Текст книги "Ошибка Творца"

Автор книги: Дарья Дезомбре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Бронислава

Бронислава не раз ловила себя на том, что вместо того, чтобы читать книжку, пялится в окно, на проплывающие мимо ряды елей и берез. Путь на работу занимал у нее без малого полтора часа, но Броню это не смущало. Ехала она навстречу всему многомиллионному потоку пассажиров: они – в центр из пригородов и окраин, а она из самого что ни на есть центра – в пригород. В метро было битком набито, но постепенно, ближе к конечной, народ рассасывался. А в пригородной электричке – вообще красота: пусто. Бронислава кидала сумку на сиденье напротив, с удовольствием вытягивала ноги и, опустив на колени, прикрытые юбкой в складку, книжку, неизменно, как к магниту, разворачивалась к окну. Эта игра светотени, проблески неба между вертикалями деревьев, дома – то добротные, краснокирпичные, то покосившиеся, в облупившейся краске, «олдскульные» – как называла их Броня. Кусочки чужой жизни – почтальон на старом кривоватом велосипеде, эдакий Печкин; заспанные детки, влекомые в остервенении матерями в детсад; покуривающие близ железнодорожного полотна прогульщики-подростки – все ей было интересно, все вызывало тихую, ровную радость. Ибо она ехала на работу, любимую работу, и впереди ей еще предстоял целый день, «открытий полный». А от платформы и до самого института оставалось пешком максимум минут десять. Можно было, конечно, дождаться смешно пыхтящего львовского автобусика, но за исключением зимних морозных дней Броня предпочитала пройти эти десять минут своим ходом. Во-первых, свежий воздух. Во-вторых, физкультура и – какое-никакое – похудение. Ну а в‑третьих (и, наверное, самых важных – хотя Броня вряд ли бы себе в этом призналась), она чувствовала что-то сродни религиозному экстазу, когда за рядом покосившихся домов и сараев, за почти прозрачной березовой рощей вдруг появлялась футуристическая, будто крыло инопланетного корабля, крыша института. Это появление было таким неожиданным, что вызывало у приезжих изрядный шок, а местные лишь небрежно поводили плечом: чё такого-то? Это ведь этот, ну как его? Генный институт. Уж года два как построили. Япошка какой-то проектировал. Но пока стоит, ага.

Но Броня знала, что и «япошка» – знаменитый на весь мир архитектор, построивший посреди расейского равнинного пейзажа это диво, и все работники института, и его руководитель Борис Шварц, чьей научной ассистенткой она являлась, – все было волшебством. А сам Шварц не талант, а просто гений, и находиться рядом с ним на каждодневной основе являлось для нее, и это Бронислава отлично понимала, огромной жизненной удачей. Самым большим подарком судьбы. Она подошла к высокой ограде, окружающей институт, показала пропуск двум охранникам. Ворота открылись, и Броня, чуть ли не танцуя от переполнявшей ее радости, зашла во внутренний двор: немного правее и ниже – въезд на подземную парковку, а прямо перед ней – ровнехонький газон, как на поле для гольфа, пересеченный лишь дорожкой из желтого кирпича, идя по которой Броня чувствовала себя девочкой Элли, подходящей к своему Изумрудному городу.

– Привет, красавица, – распахнул перед ней галантно дверь Коля: смесь вахтера с секьюрити.

– Доброе утро. – Бронислава на ходу разматывала легкий шелковый шарф, который дед заставил ее надеть сегодня утром.

– Как провела выходные, не скучала? – подмигнул ей Коля глазом-щелочкой. Броня уже давно отметила в генах этого белобрысого голубоглазого верзилы наличие монгольских кровей: высокие скулы, раскосые глаза и ноги… Она опустила глаза вниз и вздохнула: ох… Эти испорченные на десятки поколений вперед после татарского нашествия кривые ноги вечных наездников. Понимает ли он, что его айкью так же отличается от ее, как мозг мушки-дрозофилы от… Она не успела придумать достойного сравнения, как Николай выдал очередной перл: – Зря не согласилась поехать на шашлычки. Отлично посидели.

