Текст книги "Три нити"

Автор книги: Дарья Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Подумав так, она уже собралась затаиться до наступления темноты, но вдруг раздался пронзительный клич – это голосили, вытянув шеи-трубы, черные змеептицы. Они предупреждали об опасности; а секунду спустя на лестнице послышались шаги. Она замерла, стараясь не дышать: из укрытия видны были ступени – и то, как кто-то спускается по ним; кто-то высокий, закутанный в шубу. С капюшона слетели цветные бусины; мех вокруг шеи и щек обгорел и спекся, у подбородка слипшись от крови; маска почернела от сажи… но она все равно узнала стража. Того, что с обожженной рукой; того, которого она проткнула копьем и придушила цепью. Выходит, он пережил все это, и даже пожар!

Она скривилась в сердцах; сколько раз придется его убивать?.. Иногда ей попадались твари, никак не желавшие умереть. Лишенные головы, сердца, кишок и всех конечностей, разодранные на сотню кусков, они все равно продолжали корячиться и трепыхаться на мокрых плитах. Страж был явно из их числа; и кто знает, сколько еще горожан решилось пойти за нею следом, чтобы отомстить!

Но пока преследователь был только один. За спиной у него мотался бурдюк с водой; по бедру хлопала туго набитая сумка. В обожженной руке страж сжимал копье, опираясь на него, как на посох; к поясу были приторочены новый крюк и нож. Он шел медленно, низко склонив голову, будто боялся оступиться, и постоянно хватался за живот. Значит, рана все же давала о себе знать! Часть птиц обернула к чужаку золоченые головы; но прочие неотступно следили за нею. Вот так страж и найдет ее! Птицы словно нарочно указывали на место, где она пряталась. И какой у нее выход? Ждать, пока страж вытащит ее наружу? Или дать пернатым тварям заклевать себя? Или вечно прятаться в расселине… точнее, до тех пор, пока она не умрет от голода и жажды?

А страж уже достиг границы уровня; и тогда она, решившись, выскочила из укрытия и понеслась к лестнице, преследуемая мгновенно всполошившейся стаей. Уши наполнил лютый клекот и свист; твердые клювы зачиркали по плечам, по груди, по спине промеж лопаток. Один удар пришелся почти по затылку, но она не остановилась. Услышав шум в воздухе, страж поднял голову – и, конечно, увидел ее, бегущую прямо навстречу. Если он успеет выставить перед собою копье, все кончено!

Но преследователь так опешил, что ей удалось преодолеть разделявшую их дюжину шагов и обхватить стража руками, будто сжимая в объятиях. Она надеялась, что тот, потеряв равновесие, покатится вниз по лестнице: тогда чужая плоть защитила бы ее от сыплющихся сверху птиц, а панцирь – от самого падения. Но страж оказался слишком слаб: от столкновения его ноги подкосились, и они вместе повалились прямиком в провал.

В груди екнуло. Тело стало невесомым, как во сне, а время будто замедлилось. Она видела над собой трепещущие полы шубы и костяную маску, чувствовала дрожь от истошного вопля, но не слышала самого звука. Мимо проносились белые птицы-стрелы, кося круглыми глазами.

А потом был удар.

***

Первое, что она увидела, когда пришла в себя – это узкие прорези в костяной пластине, сквозь которые на нее пялились выпученные глаза. Страж навалился сверху всей тяжестью, распластавшись по ней, точно морская звезда. Вздрогнув, она отпихнула преследователя, и тот безмолвно откатился прочь, а потом с тихим шуршанием заскользил вниз, сползая по горе мусора. Из широкой спины, как белые знамена на коротких древках, торчали десятки птиц; острые клювы проткнули шубу, нижние рубашки, слой мяса и сала… и, кажется, перешибли стражу позвоночник. Его кожа была белой до синевы, а на усах, вокруг ноздрей и губ выросли кустики пушистого инея. Теперь-то он точно мертв?

