже на кино. Просто мужчина и женщина, не очень хорошо знакомые, очень разные, и как-то они уживутся вместе?

И им, и мне стало страшновато. Зоара поглубже забилась в коляску. Я чувствовал, каково было ему и каково ей, как на этой пустой дороге вдруг обострились в каждом его предназначение и его одиночество, и что-то в ней восстало против него, и что-то в нем возмутилось ею… Рука Зоары нащупала его руку, но отец сжал губы и сердито отдернул ее. Ведь водить мотоцикл одной рукой запрещено.

– Теперь надо ехать, – прошептал Феликс, – чтобы успевать вернуться до утра. Чтобы успевать забирать подарок.

– Куда? – удивилась Лола. – Мне холодно. Поехали домой.

– Туда. На гору.

Лола изумленно воззрилась на него:

– Туда? Ты представляешь, сколько времени это займет? Это же у самой границы.

– Надо, – отрезал Феликс. – Я обещал ей, что в одну ночь показываю Амнону всю их жизнь.

– Феликс! – взмолилась Лола. – Мы не успеем. Твой драндулет развалится по дороге!

– Один час – и мы там. Феликс обещает!

Тюремные псы проснулись от этой перебранки и учуяли нас с Феликсом. Они рвались с привязей и лаяли до хрипоты.

– Ты считаешь, что можешь решать за меня? Ты всегда так считал, да?

– А ты никогда не слушала! Если бы ты меня слушала, ты бы…

– Ты всегда все знаешь лучше всех! Как мне одеваться, в каком спектакле играть! Ах, какие мы важные, какие мы умные!

– О’кей, я действительно знаваю лучше, – хихикнул Феликс, изящно отступив в сторону. – Я даже знаваю, о чем ты думаешь!

– Да что ты говоришь! – взвилась Лола. – Ну скажи тогда, о чем!

– Ты думаешь, вон то дерево там, – Феликс показал пальцем на буйные заросли кустов посреди рощи, – оно настоящее.

– А оно разве нет? – влез я.

– Ты ведь так думаешь, Лоли, а?

– Ну что ты там спрятал? Еще один сюрприз? Господи, Феликс, ну когда ты повзрослеешь?

Я не стал дослушивать. Бросился туда со всех ног.

И, уже подбегая, заметил, что там что-то специально забросано ветками, что-то большое, просто огромное. Принялся раскидывать ветки. И глазам своим не поверил, когда увидел.

Сначала показалась сверкающая черная дверь, потом левое колесо с толстой шиной специально для езды по пустыне, и наконец – закругленное крыло, в войну перечеркнутое белой полосой.

Я опустился на колени. Жемчужина моя. Наша.

Я открыл дверь. Все мне тут было знакомо, частица меня жила в этой машине, и на меня вдруг нахлынуло такое чувство, как в последних кадрах «Лесси», когда она возвращается домой. Я уселся на переднее пассажирское сиденье, прижался к нему щекой. Где она пропадала, кто ездил на ней? Помнит ли она меня?

В окно заглянул Феликс:

– Ну, что ты теперь говоришь о своем дедушке?

– Откуда ты ее?.. Как?..

– Я думал, что, если мы начинали путешествие на «бугатти», его надо заканчивать только на «амбер»! Это стиль.

– Но ты… Ты ведь знаешь, что она была наша?

Феликс усмехнулся, обнимая подошедшую Лолу за плечи:

– Волшебник! Так всегда говорят про Феликса.

– Махина экс деус[34]34
  Махина экс деус – Лола Чиперола перефразирует латинское выражение «деус экс махина» (deus ex machina), буквально – «бог из машины», означающее неожиданную развязку ситуации с привлечением внешнего, ранее не действовавшего фактора.


[Закрыть], – сказала Лола на своем театральном языке, а потом попросила рассказать, что это за машина.

Ну я и рассказал.

