Текст книги "Отступление"

Автор книги: Давид Бергельсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Давид Бергельсон
Отступление

И я взглянул, и вот отверстие одно в стене…

И я подкопал… и вот какой-то вход…

Иезекииль, 8:8.

I

Хоронили Мейлаха далеко за полдень.

Все жители поднялись в гору, чтобы проводить парня в последний путь, и Ракитное, уютно, как в гнезде, расположившееся среди зеленых возделанных холмов, на пару часов словно вымерло.

В это время простая крестьянская телега съехала с горы и промелькнула между рядами тополей, посаженных вдоль дороги на Берижинец. Колеса прогремели по деревянной плотине, и стук их долетел до другой деревянной плотины, на противоположном конце города.

Там, на противоположном конце города, в низине, речка журчала по камням, баба полоскала белье, цвела яблоня, и никого не беспокоило, что накануне праздника Швуэс [1]1
  Праздник в честь Дарования Торы, приходится на начало лета. ( Здесь и далее примечания переводчика.)


[Закрыть]небо целый день затянуто облаками.

Неожиданно послышался звон колокольчиков. По городу мгновенно разнеслась весть, что с вокзала едет сестра Мейлаха, провизорша. На кладбище тотчас сообщили, что она вот-вот будет, и погребение приостановилось. Сестра Мейлаха жила в другом городе, и ее здесь прежде не видели. И когда, стоя среди молодых черешен возле свежевыкопанной могилы, она плакала, никто не узнавал ни ее лица, ни голоса.

Вернулись с похорон уже в сумерках.

Расходились по одному, по двое. Доктор Грабай охрип: его просквозило на кладбище.

Было пасмурно, пахло близким дождем, и никто не знал, о чем говорить.

Люди собрались в кружок на разбитой полукруглой площади. Посредине, качая пепельно-седой бородой, стоял рослый, длинноволосый еврей. Это был Ицхок-Бер, кассир из лесоторговли.

Года полтора назад он привез сюда Мейлаха, застенчивого, высокого парня, и уговорил его открыть аптеку. Теперь Ицхок-Бер был совершенно подавлен его смертью.

В молодости Ицхок-Бер был то ли раввином, то ли резником. Он прекрасно знал Тору, но не верил в Бога, в синагогу не ходил и терпеть не мог религиозных евреев.

На кладбище он не пошел, потому что не хотел смотреть, как верующие снуют вокруг могилы, и слушать, «что они там бормочут». Возвышаясь посреди площади, он рассказывал собравшимся, что перед смертью Мейлах оставался таким же, как всегда, и что двое суток он лежал с пузырем льда на сердце и улыбался.

– Одна улыбка, – объяснял Ицхок-Бер, – матери-вдове, живущей в родном местечке, счастливой уже тем, что у нее есть ручная мельница, о которой она мечтала долгие годы. Вторая улыбка – себе, своей неудавшейся жизни, значит. Третья улыбка… Третья – скорей всего, другу Хаиму-Мойше, тому самому, кто всегда говорил, что перед смертью спросит Бога: «Ну?» И это «ну» будет означать: «Ну, Ты привел меня сюда, ну, был я здесь, и что?..»

Уже накрапывал дождь, но Ицхок-Бер все говорил, и народ все не расходился. Не расходился из уважения к умершему и еще к нему, рослому, лохматому Ицхоку-Беру, который раньше был то ли резником, то ли раввином, а теперь ненавидит верующих евреев, и никогда не ходит в синагогу, а сегодня не пошел на кладбище.

* * *

Дождь лил всю ночь – первый долгий, летний дождь.

От каждого удара грома в тревоге просыпались мельница и два монастыря в разных концах города, у подножия гор.

Обнаженные, далекие, словно призрачные шпили монастырей испуганно вспыхивали золотом, при свете молний не узнавая ни себя, ни местности вокруг, но затем успокаивались и снова засыпали: «Тьфу, тьфу, избави, Господи…»

Ближе к рассвету Ракитное слышало сквозь сон, как с крыш в подставленные бочонки и на камни мостовой падают капли, напоминая, что в городе недостает человека: «Одним меньше…»

Ранним утром, когда из рваных несущихся туч опять лил косой дождь, на окраине, возле аптеки Мейлаха, остановилась бричка. Стояла, мокла под дождем и ждала.

Наконец в извозчичьей бурке, держа над собой мужской зонт, из дома вышла сестра Мейлаха, провизорша, и неловко, будто ноги ее были спутаны, попыталась забраться в бричку.

