Текст книги "Ошибка Творца"

Автор книги: Дарья Дезомбре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Маша

Маша постучала в дверь из непрозрачного стекла, отделяющую кабинет зама Шварца от коридора.

– Войдите, – раздался негромкий голос, и она увидела человека номер два в Институте генетики, который, как она себе тут же заметила, за одну ночь превратился в человека номер один.

Уже почти седой, с редеющим мягким ежиком на голове и мягким овальным лицом. Небольшие глаза за дымчатыми стеклами очков смотрели на Машу со спокойным вопросом.

– Вы из полиции? – Он привстал с кожаного кресла и жестом показал на один из двух стульев, стоящих напротив рабочего стола: – Присаживайтесь.

– Мария Каравай, – кивнула Маша. – Простите, что отвлекаю. Расскажите, пожалуйста, какого рода отношения вас связывали с профессором Шварцем?

Он посмотрел на нее чуть вопросительно:

– Он был моим начальником. Коллегой и другом.

– Именно в этой последовательности?

Калужкин улыбнулся, на секунду задумался:

– Да, вы правы. Последовательность скорее обратная – сначала друг, потом коллега, можно сказать, научный соратник. И только потом уже – начальник.

– Давно вы работали вместе?

– О, еще с аспирантуры. Но с большим перерывом. Боря, как вы знаете, уехал в Штаты и трудился там почти пятнадцать лет.

– Не сложно было снова найти общий язык? – Маша вопросительно склонила голову на плечо. – Мне сказали, что он был непростым в общении человеком.

Калужкин пожал плечами:

– Нет. Напротив. Работа за границей, как мне кажется, научила его некоторой… толерантности. Что касается меня, то я знал о сложностях в его характере еще в 90-е, но кто из нас без греха?

– Однако раньше он был именно вашим коллегой, а потом стал – начальником. Это разве… не повлияло на отношения?

Калужкин усмехнулся:

– Я понял, что вы хотите сказать. Мой ответ – нет. И раньше, когда его статус не был официально закреплен, и сейчас – то есть, – поправился он, – в последнее время, Шварц был лидером в нашей двойке, а я – ведомым. И я спокойно мирился с таким положением дел. Это же наука, не офисная работа. У Бори был талант, большой талант, а еще наитие, напор, трудолюбие. А у меня из этого списка, пожалуй, только трудолюбие.

– Не слишком ли строго вы к себе относитесь? – Маше стал вдруг очень симпатичен этот мягкий, полный спокойного достоинства человек.

Калужкин улыбнулся:

– Может, чуть-чуть строже, чем этого заслуживаю. Но я всегда был очень Боре признателен. Благодаря ему я работал над интереснейшими темами, да вместе с ним это даже и работой нельзя было назвать, а чудной, захватывающей игрой, где ты постепенно выходишь на новый уровень, как в компьютерной «ходилке». А там – еще более волшебный мир, полный приключений. Вы меня понимаете?

Маша кивнула, улыбнувшись в ответ:

– Думаю, да. Даже, если честно, завидую. Но у меня есть последний вопрос: Евгений Антонович, о чем вы повздорили накануне вечером?

И увидела, как на доброжелательное лицо опустилась тень. Калужкин отвел взгляд в сторону, а когда он вновь посмотрел на Машу, голубые глаза стали непроницаемыми.

– Боюсь, Мария, я не могу вам этого сказать.

Маша помолчала:

– Хорошо. Прошу вас в ближайший час спуститься вниз – мы снимаем отпечатки пальцев у работников института.

Он спокойно кивнул – мол, буду – и дождался, пока она, несколько смущенная резкой сменой его тона и манеры вести беседу, выйдет из кабинета. Калужкину было все равно. Правду говорить он не собирался. А ложь ему еще предстояло придумать. Но вместо того чтобы сразу взяться за придумывание, он вспомнил о Броне и почувствовал, как сжалось сердце. Это, конечно, она рассказала оперативнице о ссоре. Но он не сердился на нее – да и как он мог на нее сердиться! Он подумал о том, какой одинокой она себя чувствует без своего героя – Бори. А он даже ни разу не зашел к ней за весь день! Не зря говорят: научный червь! Он решительно встал и направился к двери.