«Не понимает», – кивнула себе Бронислава, а вслух сказала, вежливо улыбнувшись:

– Как-нибудь в следующий раз.

Она поднялась на третий этаж, прошла по белоснежному, как в научно-фантастических фильмах, коридору со сводчатым потолком, надела белоснежный же халат, ни на секунду не задержавшись у зеркала в раздевалке. Ей пора было готовить кофе для Шварца.

Ровно в 9:30 кофе стоял на столе в его кабинете, где из окна открывался вид на лес и еще дальше – на железнодорожную станцию. Бронислава ждала, когда в ворота въедет джип, привезенный Борисом Леонидовичем еще из Штатов. «Облезлый, но настоящий!» – говорил о нем с гордостью директор института, когда пару раз подбрасывал Броню до станции.

В дверь аккуратно постучали. Броня обернулась и улыбнулась, увидев человека, стоящего на пороге, а у того сердце зашлось от этой улыбки.

– Здравствуйте, Евгений Антонович. – Бронислава не могла не отметить, что верхняя пуговица рубашки замдира висит на одной нитке, да и сама рубашка – даже те пять сантиметров, что торчали из-под воротника халата, явно плохо выглажена. Она вздохнула: ее дед хоть и жил бобылем последние тридцать лет после смерти бабки, а рубашки носил всегда идеально выглаженными. А этот… Просто какая-то пародия на убежденного холостяка. Предложить ему пришить пуговицу или…

– Зря вы Боре уже кофе сварили, – кивнул он на чашку белого фарфора, стоящую на черном идеально чистом столе. – Остынет.

– Не остынет. Борис Леонидович никогда не опаздывает. – «Нет, – решила Бронислава. – Не буду предлагать. Пусть наймет себе домработницу – зарплата позволяет». Впрочем, дело тут было не в зарплате – вон Шварцу тоже зарплата многое позволяла, однако Бронислава без малейших сомнений взялась бы пришивать ему пуговицу. Потому что Шварц был – небожитель. А Калужкин – нет. И, к слову, у Шварца никогда не было проблем с неглажеными рубашками, хотя вряд ли ему их гладит дочь Надя.

– Вот видите, – прервал ее размышления Калужкин, – сегодня, похоже, опаздывает. Может, в Кремль вызвали для демонстрации прорыва в отечественной генетике? А тамошние обитатели, говорят, пунктуальностью не страдают.

Бронислава расстроенно кивнула. Похоже на то. Ей придется провести утро без шефа. Что ж, работа у нее есть. И много. Только заниматься ею без Шварца совсем не так интересно…

– Пойду резать своих мышей, – улыбнулась она мельком. – Если хотите кофе – он ваш. Борису Леонидовичу сварю еще, как приедет.

И вышла. Калужкин вздохнул: почему он не умеет так увлечь собой? Раньше, до Брониславы, ему было наплевать на то преклонение, почти обожание, которое Боря вызывал у всех сотрудников. Он не мог не признать: еще в юные годы, до многочисленных степеней, премий Нассера и Американского научного общества и бесконечных публикаций, Боря создавал вокруг себя невидимую зону притяжения, некое завихрение полей в атмосфере, в которое попадали люди, даже чуждые науке. Попадали, чтобы смотреть на него горящими глазами, копировать, не замечая этого, его повадки: нервные движения музыкальных рук, манеру загребать уже почти седые – а раньше иссиня-черные – кудри на голове… И еще вот этот, казалось бы, абсолютно мужской жест, который теперь вовсю воспроизводила Броня: задумчивое почесывание всей пятерней подбородка, замерев перед микроскопом. Калужкин залпом выпил уже едва теплый кофе и пошел по тому же ультрасовременному коридору за материалами. Для него, человека, проработавшего пятнадцать последних лет в провинциальном НИИ, это здание тоже было источником негасимого восторга, но не от архитектуры и не от хайтековских примочек. Он восхищался элементарной заботой об ученых и результатах их труда.