Ханка Любер и Этл Кадис, курсистка, та, что должна была вскоре стать невестой Мейлаха, хотели ей помочь, но провизорша отказалась от их помощи, состроив упрямую, недовольную гримасу, и в конце концов все же перевалилась в бричку. Девушки ждали, что она скажет им напоследок, но тут зонт вдруг выскользнул из ее рук. Сидя на мокрой подушке, она втянула голову в плечи, сгорбилась под мятой буркой и пронзительно заголосила:

– Ой, Мейлах!.. Мейлах!..

Бричка рванулась с места и понеслась, оставляя глубокие колеи в жирной грязи. Извозчик пустил лошадей в галоп: он терпеть не мог женского плача.

Но на площади бричку остановил кассир Ицхок-Бер. Спрятав руки в рукава, выпятив грудь, он смотрел прямо перед собой большими, круглыми глазами и не обращал внимания на дождь и ветер, который трепал его пепельно-седую бороду. Он даже осунулся от переживаний бессонной ночи. Сдерживая кашель, Ицхок-Бер крикнул сестре Мейлаха:

– А ключ-то где? Ключ от его дома?

В конце концов бричка все-таки исчезла на дороге к вокзалу. Ицхок-Бер расправил широченные плечи и отправился на работу, в лес под Ракитным.

Дождь тем временем припустил сильнее, но дом Мейлаха уже был заперт снаружи. И ключ, завернутый в слабо пахнувший духами платок, лежал у Этл Кадис в ридикюле. Ханка Любер и Этл Кадис направились домой – выспаться, обе они были ближе покойному Мейлаху, чем кто-либо в городе. Вчера больно было смотреть, как они шли в похоронной процессии, а сегодня так же больно было видеть, как они еле-еле идут домой.

* * *

Дождь не прекратился и на другой день.

Дома стояли мокрые, ссутулившиеся, и на темной улице пахло водой и скукой.

К вечеру неожиданно прояснилось.

Крестьянские девчонки выгоняли гусей. Извозчик, после двух суток отдыха, вел через город с выпаса лошадей с подвязанными хвостами. От копыт летели брызги грязи. Из-за туч над горизонтом выглянуло заходящее солнце.

Какой-то еврей, возвращаясь домой, заметил, проходя мимо, что комната при аптеке Мейлаха заперта снаружи на висячий замок, но за окном горит огонек. Еврей рассказал об этом домашним и соседям, и все решили, что, раз в доме Мейлаха никто не живет, надо погасить лампу: как бы не начался пожар.

Послали к Ханке Любер и курсистке Этл Кадис, но девушки об этом знать ничего не знали. Этл Кадис, недовольная тем, что ей мешают справлять траур, холодно ответила:

– Ничего там не горит.

Однако на другой день, когда девушки туда пришли, они обнаружили во второй, маленькой комнате погашенную лампу.

Девятнадцатилетняя Ханка Любер происходила из богатой семьи и была прекрасно воспитана. Рано умершая мать внушила ей в детстве, что никогда не надо клясться и настаивать на своем. Побледнев от испуга, она сказала, что не помнит, зажигала ли она лампу перед уходом. Ей было страшно обмануть кого-нибудь, даже нечаянно, поэтому Ханка на всякий случай добавила, что, «по крайней мере, она на девяносто процентов уверена, что не зажигала».

Потом узнали: Хава, дочь богатого торговца Азриэла Пойзнера, на следующий день после смерти Мейлаха вернулась в Ракитное. Поздним вечером видели, как она шла к аптеке Мейлаха, а за ней следом, с огромной связкой ключей, старший приказчик Йосл. Странно, но один из замков на железной двери в магазине Азриэла Пойзнера был точь-в-точь таким же, как замок на доме Мейлаха. Однако Хава Пойзнер в последнее время за что-то злилась на Мейлаха и всячески его избегала.

Обо всем этом стало известно только несколько дней спустя. Матери Этл Кадис, давным-давно овдовевшей, тогда не было дома. В городе судачили, что она опять украдкой отправилась к богатому, но очень скупому свекру, у которого каждый месяц с трудом выцарапывала малую толику денег на жизнь, утаивая от него тот небольшой доход, что остался ей после смерти мужа. В тот день белокурая, пухленькая Ханка Любер пришла к Этл Кадис. Бледная, она взволнованно дышала, стоя перед Этл, и не знала, что сказать. Чтобы не встретиться с Этл взглядом, она отвернулась к окну.