Калужкин нашел ее у кофемашины: Броня стояла, подперев щеку рукой, точно Аленушка. Она была такая красивая и одновременно такая трогательная, что Калужкину захотелось срочно подойти, погладить ее по гладко зачесанной, с вырывающимися из строгой косы мелкими кудряшками, голове, прижать к груди, обтянутой выцветшим старым свитером, и прикрыть полами пиджака, как птица укрывает своего птенца от ветра и холода. Но одновременно хотелось расстегнуть блузку и дотронуться до этой, такой нежной и горячей кожи. Понимал ли Боря, что институтский приятель чувствует к его аспирантке? Калужкин надеялся, что нет: он очень старательно держал себя в руках весь последний год. В его возрасте оказаться смешным тем более унизительно. В его возрасте и влюбляться-то смешно. Сколько вечеров Шварц с покойной Лизой подтрунивали над его холостяцким житьем, а Лиза все знакомила друга мужа со своими подругами: раскованными разведенками или скромницами – серыми мышками. Шварц же после очередной неудачи только и говорил: брось, Лизбет, неужели не понятно? У Женьки на всю жизнь одна любовь – генетика. Не путай его. Но оказалось – нет. Он может, он умеет любить, но только вот такой, почти отеческой, любовью. Поэтому и не способен был раньше ничего испытывать – еще не вошел в нужный возраст. А вот теперь сошлись все звезды, кроме одной – Броня совершенно им не интересовалась. Возможно, она равнодушна к мужчинам старше себя, думал он. А может, ей просто не до мужчин – она делает науку. Он недавно подергал чуть-чуть за паутину сплетен в институтской столовой, чтобы выяснить: у Брониславы нет молодого человека, да и из ухажеров – только дебиловатый охранник. Но к нему Калужкин решил не ревновать – совсем смешно, хотя, правду сказать, не смешнее его самого поклонник. Он вздохнул.

– Броня, сделаешь мне кофе? – сказал он, а она вздрогнула, подняв на него глаза, и покраснела.

– Конечно, Евгений Антонович. – Стараясь на него не смотреть, она нашла капсулу, вставила ее в аппарат, нажала на кнопку. С ровным жужжанием машина выдала порцию кофе. – Вот. – Она передала ему чашечку на блюдце, пальцы их встретились. Броня подняла на него виноватые глаза. – Это я. Я рассказала…

– Тсс… – Калужкин успел за какую-то секунду огладить успокаивающим жестом ее палец под блюдцем. – Ничего страшного. – И добавил, уже поднося чашку к губам: – Все будет хорошо.

Андрей

Михаил Николаевич Савинков, вот как звали соседа Шварца, помогавшего в тот роковой вечер вытаскивать застрявшую машину. Более того, когда Андрей, предварительно созвонившись с Савинковым, навестил его в серой панельной высотке в Коньково, то узнал старика.

Савинков был в толпе зевак рядом с дачей. Со сгоревшей на первом солнце обширной лысиной, в мятой фланелевой рубашке и все тех же чуть лоснящихся брючатах. Только теперь ноги вместо сандалий украшали войлочные тапки с ярким кантом. Такую же красоту он вынул и для Андрея, но тот отклонил гостеприимный жест, сняв, под благосклонным взглядом хозяина, уличную обувь и оставшись в носках – чистых, спасибо благотворному влиянию Марии Каравай. Савинков проводил Андрея на кухню – малюсенькую, оснащенную ровно гудящим холодильником и угловым диванчиком.

– Чаю? – Михаил Николаевич приподнял с конфорки потемневший чайник. Но Андрей сразу достал свои записи.