«Наверное, – думал он, – я на уровне генетической подкорки отравлен воспоминаниями о сталинских шарашках». Потому и расставленные через каждые пять метров «антипожарные» кнопки, и душ, нависающий над входом в каждую лабораторию, на случай попадания едких реактивов на кожу, и холлы, оборудованные сигнальными лампочками, если холодильник с реагентами, не дай бог, открыт и при размораживании ученый рискует потерять тысячи часов неустанного труда, – все вызывало в Калужкине ощущение детского, удивленного счастья. Сегодня ему предстояло провести пару часов в холодной комнате. Температура в ней всегда поддерживалась около четырех градусов, и потому при входе в шкафу висели кофты и свитера работников для «внутреннего использования». У Калужкина на этот случай была предусмотрена лыжная кацавейка, и, надев ее под халат, он зашел внутрь и захлопнул за собой тяжелую дверь.

Ему показалось, что не прошло и получаса, как за прозрачной дверью появилась Бронислава и помахала рукой. Калужкин улыбнулся под маской: зачем бы она ни пришла – все радость, открыл дверь и, не снимая бахил и перчаток, вышел к ней в коридор.

– Простите, что отрываю, – широкие густые Бронины брови были сдвинуты, темно-синие глаза серьезны. – Но Бориса Леонидовича все еще нет на месте. У него в два совещание, а телефоны, ни мобильный, ни домашний, не отвечают…

Калужкин тоже нахмурился:

– Странно. Вряд ли бы он куда-нибудь сорвался, нас не предупредив.

– Я тоже так думаю, – закивала головой чуть ли не со слезами на глазах Бронислава. – Уже без четверти, а он…

Калужкин сорвал маску с лица, быстрым привычным жестом стащил бахилы, сунул все в урну у входа в «холодную комнату», взял Брониславу за мягкий локоть и чуть ли не потащил за собой по коридору.

– У вас же есть запасной ключ от его дома, так?

Бронислава сглотнула:

– Думаете, ему стало плохо? Сердце?

Калужкин ничего не ответил: у Шварца действительно было слабое сердце, он уже многие годы сидел на серьезной терапии и, не доверяя российским аптекам, возил себе тонны лекарств из Штатов.

– Бегите, возьмите ключ. Вы на машине? – спросил он и сразу вспомнил: – Нет. Значит, надо будет попросить съездить с нами охранника. Жду вас внизу.

Когда, запыхавшись, пятью минутами позже Бронислава выбежала во двор, машина стояла уже у выхода из подземной стоянки: новый «Хёндай», собственность института. За рулем сидел Коля, явно довольный неожиданным развлечением посреди рабочего дня. Рядом – озабоченный, так и не снявший халата Калужкин. Броня быстро прыгнула на заднее сиденье. Коля, чтобы произвести впечатление, молодецки газанул, чуть не врезавшись в створку ворот.

– Круто! Ни разу не был у шефа дома, – сказал он, подмигивая Броне в зеркальце заднего вида. – Денег, говорят, ему положили за директорство – мама не горюй! И дом, говорят, закачаешься!

Броня смущенно поглядела на затылок Калужкина. Тот молчал – думал о своем.

– Смотри на дорогу! – только и сказала она Коле.

Жил Шварц в соседней деревне – до работы доезжал за пять минут, и дом, как он сам говорил Броне, был обаятельный – застекленная цветными ромбами веранда, куда легко помещался большой круглый стол, просторные комнаты на первом и втором этажах. Эдакое жилище барствующего дачника начала прошлого века. Впрочем, оснащенное и горячей водой, и Интернетом. Борис перевез туда всю свою мебель из-под Вашингтона, где он с семьей прожил почти пятнадцать лет. Мебель, купленную по разным барахолкам, но очень уютную, – кожаный продавленный диван, покрытый пледом, тяжеловесные «клубные» кресла, плетеные стулья. Ничего шикарного в этой обстановке не было, дорога она лишь воспоминаниями о той жизни, когда Борина жена, Лиза, еще не умерла от рака, а обе дочки, еще маленькие, ладно устраивались на отцовских коленях. Они остановились у высокой ограды с железными воротами. Справа от них находился кодовый замок со звонком. Бронислава, первая выпрыгнувшая из машины, нажала, сначала несильно, интеллигентно, а потом уже не стесняясь, на звонок. Дом, едва видный из-за забора, молчал. Броня растерянно повернулась к Калужкину:

– Евгений Антонович, я не знаю кода.