И Этл Кадис тоже не знала, что сказать. Ее неподвижное, смуглое, продолговатое лицо казалось сильно поблекшим, под серыми, беспокойными овечьими глазами легли темные круги. Она всегда была молчаливой и мрачной, такой же, как ее нескладная жизнь. Однажды – это было полтора года назад – она вдруг посреди семестра бросила курсы, на два с лишним месяца заперлась у себя в комнате и все это время ни с кем не разговаривала. По городу начали судачить, что ее душит злоба на весь свет, оттого она и молчит. Но тут появился Мейлах, и всё Ракитное обзавидовалось ей. Теперь же исчезла последняя надежда, и она снова стала плохо спать по ночам, как раньше, до знакомства с Мейлахом.

В Ракитном ей перемывали кости на каждом углу, во всех зажиточных домах, собираясь за чашкой чая, без конца толковали о ней, рассуждали: «Уж если не везет, лучше и вовсе не жить на свете».

И еще: «Ну ладно. Вот, например, Прегер, заведующий талмуд-торой [2]2
  Талмуд-тора – еврейская школа, существовавшая на средства общины.


[Закрыть], говорит: „Этл Кадис целыми днями ходит и думает, чем бы еще всех удивить“. Только одного у нее не отнимешь, у Этл: с головой-то у нее все в порядке, она осознает свое положение, но ведь ей от этого только хуже».

Сама Этл ни с кем не виделась и знать не хотела, что о ней говорят и думают в городе. Редко-редко встречали ее на улице, когда она шла в дом богача Ойзера Любера, за Ханкой, чтобы вместе отправиться к Ицхоку-Беру, кассиру, в его лесную контору под Ракитным, – поговорить о Мейлахе.

II

У кассира Ицхока-Бера была больная жена, она почти никогда не появлялась в городе. Сам же Ицхок-Бер был богатырь. Его большие, круглые глаза напоминали прожекторы мчащегося локомотива, и за это его прозвали в городе Паровозом.

– Вон Ицхок-Бер Паровоз идет, – говорили каждый раз, заметив вдали его мощную фигуру и растрепанную пепельно-седую бороду.

Уже четыре года, как его сюда привезли и определили кассиром в лесу под Ракитным, но ни с кем из городских он так до сих пор и не сошелся. Не очень-то он любит евреев Ракитного, а после смерти Мейлаха и вовсе ходит сам не свой. И если приезжает к нему в лес еврей купить древесины и начинает торговаться, то Ицхок-Бер так зло сверкнет на него своими глазами-прожекторами, что тому еврею сразу ясно делается: не пойдет Ицхок-Бер ни на какие уступки. Оттого он уже переругался с пятью лесоторговцами и Акивасоном – своим теперешним хозяином. Акивасону льстят все его тридцать четыре работника, но только не Ицхок-Бер.

Он вообще несдержанный, если рассердится, может заявить, что когда-то поссорился с самим Богом:

– Да, да… Еще в молодости с Ним поссорился.

Только когда к нему летним воскресным днем приходят нарядные Этл Кадис и Ханка Любер и застают его на поляне, усыпанной нарубленными за неделю щепками, и когда он, глубоко затянувшись крепкой самокруткой, начинает рассказывать, какими были Мейлах и его друг Хаим-Мойше в то время, когда оба учились экстерном в большом городе, где неподалеку, в лесу, Ицхок-Бер впервые стал кассиром, – только тогда он делается мягче, добрее.

«Он, Ицхок-Бер, – говорит он, – хорошо знает таких ребят».

И, привычным жестом скрестив руки на груди, добавляет: «Ну что тут скажешь? Его, Ицхока-Бера, Бог такими детьми не наградил».

И стоит, выпрямившись перед девушками во весь рост, и качает головой, а они сидят посреди поляны на обтесанном бревне. Ицхок-Бер поднимает брови и шевелит толстыми губами, подбирает для этих ребят подходящее слово, ищет и не находит. Но чем дольше он о них рассказывает, тем отчетливее вырисовываются их фигуры – двух друзей, которые приехали в большой город учиться. Один из них, тот, что моложе, высокий, светловолосый, уже тогда был застенчивым. Если он улыбался, это означало, что он что-то такое знает, но никому не скажет.

А второй – румяный, подвижный, как ртуть, и при этом необыкновенно добрый. Свою страсть к математике он вынес отсюда, из Ракитного, где родился и когда-то учился в хедере.

И оба крутятся там, в большом, шумном городе, и оба думают, что у них на спинах маленькие, едва заметные горбики.