– Нет, спасибо. Я буквально на десять минут.

Михаил Николаевич расстроенно поставил чайник на место и сел, вздохнув, напротив Андрея.

– Я вам еще в день убийства хотел рассказать, да постеснялся, – начал он и замолчал.

– Зря постеснялись. – Андрей ободряюще улыбнулся. – Это, наверное, по поводу застрявшей машины? – Савинков опешил, а Андрей улыбнулся: знай наших. – Не стесняйтесь. Рассказывайте!

Савинков все ж таки стушевался, пожал плечами:

– Да что тут рассказывать-то? Темно было хоть глаз выколи. Дождь стеной. Я уж спать лечь собирался, вдруг вижу – фары автомобильные. Машина мимо проехала. Ну, думаю, сейчас разворачиваться будут – у нас же тупик, только в такой темноте разве разберешь? Я, значит, накинул куртку, сапоги… Слышу – застряли: значит, пора выручать. Но они, значит, не идут. Сами пытаются или соседу звонили – а он после бани, нетрезвый. Думаю, ну что, пойду? Открываю дверь, а она ко мне уже по дорожке бежит.

– Она?

– Ну да. Девчоночка, молоденькая совсем.

Андрей поднял на него глаза от записей: залитый кровью дом Шварца не ассоциировался у него с молоденькой девчоночкой.

– Она была одна?

– Нет, конечно. Я, значит, к машине как вышел, его увидел – тоже совсем зеленый, в плаще, стоит, дрожит под дождем, капли с носа падают, в грязи по колено. Помогите, мол, подтолкнуть.

– И вы помогли, – подытожил Андрей.

– А что ж? Поднатужились вдвоем и вытолкали. Я давно соседей подговариваю жалобу написать на наше дачное хозяйство – это ж не дороги, а…

– А какая была машина, заметили?

– Ну. «Жигуль». «Девятка». Белая. Или светло-серая – сложно было разобрать в темноте-то.

– А номера? Не запомнили, конечно?

– Почему ж не запомнил? – оскорбился пенсионер. – Пока толкал, и запомнил. Погодьте.

И он потянулся к подносу на холодильнике, где лежали очки, лекарства и записная книжка.

– Вот. – И он протянул страничку Андрею.

Андрей переписал номер и посмотрел на старика с сомнением:

– Михаил Николаевич, а вы все номера записываете?

– Почему все? – Старик оскорбленно поглядел поверх очков на Андрея. – Только подозрительные.

– Эта пара показалась вам подозрительной? – удивился Андрей. Он-то про себя уже решил, что незадачливые застрявшие влюбленные к его убийству отношения, увы, не имеют – кровавый, застрявший в грязи рядом с местом преступления маньяк – это сюжет для карикатуры или для юмористической зарисовки. Плюс мнительный пенсионер, записывающий номера в свою шпионскую запискую книжку…

– Показалась! – Савинков весомо кивнул, и Андрей внутренне сморщился, как от кислого, – точно, еще один «санитар леса». – Не она, конечно, – эта пигалица просто испугана была сильно. А вот юноша… Понимаете, он был в прорезиненном плаще, ну, это-то понятно – дождь стеной. А вот резиновые перчатки, как, знаете, у уборщиц – зачем, скажите на милость, ему резиновые перчатки? Под дождем рук не намочить?

Андрей задумчиво кивнул. А старик с трудом сдержал торжествующее хмыканье. Он хотел еще кое-что добавить. Кое-что о том, что ему привиделось в леске напротив, когда он помогал вытаскивать «девятку» из грязи. Но решил промолчать: жалко было портить впечатление, произведенное на капитана с Петровки. Зачем выставлять себя старым маразматиком?