Калужкин подошел к двери, нахмурился и нажал четыре цифры. Раздалось едва слышное жужжание – дверь приоткрылась.

– День рождения покойной жены Бориса Леонидовича, – ответил он на вопросительный взгляд Брониславы и толкнул ворота. Небольшой садик перед домом тонул в жасминовом цвете. В теплом душистом воздухе гудели шмели.

– Красота, – вдохнула воздух Бронислава, впервые улыбнувшись.

Колян, покручивая на пальце брелок с ключами от машины, хмыкнул. Лачуга какая-то. Краска облупленная, трава не стрижена. Директор Института генетики – кому рассказать! Он огляделся – слева, на островочке гравия, стояла машина директора: джип «вагонер», родом из 80-х, обитый деревянными панелями. «Офигеть!» – усмехнулся Колян. Он правда не понимал, как можно ездить на такой тачке, когда у тебя есть бабло на «Кайен»? Калужкин с Броней тем временем подошли к веранде, поднялись на обвитое лиловым клематисом крыльцо. Бронислава достала из кармана ключ, но не рискнула сразу открыть, а, сложив ладони лодочкой с двух сторон, заглянула на веранду.

Убаюканная мирными звуками сада, она не сразу поняла, что увидела – стол, стоявший посреди веранды, был опрокинут. А на ковре, покрывающем крашеный деревянный пол, лежал с закинутым вверх острым подбородком Борис Шварц. Вокруг – на рассеченном горле, на груди и животе – застыла кровь. Кровь обтекала стол и ножки сломанного стула, покрывала немаркий ковер, скапливалась в щелях плохо пригнанного деревенского пола, впиталась в домашние серые брюки и смешной фартук с торсом Аполлона.

И едва Бронислава, крепкая девочка, настоящий ученый, изрезавшая за свою недолгую научную жизнь уже десятки подопытных мышей, осознала, что увидела, она с тихим стоном осела на нагретое летним солнцем крыльцо, прямо на руки еще ничего не понимающего Калужкина.

Отрывок из зеленой тетради

Примерно в то же время вышла книга некоего итальянца – Чезаре Ломброзо. Как и Гальтон, тот обмерил немало черепов и сделал вот какой вывод: человеков существует два вида. Один из них – атавизм, человек преступный. У такого индивида имеются аномалии в строении черепа, напоминающие черепа доисторических рас: узкий скошенный лоб, асимметрия глазных впадин и чересчур развитые челюсти. И при всем различии между итальянским тюремным врачом и английским джентльменом, их изыскания сходились в одном. Там, где англичанин искал высшую расу, итальянец доказывал существование преступной подрасы. Перед смертью Гальтон написал роман-антиутопию, которым, впрочем, не заинтересовалось ни одно издательство, где изложил следующее: «То, что природа делала слепо, медленно и жестоко, следует делать прозорливо, быстро и мягко». К несчастью, потомки только частично прислушались к советам благообразного английского джентльмена.

Маша

Они стояли перед Анютиным, как два первоклассника, вызванные к директору школы. Пристыженные, глаза в пол. А полковник расхаживал по кабинету и монотонно их ругал. Именно монотонно, без огонька. Два дела, два будущих «висяка». Одно – убийство телеведущего, который, как выяснилось, сам был заказчиком по крайней мере четырех убийств. И второе – смерть молоденькой кинозвезды, чей муж в прошедшие выходные покончил с собой, перерезав себе вены в ванне и оставив записку, мол, сам виноват в ее гибели.

– Это не он, – тихо сказала Маша.

– Что? – Анютин навис над столом, поставив руки на кулаки.

– Это не он убил Алису. Он виноват, но косвенно, в смерти первой жены. В этом и признается.

– Тоже убийство? – нахмурился Анютин.