Она осторожно сняла с мужчины маску; повела ладонью над приоткрытым ртом – и не почувствовала тепла; ткнула пальцем в затянувшийся мутью зрачок – страж не застонал и даже не моргнул. Пожалуй, о нем можно было больше не беспокоиться. Но стоило пошевелиться, как гора под нею заходила ходуном, треща и разваливаясь! Ломались кости, рвалась иссохшая кожа: она же упала в обломки жертвенных посудин-лодок, которые сама годами сбрасывала вниз, через золотую дверь! За прошедшее время лодок набралось так много, что они смягчили падение, но теперь со странным стеклянным звоном рассыпались в пыль.

Неужели она упала на самое дно башни? Где же тогда море? И ее Мать?..

Выбравшись из груды осколков и лохмотьев, она задрала голову: стаи белых птиц носились совсем рядом, остервенело вопя. Выходит, они со стражем упали неглубоко – всего на один уровень вниз; но почему?.. Тут она перевела взгляд на пол и подпрыгнула от испуга: никакого пола не было! Края провала соединялись коркою льда, такого чистого и прозрачного, что казалось – она стоит на воздухе, прямо над сердцем клубящейся мглы. На секунду стало страшно: вдруг лед провалится под ногами? Но, если подумать, он выдержал и швыряние тяжелых посудин, и давешнее падение…

А ведь не они одни рухнули с высоты! У подножия сорной горы, рядом с трупом стража, валялось еще два – хозяина дворца и его помощницы. Было в них что-то странное: будто мертвые тела состояли не из плоти и крови, а из кусков просвечивающей насквозь смолы… Казалось, что внутри просвечивает даже сеть сосудов, полных застоявшейся крови. Старик, упав, свернул себе шею; его драгоценные бусы лопнули и разлетелись по полу сверкающими каплями. Меховая юбка задралась, и на морщинистых ляжках и икрах она увидела следы укусов. Такие же покрывали живот и грудь женщины…

Скоро появились и те, кто их оставил.

Сначала она услышала тихий звон; потом из-за тонких, поросших изморозью колонн высунулись острые морды с утопленными в меху ушами. Лисы! Бока и длинные хвосты зверей покрывала густая шерсть, но вместо волосков в ней были тончайшие, почти невесомые ледяные иглы. Когда рассеянный свет падал на пушистые спины, те загорались переливчатыми, радужными всполохами. Звери были невелики ростом – меньше, чем псы, прирученные горожанами, – зато их было много. С минуту лисы осматривали ее, поводя золотыми глазами и пуская пар из ноздрей, а потом стали медленно, крадучись, приближаться. Никто из стаи не издал ни звука; только позвякивали вздыбленные иглы на загривках. Готовясь к худшему, она вырвала копье из посиневших пальцев стража и, когда один лис подался вперед, пытаясь ухватить труп за ногу, ткнула им в зверя. Тот отскочил, поскуливая, но в это время его товарищ уже трепал стража за рукав.

Может, стоило дать стае обглодать тело?.. Но мужчина уже изрядно окоченел от мороза, а мерзлое мясо, судя по недоеденным мощам старика и его помощницы, лисам не по зубам. Если они не наедятся мертвецом, могут приняться и за нее! Поэтому, упершись ногою в затылок стража (кажется, только оттуда не торчали птичьи клювы), она отпихнула копьем очередного падальщика; пусть думают, что страж – ее добыча. Часть зверей отступила, но другие принялись наскакивать на нее, тявкая и скребя когтями по панцирю. Они были не слишком сильны, но их было много! Пришлось махать оружием налево и направо, то пригибаясь, то шарахаясь в сторону, чтобы сбросить с себя самых настырных. Наконец, ей удалось поймать одного прыгуна за хвост. Лис, отчаянно извернувшись, клацнул зубами у ее горла; в отместку она размахнулась и приложила его хребтом об лед, а потом швырнула оглушенного зверя прочь. Тот с пронзительным скрипом проехался по льду – и тогда стая, заворчав, убралась восвояси.

Она же опустилась на кучу сора и сложилась вдвое, подперев подбородок коленями; на спине ныли ссадины, оставленные птичьими клювами, на пятках болели еще свежие шрамы. То ли из-за недавно перенесенной болезни, то ли от здешнего мороза ее знобило… Да еще и правая рука чесалась, будто она погладила медузу! Это в голое, красноватое пятно на запястье – туда, где раньше был панцирь, – воткнулись иголки из лисьего хвоста.