«По наследству достались, – говорят они об этих горбиках и улыбаются друг другу. – По наследству от отцов из местечка».

Они крутятся там возле всяких партий, и прислушиваются, и радуются:

– Ведь хорошо!

Когда один узнаёт в городе какую-нибудь новость, тут же бежит сообщить ее другому:

– Слышал?

И с воодушевлением:

– Знаешь, этот мир гроша ломаного не стоил бы, если бы в нем нечего было рассматривать.

Второй подхватывает:

– Что ж, – улыбается, – бакалейная лавочка, да?.. И колокольчик на двери?

А первый тут же отвечает:

– Еще какой колокольчик!

Этл Кадис, в черном платье, сидит и слушает холодно, молча. Ей не впервой, она когда-то уже промолчала больше двух месяцев кряду, а недавно похоронила жениха – трудно представить, чтобы она вела себя иначе. А Ханка сидит чопорно потому, что так приучила ее мать, и думает, что у Ицхока-Бера черная грязь под отросшими ногтями. Ицхок-Бер очень хороший, вот только… Когда он вычищает ногти, она освобождается от этой мысли. Однако ей все-таки не понятно, что «ребята», то есть Мейлах и Хаим-Мойше, подразумевали там, в городе, под бакалейной лавочкой. Может, они имели в виду сам большой город, где учились экстерном, а может, они называли так весь белый свет, о котором Ицхок-Бер никогда не скажет доброго слова.

– Бакалейной лавкой Бога они весь белый свет называли и никогда не говорили о нем доброго слова.

По словам Ицхока-Бера, получается, что кто-то считает большинство людей ослами: «Что они понимают? Их запрягли, они везут».

Но опять не понятно, кто так думает – Ицхок-Бер? Или те двое молодых друзей? Ясно только одно: в большом городе друзья погрузились в водоворот ежедневных шумных, беспокойных событий. Эти события поглощают человеческую волю и все время выпускают гулять на улицу новых гимназисток. Там по мостовой гремят колеса, дрожки летят туда-сюда. Отцы в большом городе работают головой: они не отказываются приобрести достойного зятя, но сами пока что заняты тем, что снуют вокруг парней с фабриками, выпускающими дым, с поездами, перевозящими людей, с лавками, которые ломятся от товара, и с реками, что качают на своих спинах плоты. Огромный город словно укутан туманом. Но из чего он состоит, огромный город, укутанный туманом, если не из этих нескладных теней, которые шумят, и пугают, и сплетают мир тьмы?

Вот приходит как-то раз Хаим-Мойше, тот, что постарше, и говорит, что лучше бы всегда был зимний день. Пусть на город, не переставая, падает и падает густой снег. Пусть опустится тьма, и ее дикие вопли сольются в один поток. Не нужен – говорит он – такой мир, который умерщвляет людей еще до того, как удовлетворит их желания.

Что касается их самих – объясняют ребята – то с ними Бог очень неприлично обошелся. Еще в самом начале, когда их создал, Он поступил с ними некрасиво. Ведь у Него было на выбор множество прекрасных миров, а Он, как назло, поместил их в этот, недостойный. Жаловаться бесполезно, вмешиваться – тоже. Но ничего, есть пришельцы… Вот они и будут тут крутиться, смотреть, слушать и молчать. Придумали и повторяют: «Немой протест… Вечный немой протест».

Как-то встречаются с ним, Ицхоком-Бером, и он им рассказывает о себе то, что однажды понял: мир останется таким, как есть, его не переделать, и с тех пор он обходится без мира, а мир – без него. И его, Ицхока-Бера, совершенно не беспокоит, что никто не приглашает его ни на свадьбу, ни на обрезание… Парням это нравится. Они удивленно глядят на него и улыбаются:

– Смотри-ка, еще один…

И тут же придумали ему прозвище: Пришелец номер 3.

С тех пор они часто бывали у него в лесу, в верстах трех от города, обменивались прочитанными книгами.

Вот Ицхок-Бер говорит им:

– Слушайте, дорогие мои! Обсуждать больше нечего, в мире все давно разложено по полочкам. И что остается? По вечерам есть над головой звездное небо, и, следовательно, надо искать в нем приличные миры: надо учиться.