– Нет. Авария. Возможно, самоубийство.

– Вот видишь, – сел наконец в кресло Анютин. – Актриса, говоришь, погуливала. Плюс свела в могилу первую супругу. Так что был и мотив, и возможность. Выходит, сцена в ванной все объясняет. Алиби надо прошерстить – наверняка найдется дырочка нам на радость. И этот твой, – он кивнул Андрею, – Джорадзе. Связался с профессиональными убийцами, вовремя не заплатил или подставил слегонца, высветив на голубом экране, они же его и…

– Нет, – твердо сказал Андрей.

– Да вы что, сговорились, что ли? – вскочил опять Анютин.

– Убийца из кафе – высокий мужчина среднего возраста. А тот, кто напал на меня у гаражей, был отлично тренирован, скорее всего, молод и – с маленьким размером ноги. То есть небольшого роста. – Андрей проигнорировал возмущенный Машин взгляд: ему таки пришлось признаться в рискованной экспедиции – выдал огромный синяк на плечах.

– Та-а-ак, – протянул Анютин. – Значит, спорить мы не будем. И с сегодняшнего дня, ребятки, ваш приоритет – блестящий ученый, изрубленный в ночь на понедельник у себя дома. Золотые мозги, перекупленные обратно у Штатов за большие деньги, чтобы поднимать целину нашей науки. Я уже пообещал журналистам центральных каналов, что мы бросим на расследование лучшие силы. А лучшие силы у нас это кто?

Маша и Андрей насупленно молчали.

– Это, как я раньше думал, Каравай с Яковлевым в тесной связке. Интеллектуалка и практик. Хотя сейчас мне это уже сомнительно. Поэтому дело Джорадзе передать Камышову. Актрису – закрыли. И всю энергию направили в генетическое русло.

Анютин перевел взгляд с упрямого Машиного лица на такое же – Андреево.

– Мне бы хотелось все-таки… – начала она, но Анютин с такой силой стукнул пухлой ладонью по столешнице, что не то, что Маша Андрей вздрогнул.

– Отставить! – прикрикнул он, но, увидев Машино бледное лицо, добавил уже спокойнее: – Начальство бьет копытом. Мое начальство. Мне по темечку. Так что вперед – и с песней.

* * *

– «Профессор Шварц, доктор биологических наук, – читал ей в машине Андрей с планшета, – ученый с мировым именем в области эмбриональной генетики. Родился в семье врачей, русских немцев, член Лондонского королевского общества, Национальной академии наук США, Королевской академии наук Нидерландов, ну, тут еще на пять строчек. Автор статей…» Так, здесь я вообще ничего не понимаю. «Работал в Институте экспериментальной биологии, с 96-го года жил и работал в Стэнфордском университете, в 2011 году по приглашению правительства Российской Федерации возглавил Генный институт им. Вавилова». – Он повернулся к Маше: – Совсем, кстати, недалеко от нашей дачки. Обратно в Москву уже не возвращаемся, учти!

Маша грустно улыбнулась, не отрывая взгляда от дороги. История с Рудовским, то ли признавшимся, то ли нет в преступлении, которого он, скорее всего, не совершал, не отпускала. Дело тут, конечно, было и в чувстве вины: а если бы она не рассказала ему про инцидент с ложной беременностью? Ведь ни одной из женщин уже не было в живых. Могла ли она получить от него нужную информацию, не «сдавая» Алису? И сама себе ответила – вряд ли. История грязная, неприятная. Это уже даже не два любовника, с которыми она совмещала своего мужа, это – опосредованное убийство, если учесть, что девушка знала и про бездетность первой жены, и про ее депрессию.

– Хватит, – произнес над ее ухом Андрей. – Хватит себя шпынять. Я вот тоже – опозорился. И ничего – живу пока. Это опыт, детка, – подмигнул он ей. – Все равно тащим по несколько дел одновременно. Что-то само бежит вперед, что-то надо волоком волочь, что-то…

– Что-то оставить до лучших времен? – хмыкнула она.