Сидеть на месте было нельзя. Выдернув из кожи блестящие волоски, она снова поднялась и, опираясь на копье, заковыляла к лестнице… Но тут же остановилась, издав шипящий свист: ступени, ведущие вниз, оказались наглухо затянуты льдом. Это западня! Клекоча от злости, она со всей силы ударила копьем по преграде – и не оставила ни царапины! Зато наконечник копья, жалобно звякнув, раскололся надвое. Здешний лед был прочнее железа – и заразнее, чем болезнь: когда она вернулась к мусорной горе, мертвый страж уже накрепко примерз к полу. Его тело мало-помалу приобретало ту же прозрачность, что поразила старика и помощницу. Она уже могла различить розовато-сизые мышцы под обвислой кожей щек и белые сердцевинки костей внутри толстых пальцев. Скоро он весь промерзнет; а ей-то что делать дальше?

Раз она не могла продолжать путь, то решила хотя бы поискать еды (вряд ли лисы питались только тем, что раз в год упало сверху!) и воды, потому что грызть этот странный лед совсем не хотелось. Он был тут повсюду: голубоватой корой оборачивал колонны, свисал сосульками с потолка, заползал за края провала, растекаясь по плитам пола… Она шла будто по поверхности застывшего озера, сквозь толщу которого виднелись бесчисленные обломки камня, куски металла, обрывки ткани и проводов. Временами над поверхностью выступали искореженные части чудны́х механизмов, давно уже мертвых. Шестеренки, шурупы, выпученные, стекла в железных оправах, поросших сначала красной ржавчиной, а потом – белым инеем.

Вдруг что-то прошмыгнуло у нее под ногами, чуть задев пальцы. Она отшатнулась, готовясь сражаться, но это был просто маленький зверек вроде бесхвостой мыши; разве что лапы у него заканчивались не когтями, а блестящими копытцами. Нащупывая ими мельчайшие неровности, кроха ловко взобралась вверх по ближайшей колонне и исчезла где-то под потолком.

Наконец, ближе к границе уровня, там, где дыхание моря смягчало мороз, лед стал тоньше, а местами даже оплавился и треснул, уступая место чахлым пучкам травы. В выбоинах на полу скопилась солоновато-горькая влага: достаточно, чтобы напиться. Пока она черпала воду, мимо проскользнула еще одна мышь. Интересно, удастся ли поймать ее на ужин?.. Зверек, судя по судорожному подергиванию носа, выискивал что-то – и вдруг замер на месте, постукивая сверкающим копытцем по насту. Она усмехнулась: пустая попытка! Эту преграду не брало даже железо. Но из-под крохотной лапки полетела труха; а когда мышонку удалось выдолбить ямку размером со створку мидии, он вдруг улегся внутрь. Стараясь не спугнуть зверька, она подошла ближе и присмотрелась: мышонок мелко дрожал, а наморозь вокруг него мало-помалу таяла – на пушистых боках оседали маленькие капельки воды. Наконец, зверек схватил со дна ямки что-то съестное и убрался восвояси.

Значит, этот лед все же можно растопить! Или повредить чем-то, равным ему по прочности. Она оглянулась: несколько мышей скакало поблизости, но чтобы пробить преграду в середине уровня, их понадобится пара тысяч! Как наловить столько? Они слишком быстрые… Правда, один зверек лежал неподвижно – и не пошевелился, даже когда она протянула к нему руку. Маленькое тельце было легким и очень, очень холодным. Поднеся мышь к лицу, она разглядела между комочками черного пуха тонкие ледяные иглы. Правую ладонь вдруг свело спазмом; зверек упал на пол и разбился на куски. Мех, кости, потроха – все разлетелось по полу, точно пестрые драгоценности: лиловые, красные, бурые, черные! Она потрогала собственные пальцы – на ощупь те были будто из сугроба.

Вот как охотятся лисы! Их иглы замораживают добычу: даже если та сумеет ускользнуть, стая найдет ее обездвиженной и сожрет то, что еще не превратилось в лед. Она вспомнила искристые загривки и хвосты: из чего же сделан лисий мех? Не из того ли вещества, что покрывает все вокруг?