И они начинают учиться. В первую очередь – астрономия. До этого тоже немного интересовались туманными сферами, а тут как раз Бог послал комету. Купили ребята – два друга, значит, – где-то на рынке старенький телескоп, не совсем исправный. Привозят его в лес к Ицхоку-Беру, устанавливают на соломенной крыше и каждый вечер туда забираются: сначала они, Мейлах и Хаим-Мойше, а потом и бородатый Ицхок-Бер. В домишке на кровати лежит его жена, уже много лет больная. Чихает, заговаривает сама себя от дурного глаза и ругается:

– Старик! Чтоб тебя… На крышу полез!.. Как ребенок.

А потом еще:

– Впервые в жизни, – кричит, – вижу, чтобы старый человек так здоровья не берег.

Из-за веры она с ним давно в ссоре, с молодости. Для нее время тянется медленно, она чихает и ругается. Но Хаим-Мойше с Мейлахом привезли ей из города новый тайч-хумеш и «Кав-Гайошер» [3]3
  Тайч-хумеш – переложение Пятикнижия на идиш, «Кав-Гайошер» («Истинная мера») – дидактическое сочинение рабби Цви-Гирша Койдановера (ум. в 1712 г.). Популярное женское чтение.


[Закрыть]. Мейлах улыбается и молчит, а Хаим-Мойше убеждает ее, что праведница, которая все время держит в руках книгу, может привести мужа в царствие небесное.

Вот так… Так они все лето провели, Мейлах и его друг Хаим-Мойше. И чем же все закончилось? А чем все может закончиться у двоих ребят, которые интересуются туманными сферами?

– Один стал образованным человеком, – говорит Ицхок-Бер. Это старший, Хаим-Мойше, румяный и быстрый.

Вдруг Ицхок-Бер состроил благочестивую мину, как на молитве. Он закатывает глаза, кивает головой и свидетельствует:

– Он, Хаим-Мойше, многого мог бы добиться, но ведь упрямый, не хочет…

А второй, белокурый, скромный Мейлах? Однажды сюда, в лес, к Ицхоку-Беру пришел совсем другой, незнакомый, молодой человек, высокий и очень тихий, и выглядел он совершенно подавленным. Наверно, с ним приключилась беда. В Ракитном говорили, что он был в ссылке. Целых два года там провел. Каждый раз, когда к Ицхоку-Беру приезжали из города, он быстро прятал молодого человека в комнатушку жены и запирал за ним дверь. Он прожил здесь больше полутора лет, у него была маленькая аптека, он был женихом Этл Кадис, и он умер.

Ицхок-Бер затихает, и вся поляна затихает тоже, Пейсах давно прошел, и в воздухе дрожит, поднимается ввысь и гудит летний день – день, когда умер Мейлах. Помнится, тогда на улице перед домом Мейлаха стояли доктор Грабай, Бромберг, хозяин большого склада сельскохозяйственной техники, с женой, которая носит пенсне, Ханка Любер, Этл Кадис, Ицхок-Бер и многие другие. И каждый раз, когда в Ракитное въезжала чья-то телега, она останавливалась, и люди спрашивали, кто умер. Им отвечали:

– Мейлах, Мейлах из аптеки.

Но они не знали, кто такой Мейлах.

А потом на кладбище препирались из-за места. Молодежь добрых полчаса твердила о месте возле могил праведников, но старики все же настояли на своем, потому что уж очень подозрительной была смерть Мейлаха, очень подозрительной… Его похоронили на краю кладбища, под черешней, рядом с младшим братом берижинецкого аптекаря, доктором, совсем молодым доктором, который из-за непосильных занятий заработал туберкулез и принял карболки… На его надгробии золотыми буквами написано по-русски: «Жертва любви к святой науке».

III

Когда девушки возвращаются домой, они думают, каждая сама про себя, что теперь могилу Мейлаха защищает тень этого святого надгробия. Они молчат и не смотрят друг на друга.

Тишина, тени деревьев стали к вечеру длиннее и гуще. Девушки выбираются из оврага и идут не широким, пыльным шляхом, но узенькой тропинкой, скрытой в густой траве. Им больше нравится этот короткий летний путь через возделанные поля. Тропинка спускается в зеленую долину, где притаился одинокий колодец: здесь, у колодца, всегда тишина и покой, святая суббота. Дальше тропинка поднимается на холм и вдруг, словно тонкая, длинная рука, тянется налево, к окраине Ракитного, где высятся шпили монастырей, а между ними виднеется похожая на ермолку крыша синагоги; и отсюда уже устремляется вдаль усталость после долгого летнего дня. От беспорядочно разбросанных крыш летит эта усталость, и от последних солнечных лучей на черепице и печных трубах. Звонит монастырский колокол, провожая день усталыми, отрывистыми ударами, беспокойными, слабыми, возносящими хвалу: «Чудесный был день, ясный день…»

У курсистки Этл Кадис по-прежнему такой вид, будто ее чувства ей говорят, что в жизни все делается ей наперекор. Она ничего не может изменить и молчит. Но Ханке Любер не удержаться. Она хочет знать, правда ли то, что она услышала в большом магазине Азриэла Пойзнера. Ей там рассказали, что Ицхок-Бер давеча покупал гвозди и сообщил, что получил письмо: скоро должен приехать друг Мейлаха Хаим-Мойше.