– Я не говорю, что оставляю, – нахмурился Андрей. – Я только пытаюсь тебе заметить, что нельзя быть идеальной всюду, и да, иногда смена деятельности помогает. Даже если это смена расследования одного убийства на другое…

Маша ничего не сказала – они подъехали к дому Шварца, вокруг которого уже припарковались штук пять казенных машин. Высокие ворота были отделены от улицы и пришедших полюбопытствовать полосатой лентой.

Тем временем от небольшой группы зевак отделился мужчина лет семидесяти, загорелый, несмотря на начало дачного сезона, лицо в глубоких морщинах, а по виду – типичный дачник: сандалии на серый носок, серые же штаны и хлопчатобумажная рубашка с короткими рукавами. Он бросил взгляд на двоих, выходящих из машины. У русоволосой высокой девушки лицо сосредоточенное и грустное. Парень вылез на секунду позже и не отрывал от девушки глаз – он был чуть пониже ее ростом и с виду попроще. Дачник не сразу понял, что парочка – а по взгляду, которым смотрел парень на девушку, стало ясно, это все ж таки парочка, – тоже из полиции. Они показали корочки полицейскому на входе и прошли внутрь – и дачник вздохнул. Он чувствовал: ему надо заявить о том, что он видел прошлой ночью на дороге, но самому подходить к полицейским было как-то боязно. В конце концов, пожал он мысленно плечами, они здесь не последний день. Вот рассосется толпа, и он, возможно, наберется смелости рассказать то, что знает… И, приняв это решение, мужчина отправился по поселковой дороге на станцию.

* * *

В доме еще работали криминалисты. Один из них вышел, снял бахилы и присел курнуть в открытой машине.

– Олежек, привет. – Андрей подошел, пожал руку. – Как там?

Тот поднял на капитана лицо все в капельках пота:

– Да ничего хорошего. На мужике места живого нет. На веранде кровищи море – убийца вытер о ковер ботинки и пошел в кабинет – уничтожил, похоже, весь архив этого Шварца: что не сжег в печке, то покромсал.

– Ученый-конкурент? – не выдержал и тоже закурил Андрей.

– Ну, может, и конкурент. Спокойный такой, хладнокровный парень – после всего вымыл в ванной ножик и свалил.

– Вымыл ножик? – подала голос Маша.

Олег сощурил на нее глаза и с удовольствием выдул дым в сторону.

– Ага. Да еще и вытер бумажным полотенцем. Аккуратист. – Он повернулся обратно к Андрею. – А вообще – странная история. Я вам не завидую: мужик этот, судя по количеству грамот на стенах и фотографий с президентами – замечу, не только с российским, – большая шишка. Шуму подымется, ору. Только держись. Убийцу начальству надо будет подать – срррочно!

Андрей с Машей переглянулись. А Олег вздохнул, загасил сигарету в пепельнице в машине.

– А нам еще работы на час минимум.

* * *

Кровь отмыли, и дача наконец опустела. Маша попросила подъехать младшую дочь Шварца, Надю. Наде было едва за двадцать: на бледном лице еще ярче выделялись волшебного цвета зеленые глаза. «Линзы она носит, что ли?» – подумала Маша, невольно залюбовавшись сочетанием зеленых глаз, темно-рыжих волос и молочной кожи. Очевидно, умница Шварц выбрал себе в жены красавицу. Частый случай.

– Прошу вас, – сказала Маша мягко, – не торопитесь и не волнуйтесь. Если вы чего-то не вспомните сейчас, то наверняка сможете вспомнить после и тогда мне позвоните, хорошо?

– О’кей. – Надя кивнула, оглядывая, будто впервые, веранду.

А потом легким шагом прошла на кухню – высокая, спортивные икры, загорелые ноги в кроссовках, светлые шорты, темная футболка. На кисти одной руки тонкий кожаный браслет с какой-то фигуркой: утенок? Маша прищурилась, вглядываясь, – нет, дельфин.