Стукнув себя по лбу, она со всех ног побежала обратно, поскальзываясь, шипя и моля любых богов и бесов об удаче. По счастью, мертвый лис нашелся на том же месте, куда она его зашвырнула; потеки крови и мозга, выползшие из расшибленного затылка, накрепко слепили труп со льдом. Напялив рукавицы стража, она с трудом отодрала его – хорошо, что зверь не полностью окоченел! – принесла к ступеням лестницы, и, став на колени, начала тереть пол колючей шкурой.

И тот поддался! Скрипя под хрустальными иглами (ужасный, терзающий уши звук!), лед стал крошиться. Небольшая поначалу выемка через час углубилась на три пальца; потом руки ушли вниз по запястье… Но, пока преграда истончалась, отрава тоже делала свое дело. Правая рука онемела сначала по локоть, затем – по плечо; холод тек по ее сосудам и мышцам, одновременно подымаясь к горлу и опускаясь к сердцу. Она надеялась, что капли яда, рассчитанной на убийство мыши, не хватит на существо побольше… Но лед словно самозарождался, производя себя из ее крови; и чем больше его становилось, тем быстрее он схватывал все внутри.

Когда небо потемнело, она еще не протерла преграду насквозь – да и мертвой лисе пришлось несладко. На спине и на боках прежде пушистая шкура облезла и порвалась до красных язв. Бросив бесполезную тварь, она сама свернулась внутри получившейся выемки, надеясь, что ее тепло растопит остатки льда.

Вот только тепла оставалось мало: она уже не чувствовала ни пальцев, ни языка, ни горла. Непроглоченная слюна стекала из губ и, не успев упасть, превращалась в ледяные бляшки. Пластины на бедрах и спине издавали стеклянный звон, будто грозились вот-вот разбиться. Веки отяжелели – кажется, изморозь наросла на ресницах, как слои голубого перламутра. Хуже того – ее клонило в сон. Она знала, что если поддаться, проснуться уже не получится, а потому моргала, кусала щеки и трясла головой; но с каждой секундой шевелиться было все сложнее. Наконец, она не выдержала и закрыла глаза – и тут лед поддался и треснул.

***

Она упала, ударившись о камень ступеней, весь черный от влаги: в воздухе висела густая, соленая испарина, мешавшая дышать. Море было совсем рядом, но почему-то его близость не согревала – наоборот, казалось, что стало еще холоднее… Холоднее даже, чем в ледяной западне, из которой она только что выбралась. Она попыталась встать и не смогла. Отрава продолжала действовать: руки и ноги не слушались. Тогда она попробовала изогнуться, будто вытащенная из воды рыба, оттолкнуться от ступеней бедрами и плечами, чтобы хотя бы ползти по лестнице, но даже это не получилось. Оставалось только лежать плашмя, чувствуя, как тонкая струйка крови вытекает из приоткрытых губ.

На этом уровне стены были сплошными: ни окна, ни проема, ни проеденной временем дыры. Свет наверху тоже скоро погас – в мире наступила ночь. Она повисла в кромешной темноте, как сушеная рыба на леске. Закоченевшее тело почти лишилось веса; глаза бессмысленно вращались в орбитах, ничего не различая. Поначалу ей чудилось, будто кто-то скользит рядом, или трогает ее панцирь мягкими щупальцами; но, кем бы они ни были, местные обитатели не издали ни звука; а потом и прикосновения исчезли. Не осталось ничего – только пригоршня тепла, вытекающего из нее наружу, как масло из расколотой лампы.

Что случится, когда тепло кончится? Она исчезнет? Но каково это – исчезнуть? Просто темнота – и все? Не будет больше ничего? Или она станет одним из призраков, в которых верят в городе: духом, обреченным стеречь давно истлевшие кости? Или ее утянет вниз, под волны, к месту, где она родилась?