– Это правда? – спрашивает она. – Он действительно приезжает?

– Правда, – отвечает Этл.

И снова она задумывается, Этл Кадис, смотрит перед собой и молчит.

* * *

Ходят слухи, что он уже здесь, друг Мейлаха Хаим-Мойше. Будничным вечером эта новость блуждает по городу вместе с усталым звоном колокольчиков на подъезжающих к вокзалу пустых фаэтонах. Один человек вместе с Хаимом-Мойше ехал с вокзала в фаэтоне и упомянул об этом дома за чаем:

– Он сразу в лес, к кассиру Ицхоку-Беру.

Этот человек – Фишл Рихтман, который когда-то тоже был экстерном, а теперь живет в родном городе и, как его тесть, торгует мешками. Он держит на руках ребенка и рассказывает, что Хаим-Мойше все такой же веселый, как раньше. Он внимательно и весело поглядел на него, Фишла, когда они садились в фаэтон, а потом вдруг спрашивает:

– Как поживаешь, Фишл? Борода, значит, растет, и беды тоже?

– Верно, – отвечает Фишл. – Так и есть, борода растет и беды тоже. Только откуда тебе знать, Хаим-Мойше? Я ведь тебе не говорил.

Помолчали немного, и Хаим-Мойше снова спрашивает:

– А скажи-ка, Фишл, почему Мейлах вдруг взял да и умер?

– Почему умер? – говорит Фишл. – А почему все люди умирают?

– Вот оно что, – удивляется Хаим-Мойше и подозрительно смотрит на Фишла. – Говоришь, умер, потому что все люди умирают? И всё?

А какой-то другой человек попал в лесу под проливной дождь и потом, проходя мимо домишка кассира Ицхока-Бера, слышал, как Ицхок-Бер кипятился, кричал, что Мейлаха в городе никто не знал как следует. «Что ему тут будут плести? – кричал. – Даже две-три девушки, которые вились вокруг него, и те его не знали».

Хаим-Мойше при этом добродушно посмеивался над сердитым Ицхоком-Бером: «Ну ладно, ладно, – говорил. – А чего бы он хотел, Ицхок-Бер?»

Тем же вечером выходящее на боковую улицу окно в комнате Этл Кадис горело дольше обычного. Около двенадцати, когда дом а стоят без света, дремлют вместе с их обитателями, в талмуд-тору возвращался заведующий Прегер, тот самый, которому Хава Пойзнер с восемнадцати лет вешалась на шею. Теперь-то она перестала с ним встречаться и вот-вот сделается невестой молодого Деслера из новой берижинецкой пивоварни. Весь вечер Прегер просидел у Бромбергов. Он потел от горячего чая и удачных мыслей, которые не стеснялся высказывать. Прегер в пух и прах разносил Хаву Пойзнер и ее отца, и все восхищались его язвительным остроумием:

– Как завернул! Да он просто гений, этот Прегер.

И просили:

– А ну-ка, Прегер, расскажите еще что-нибудь.

Теперь он, довольный, возвращался домой. День удался. Но, проходя по боковой улице, он замечает освещенное окно Этл Кадис и на минуту останавливается. Прижимает к носу пенсне с таким выражением на лице, будто от каждого нажатия тремя пальцами на переносицу в его быстром мозгу рождается новенькая блестящая мысль. «Этл Кадис», – думает он. Ему уже не хочется идти домой спать. Если б он встретил здесь кого-нибудь из своих знакомых, то показал бы ему на горящее окно. «Этл Кадис, – сказал бы Прегер, – если б не хотела, чтобы все знали, как она страдает и не спит по ночам, погасила бы лампу в комнате».

Но Ракитное отдыхает, своего человека сейчас не встретишь. Прегер еще минуту стоит под окном Этл Кадис, улыбаясь, поправляет пенсне и видит: Этл немного прикручивает фитиль, берет лампу со стола и подносит ближе к окну.