– Наш господин отец не пускал ее из двора, – усмехнулся Феликс, – ты представляешь, Лоли? Машина это или стекло-фарфор?

Он сел на водительское сиденье, Лола назад. Бесполезно было расспрашивать Феликса, где он разыскал Жемчужину, – он и куда менее чудесные свои поступки предпочитает окутывать тайной. Да и какая мне разница? Не всякое знание – сила. Луч прожектора хлестнул по нам. Охранники сделались назойливыми, как собаки. Наверное, решили, что мы тут пытаемся организовать побег. Внутри что-то прогнусавил громкоговоритель. Мы с Феликсом переглянулись. Похоже, и у него по спине забегали мурашки. Я еле заметно кивнул. Феликс завел машину. Мотор трижды тихонько кашлянул – по этому скромному кашлю и не догадаешься о шести цилиндрах, – и Жемчужина тут же вздрогнула, как спящая красавица от поцелуя, и ожила, Феликс опустил ручной тормоз, дал газу, и толстые шины, на которых, возможно, раскатывал еще генерал Монтгомери[35]35
  Бернард Лоу Монтгомери (1887–1976) – британский фельдмаршал, военачальник времен Второй мировой войны.


[Закрыть], воюя с Роммелем[36]36
  Эрвин Роммель (1891–1944) – немецкий генерал-фельдмаршал и командующий войсками нацистского блока в Северной Африке.


[Закрыть], с ревом оторвались от песка, разбрасывая его в стороны.

И мы пустились в путь.

Не по основной дороге. Полями и окольными тропами.

– Хочешь чутку порулить?

– Что ты сказал?

– Ты хочешь порулить? Вот что я сказал.

Хочу ли я порулить?

– Феликс! – Моя бабушка вытянула с заднего сиденья острый указательный палец. – Оставь свои глупости!

– Дай ребенку порулить! Полиции нет. Людей нет. Чем плохо? Он уже руливал поездом!

– Лола, ну чуть-чуть! – заныл я.

– Феликс – только если ты будешь придерживать руль. И вообще, не нравится мне эта затея.

Феликс подмигнул мне. Мы остановились. Поменялись местами. Я с трудом доставал до педалей. Нажал на газ. Жемчужина рванулась вперед. Сколько в ней силы! Я притормозил, перешел на вторую передачу. Она слушалась меня, она узнала меня, я знал, как вести себя с ней, это знание было у меня в крови, ручка коробки передач удобно ложилась в ладонь – а ведь когда-то она казалась слишком большой… Пожалуй, я мог бы давать уроки вождения Маутнеру. А что сказал бы отец, если б меня увидел? Да он с ума сойдет, если я ему расскажу. Может, лучше не говорить? Бабушка моя сзади причитала то «Нуну! Нуну!», то «Феликс! Феликс!». Я приминал колючие заросли, огибал крупные камни, я наконец понял, как подкручивать руль вправо-влево, чтобы машина держалась прямо, и во лбу у меня уже загорелась знакомая точка, и я что есть силы нажал на газ – взлететь, взвиться в воздух…

Нет. Я остановился. За секунду до взрыва успел удержать себя. Однажды я уже потерял Жемчужину из-за собственной глупости. Я не сделаю этого снова.

– Твоя очередь. – Я уступил место Феликсу.

– И все? – изумился он. – Я-то думал, ты едешь до самой горы.

– Нет. Хватит. Мне хватит, правда. Спасибо.

Лола протянула мне руку с заднего сиденья:

– Иди ко мне.

Я перебрался назад и прижался к ней. Мне было хорошо. Словно я исправил что-то. Победил себя. Феликс по-прежнему смотрел на меня в зеркало заднего вида с легким разочарованием. Лола царственным своим голосом, каким она когда-то бросила таксисту «Счет пришлите в театр!», повелела: «К Лунной горе!» Феликс шмыгнул носом и нажал на газ.