И тут ей стало страшно встречаться с Матерью. С чего она решила, что ее ждут с той стороны моря? Что ее примут там, если отвергают здесь? В мире много матерей, пожирающих свое потомство. Может, и Та-что-внизу – одна из них; не друг ей, а враг? Не для того ли ее родили, чтобы сделать яством на чужом пиру? И если так, то хватит ли у нее сил сразить могучую богиню, когда ее саму одолела дохлая лиса? Вдруг она проиграет и целую вечность будет ворочаться и перевариваться в желудке ночи, захлебываясь горькой водяной желчью?..

Страх смог на мгновение потеснить даже мороз. Сердце забилось быстрее, разгоняя загустевшую кровь, но через дюжину ударов снова утихло, сдаваясь. У нее не осталось сил даже бояться. Пусть все кончится, пусть кончится быстрее! Хотя бы не надо будет убегать и терпеть боль, не надо биться с тем, что никогда не победить… Пусть она умрет.

Теплый уголек в груди мигнул – и погас.

В ту же секунду чернота проглотила ее целиком, со всеми потрохами; немая, слепая, глухая чернота – как захлопнувшиеся створки раковины, как крепко сжатые губы. Это продолжалось не то секунду, не то вечность… А потом что-то изменилось. Она услышала тихий плеск волн, шелест водорослей, хлопки пенных пузырей, поднятых подводным ходом морских гадов, – звуки, складывающиеся в слова:

– Мое дитя. Ты не умрешь.

Провал раскрылся перед нею, как рот, заполненный жидкой мглою; зубы-ступени клацнули, из глотки вывалился черный язык.

– Ты не умрешь. Грядет великий пожар, и ты его первая искра.

Всеми чешуями панциря, всеми шипами на затылке она ощутила дрожь, подымающуюся от основания башни: точно сам мир вздохнул, наполняя спрятанные под водою легкие – и темнота изменилась. Она не исчезла, нет! Но предметы побагровели, налились красным соком, словно раскалившись изнутри. В этом тусклом свечении она увидела все: ступени, заросшие колониями пористых губок и трубчатыми растениями, со стеблями полупрозрачными и раздутыми у основания, как стеклянные бутыли; стены – каждый кирпичик в них горел, будто только что вынутый из печи; потолок – с него свесились бочкообразные, покрытые плотной оболочкой анемоны, непомерно раздувшиеся от накопленной влаги. Из дыр-ртов свисали длинные удочки стрекал: иногда на них попадались бледные слизни в руку длиной, с золотыми пятнами на спинах, и тут же исчезали, утягиваемые вверх неводами щупалец.

Сердцевина каждого предмета пылала все ярче, пока красный жар не уступил место нестерпимому сиянию, в котором и анемоны, и вязкая плоть моллюсков, и камень лестницы, и металл перекладин растворились, как соль в воде. Оно не было похоже ни на рыжие всполохи костров, ни на молочную белизну неба, ни на масляный блеск золота – и все же казалось ей знакомым. Да, она видела его раньше! Слабые отблески, мелькающие то тут, то там: в стеклянной чешуе рыбы, чье мясо пахло мочою; в радужных глазах мух, очистивших ее раны; в лисьем мехе и птичьих зубах…

Оно горело и в ней, но только мгновение. Так же внезапно, как вспыхнул, огонь стал меркнуть – и все опять стало багровым, а потом вернулось в черноту. Это было ужасно: как будто перед нею приоткрыли двери темницы, а потом захлопнули прямо перед носом. Ей хотелось кричать, и выть, и проклинать все и вся, а получалось только шипеть и скрести по панцирю ногтями, пытаясь утешить тоску телесной болью.

– Не печалься! Я не оставлю тебя, – шептало море. – Но ты должна сама прийти ко мне. Поторопись, дитя!

А потом слова разбились, исчезли, превратившись в плеск волн.

Она поднялась, расправляя затекшие плечи, хрустя позвонками и суставами, и стала спускаться. Голова еще кружилась, но действие яда прекратилось; что там, даже шрамы на запястьях и пятках перестали ныть и чесаться! Хотя она давно толком не ела, ее не мучили ни голод, ни жажда. Теперь она точно знала, зачем идет вниз – не спасаться от горожан, не слушать оправдания Матери (будто они могут что-то исправить). Нет, она должна найти этот огонь, явившийся ей, еще раз увидеть его, овладеть им – теперь уже навсегда! И если для этого придется сразиться с самой Тьмою – так тому и быть. На ее пути больше не осталось препятствий; и даже если ядовитые щупы падали сверху, а сколькие слизни бросались под ноги, то сами тут же отдергивались и отступали, будто обжегшись. Правда, один раз ей показалось, будто кто-то идет навстречу, вверх по лестнице… Но никто так и не появился.