Надя спокойно, с обстоятельной неспешностью, обходила дом – они зашли в комнату Шварца с фотографией жены и дочерей на прикроватном столике: семья на фоне океана – Майами? Флорида? Рядом со столиком – аккуратно застеленная постель, тут же – венский стул, на нем небрежно висит небесно-голубой свитер. Маша содрогнулась, на секунду поставив себя на место этой девушки. Отец, еще живой, теплый, вошел в эту комнату только вчера вечером, снял пиджак, свитер… Надя открыла двери старинного платяного шкафа, провела рукой по пиджакам. Обернувшись к Маше, покачала головой – нет, ничего не пропало. На тумбочке лежали часы – Надя кивнула на них:

– Это швейцарские. Чей-то подарок, очень дорогие.

Маша наклонилась, прочла марку. Да, действительно дорогие: простые, без навороченных хронометров, но массивного золота; тихо, по-швейцарски точно отсчитывающие уходящее время. Надя тем временем прошла вперед, открыла дверь в собственную комнату, втянула носом воздух: запах жасмина с улицы естественно смешивался тут с запахом легких девичьих духов. В этой комнате не было венских стульев и дубовых тумбочек, только новая дизайнерская мебель: кровать и стол, белые жалюзи на окнах. Спокойная функциональность. Никакой ностальгии и, как заметила Маша, никаких фотографий. Надя же открыла створку платяного шкафа, невольно продемонстрировав Маше свой обширный гардероб, и, встав на колени, выдвинула нижний ящик. Нащупала и вынула бордовый замшевый футляр размером с большой очечник. И, встав, протянула его Маше. Дорожный несессер для драгоценностей. Маша подняла вопросительный взгляд на Надю: та пожала плечами.

– Мамин. И драгоценности в основном мамины.

Маша осторожно открыла футляр: в четырех карманчиках лежали кольца – одно старинное, с небольшим бриллиантом, другое – золотое в мелкой, бриллиантовой же, крошке и третье – с изумрудом. Еще один кармашек, чуть большего размера, хранил подвеску с изумрудной каплей. Надя смотрела в окно. Маша вздохнула, протянула ей обратно футляр:

– Ничего не пропало?

Надя отрицательно покачала головой.

– Больше у вас в доме нет ценных вещей?

Надя пожала плечами:

– Насколько я знаю – нет. Самым ценным папа считал архив, но до сегодняшнего дня я, честно говоря, не знала, что он может кому-нибудь понадобиться.

– А почему ваш отец не хранил архив в институте? Там охрана, сейф, наконец?

Надя снова сделала едва заметное движение плечами: смесь вопроса и раздражения.

– Он часто перечитывал свои записи. Искал, что может пригодиться для его нынешних исследований.

– Вы не замечали, Надя, отец в последнее время был чем-то подавлен? Может, меньше улыбался, был раздражен?

Дочь Шварца посмотрела прямо Маше в глаза, и Маша снова загляделась на волшебный цвет – наверное, ей очень шла та подвеска с изумрудом.

– Мой отец был человеком со сложным характером. Он нередко раздражался, кричал. Но быстро отходил. Его молчаливость или, напротив, хорошее настроение чаще всего были связаны с какими-то внутренними процессами. Мы все – ну, то есть я с сестрой, коллеги по работе, друзья – были для профессора Шварца несколько виртуальны, понимаете? Он жил в своей вселенной, среди своих ДНК, РНК, белков, рецепторов, реакций. Иногда он появлялся в нашем мире, чуть виноватый, что о нас забыл, водил меня с сестрой в цирк, покупал маме подарки. Но мы всегда знали, что он… Как бы не совсем с нами.

Маша слушала ее внимательно и не могла не отметить – не прошло и суток со смерти ее отца, а Надя уже свободно, не сбиваясь, говорила о нем в прошедшем времени. Может, его и правда уже давно не было рядом? Просто физическая смерть оказалась еще одним, окончательным, подтверждением этого отсутствия?

Она проводила Надю до машины, записала телефоны и адрес ее московского общежития и некоторое время задумчиво смотрела, как маленькая женская машинка, лавируя с привычной ловкостью, выезжает с дачного двора.

Очевидно, быть дочкой профессора не так просто, как кажется.