***

В темноте легко было потерять счет времени; утро застало ее врасплох. Вместе с серым, унылым светом пришла и усталость: хотя отрава выветрилась из крови, все же нужно было отдохнуть и найти воды. Хорошо, что за ночь она почти поравнялась со следующим уровнем! Он был куда меньше предыдущих – башня сильно сужалась к основанию. С верхних ступеней она могла рассмотреть все пространство, до самых стен, прорезанных высокими стрельчатыми окнами. Судя по остаткам погнутых рам, когда-то в них были вставлены стекла, но теперь сквозь пустующие проемы в башню проникал лед. Не такой, как двумя уровнями выше: не гладкое неподвижное зеркало, а чешуйчатые, вставшие на дыбы глыбы. Сойдя с лестницы, она осторожно коснулась их холодной поверхности: та даже не увлажнилась под пальцами. Может, это и не лед вовсе, а непомерно разросшиеся испарения соли? Но, лизнув странное вещество, она не почувствовала вкуса; зато заметила в переливчатой глубине вкрапления какого-то мусора.

Поддавшись любопытству, она вошла в лабиринт огромных кристаллов и побрела вперед, разглядывая их внутренности. Там, в светящейся зелени, было много всего: полуистлевшие скелетики – не то рыб, не то птиц, перья и чешуйки, обломки раковин, пучки не то водорослей, не то мхов, похожих на зонты, колеса и крошечные ладони с растопыренными пальцами… Но на морских, земных и воздушных тварей она уже насмотрелась, пока добиралась сюда. Куда интереснее были штуки, не встречавшиеся прежде: детали крошечных, непонятных машин, обрывки окрашенной ткани, скрученные в узел куски проволоки… Откуда они здесь? Кто их оставил и зачем?..

Она поскребла одну из глыб ногтем, пытаясь добраться до вещицы, которая понравилась ей больше всего – золотой пластинки с мелкими, искусно вырезанными знаками. Конечно, ничего не вышло: прочный кристалл не поддался. Зато вдруг помутнел, став цветом как молоко! Она склонилась ближе, раздумывая, как так вышло… и услышала рычание. Чудище обогнуло ледяную преграду и стало перед нею, огромное, будто растянувшаяся по полу тень: голова с бочонок, лапы с подносы, а когти – точно костяные ножи. С боков и горбатой спины свисали патлы свалявшейся белой шерсти; у подбородка и на шее они превращались в настоящую бороду, волочившуюся за зверем по полу, совсем как уши меховой шапки – за хозяином дворца. Может, это душа старика уже успела переродиться в медведя и теперь пришла отомстить?..

Великан уставился на нее, пофыркивая и злобно щурясь. В его животе урчало и булькало, как в закипающем котле; и вдруг, распахнув челюсти, медведь бросился вперед. Чудом она успела отшатнуться, так что зверь со всей силы врезался лбом в хрустальную глыбу. Толстый череп выдержал удар – зато пока медведь оглушенно тряс башкой, она успела убежать; не к лестнице – до нее было слишком далеко! – а к краю уровня, туда, где слышался гомон морских зверей и плеск волн… Туда, где из кристаллов, покрывающих основание башни, выпирали отростки в пару ее ростов длиной. Она надеялась – если выбраться на такой, свежий ветер унесет ее запах; тогда чудище, не найдя добычи, уйдет прочь.

Ей и правда удалось добраться до окна прежде, чем медведь догнал ее, и даже ступить на сверкающий выступ. Но увы! Она слишком поторопилась. Поверхность под ногами была скользкой, да еще и ветер подтолкнул ее в спину: потеряв равновесие, она упала на живот и съехала по боку кристалла, уцепившись за какую-то веревку за мгновение до того, как сорваться вниз. Стиснув кулаки, она замерла; повезло, что из-под отростка свисали петли старых, захваченных льдом проводов! За них она и ухватилась; затем, пошарив ногами в воздухе, нашла опору; закинула вверх одну руку, потом – вторую, и наконец забралась обратно.

Но это было еще не все: медведь успел взять след. Стоило только отдышаться, как из оконного проема высунулась его оскаленная морда: жесткая шерсть встопорщена, желтые зубы выпирают из лиловых десен, по бороде течет слюна… Медведь ступил на кристалл – и пошатнулся. Даже его когти не были достаточно крепки, чтобы вцепиться в это вещество. Чудище хрипло заревело, топоча и тряся космами. Что, если он все же решит двинуться вперед? Доберется до нее или сломает отросток своей тяжестью?

Странный звук донесся снизу – не то собачье тявканье, не то бульканье льющейся из бурдюка воды. Она затаила дыхание, не зная, чего ожидать, а потом увидела под болтающимися в воздухе ногами какие-то тени. Те скользили по льду легко, как рыбы в воде или птицы в небе; вдруг рядом вынырнула круглая, усатая морда морского зверя! Помогая себе клыками, торчащими из-под верхней губы, и короткими когтями на ластах, он выскочил на край уровня и, вытягивая толстую шею, заорал на медведя во всю силу раззявленной глотки. Следом за первым зверем показался и второй, и третий… Они выпрыгивали перед чудищем, как икринки из молок – черные, гладкие, блестящие; густые усы топорщились, круглые пасти разевались, выпуская крики и рыбный смрад. Неужели морские звери защищали ее? Может, из-за темного панциря они приняли ее за товарища, попавшего в беду?

Разъяренный медведь, взревев, схватил ближайшего врага за горло и начал трепать, ударяя то об пол, то о кристаллы вокруг; но и зверь успел воткнуть клыки в косматую шкуру. Взвизгнув, чудище выпустило жертву из пасти; злобные глазки зыркали из стороны в сторону; рыло с хрюканьем шевелилось… и вдруг медведь развернулся и побрел прочь.

Влажный нос ткнулся ей в плечо и, оглушительно чихнув, забрызгал водой вперемешку с соплями. Морской зверь смотрел на нее, приоткрыв рот, приподняв колючие брови; из пасти вывалился дрожащий розовый язык. Наглядевшись вдоволь, он переполз внутрь башни; она двинулась следом – туда, где черноспинное стадо, тихо скуля, обступило раненого брата. Тому оставалось недолго: лужа крови, натекшая из разорванного горла, была почти в палец глубиной. Она села рядом, протянула руку – к ее удивлению, зверь не отстранился, а прижался к ладони, потершись щекой о твердые пластины. Вот только помочь она не могла.

Зачем она вообще пошла сюда? Нельзя было сходить с лестницы. И как теперь добраться до ступеней? Звери спугнули медведя, но не прогнали; она еще различала молочно-белое пятно, мелькающее вдалеке. Чудище сторожило ее; не зря его челюсти были окрашены в предательский желтый! Вздохнув, она села на пол, обхватила колени руками и стала покачиваться вперед-назад, пытаясь успокоиться.

Нужно было перетерпеть, подождать до вечера или даже до ночи; тогда медведь уйдет сам. Но время тянулось слишком медленно; слишком медленно для ее мыслей! Серый свет неба, непонятный сор в толще такого же непонятного льда, плач морских зверей – от всего этого становилось тошно. Сердце бешено колотилось, зубы стучали, кожу кусал зуд; она сама не заметила, как расчесала раны на запястьях до крови. Может, попробовать спуститься к воде следом за зверями? Поискать вход на другой уровень там? Но что, если входа нет? Как ей тогда вернуться обратно?

Она опять подошла к окну и посмотрела вниз. За торчащими во все стороны рогами кристаллов виднелся остров, засыпанный снегом вперемешку с чем-то черным – может, сажей от устроенного ею пожара? По тающей грязи скользили веретенообразные тела, покрытые светлой шерстью: детеныши. Они не могли вскарабкаться вверх, потому что не отрастили клыков, которыми старшие особи пользовались, как ледорубами. Вот что нужно, чтобы подняться на верхние уровни в случае неудачи; но откуда их взять?..

Она покосилась на растерзанного медведем зверя; потом, протиснувшись сквозь ревущее стадо, коснулась его морды и оттянула усатую губу. Клыки – острые, прочные, изогнутые наподобие серпов, – были сделаны из того же вещества, что и кристаллы вокруг; вещества, несущего в себе отблеск нездешнего огня. Оставалось только вырвать их, но почему-то она колебалась. Сколько раз она выдирала жабры, кости и внутренности из моллюсков и рыб; сколько живых тварей убила, задушив, оторвав головы, выпотрошив – и все ради кусочков золота для жадного старикашки! Так в чем разница теперь? Тем более что мертвому зверю целые челюсти уже ни к чему.

Она схватилась один клык у основания и надавила всем телом. Корень, еще живой и кровоточащий, с хрустом обломился. Драгоценный зуб остался у нее в руках. Другие звери, увидев, как трепыхается тело их товарища, подумали, что тот ожил, и заплясали вокруг, радостно гогоча. Это было плохо. Гораздо хуже, чем когда стражи тыкали и били ее, или растягивали на цепях; или когда жители плевались и швыряли в нее камнями; или когда помощницы во дворце обливали ее кровью и нечистотами. То, что происходило на равнине и в городе, удавалось вынести, потому что иначе и быть не могло. Она знала, что была чужой этому миру, а мир – чужим для нее. Как песчинка, царапающая раковину, и раковина, душащая песчинку перламутром, они обречены были убивать друг друга; в этом не было неправильности или зла. Но морские звери не были чужими здешней странной земле; они родились в этой красной воде, под этим белым небом, и все равно страдали! Дрожь пробежала по ее телу, от макушки до пят, когда она вдруг поняла: не для нее одной – для всех, кто заключен здесь, этот мир был адом.

Выдернув второй клык, она подняла его над головой, разглядывая на просвет. Уничтожить причину страдания – вот что она может сделать для тех, кто помог ей.

Когда наступила ночь, она прокралась туда, где плыло во мраке мутное белое пятно, похожее на клок пены на морских волнах. Медведь не отступил; он лежал между двумя хрустальными валунами прямо на пути к лестнице. Огромная морда покоилась на мохнатых лапах, но зверь не спал. Его стариковские, морщинистые веки дрожали, а ноздри выпускали горячий пар. Когда она приблизилась, движения зрачков под толстой кожей ускорились, а облачка испарины стали больше; медведь знал, что она рядом. В одной руке она сжимала серпы-клыки, в другой – кусок снега, скатанного почти до каменной тяжести; его-то она и швырнула в медведя, метя в морду. Острый наст царапнул невовремя распахнутые глаза; от боли зверь сразу пришел в ярость. Оглушительно заревев, он вскочил и бросился за убегающей обидчицей.

Медведь двигался огромными прыжками, царапая когтями пол, снося боками хрупкие ледяные отростки – и расстояние между ними, поначалу немаленькое, быстро сокращалось. Скоро она почувствовала зловонное, обжигающее дыхание у себя на затылке. Еще секунда, и желтые зубы вопьются в нее, или длинные когти царапнут по хребту… Но тут пол закончился, и она соскользнула с края уровня прямо на крутой скат, по которому днем поднимались морские звери; чтобы остановить падение, пришлось с размаху воткнуть в лед оба клыка. Один вырвало у нее из рук, но второй зацепился за какую-то расщелину, как крючок за рыбью губу, и она повисла на нем, гадая, что будет дальше.

Долго ждать не пришлось; медведь следовал за нею по пятам. Увидев, как добыча ныряет в пустоту, он хотел остановиться, но не смог. Передние лапы поскользнулись, подворачиваясь, и грузное чудище вывалилось из башни. Крутясь в воздухе, словно какое-то жуткое косматое, когтистое колесо, медведь пролетел рядом – и ухнул вниз. Услышав влажное чавканье, она опустила взгляд. Зверь напоролся на заросли острых кристаллов; их окровавленные, но все еще сверкающие шипы выступали из его пробитых ребер, конечностей и живота.