* * *

Она пришла с Запада, а не с Севера, его Королева. С Запада приходит все плохое, так говорит телевизор, вечно включенный у бабки, с Запада веет ветер-духовей, там песок, там камни, люди-камни, люди с каменными сердцами. Бессмысленно их убивать, затупишь ножи, пульки отскочат, как резиновые. Можно переехать на машине, на большой машине – маленькая не раздавит, нет. Никто их не видит, каменных, а Королева – видит. Она все видит, все замечает, говорит ему – молчи, никто не должен знать, и он молчит. А сам знает. Все боятся Королеву, не подходят, и немудрено – она может взглядом растопить, как мороженое, фруктовое, в шуршащей обертке, растечешься по полу – не собрать. А он подошел, он влюбился, а кто б не влюбился? И она не прогнала, не растопила, не побила, не убила, пожалела, прижала к себе, сказала – будем вместе. Но ты должен помочь мне, ты маленький, а на самом деле – сильный. Потихоньку-полегоньку, шажочек за шажочком, станешь мне королем, не бобром, не бобылем, добром мне ответишь – озолочу, привечу. Только надо уничтожить каменного волшебным мечом-кладенцом, и все, много раз ударить, он проникает в мясо, как в масло, вот и все. И все. Я стану свободна, будем жить-поживать, жить-поживать. Чу! Звонок. Он знает, по кабелю бежит, бежит к нему голос его Королевы, он бросается на телефон, как ястреб, как ящер.

– Алло!

– Привет. Ну как?

– Все хорошо, моя Королева.

– Не называй меня Королевой.

– Ладно, моя Королева.

– О господи… – Помолчала. Он затаил дыхание. По проводам ангел пролетел. – Все получилось?

– Все, как ты хотела.

– И архив?

– И архив. Он очень кричал.

– Я не хочу об этом знать. Больше не звони мне. Я сама тебя наберу. Жди.

– Я жду, моя Королева.

«Пи-пи-пи» в трубке. Он свернулся клубком и приготовился ждать. Ждать хоть вечность, пока она растает.

Отрывок из зеленой тетради

Калифорния – кузница красивых загорелых тел – лидировала по количеству стерилизованных. Большей частью пострадали женщины. Стерилизации запросто могли подвергнуться дамы, которых считали «сексуально озабоченными». Прекрасный способ мести для обиженных мужчин, не правда ли? А женская судьба ломалась навсегда. Но, конечно, вовсе не Штаты стали образцово-показательной страной по созданию здоровой высшей нации. Колесо истории повернулось, идеи Гальтона упали и дали неожиданные по силе и размаху всходы в одной не совсем здоровой голове. Очередной парадокс в этой полной парадоксов истории в том, что двоюродная сестра этого человека страдала шизофренией, а брак родителей был кровосмесительным – мать, Клара, приходилась отцу племянницей. Да и сам отец нашего героя родился от внебрачной связи. Вдобавок роман родителей начался при живой жене: Клара поначалу была служанкой в доме (привет вам, Каллилаки!). Сам же герой бродяжничал, страдал проблемами социальной адаптации, истероидностью и параноидальной психопатией. По критериям отбора того же Гальтона он никогда бы не смог стать гражданином евгенистического государства. И тем не менее именно он предпринял серьезнейшую попытку такое государство создать.

Бронислава

Броня растерянно разглядывала свои пальцы. Вчера их проверяли на «вшивость». Подозревали в том, что они отпечатались в доме у Шварца. Дорого бы она дала, чтобы там были следы ее пребывания. Она чувствовала отсутствие Шварца в своей жизни, как чувствуют отсутствие света. Было не то что темно, но серо. Холодно в белоснежном, столь любимом ею институте, этой дизайнерской шкатулке для научных прорывов. Больше не хотелось генерировать идеи: не хотелось даже подходить к своим измученным мутируемым мышам-монстрам, не хотелось работать. Раньше она торопилась побыстрее провести опыты, проанализировать результат, чтобы прибежать с этими результатами – к нему, поговорить с ним, услышать, как он задумчиво насвистывает, барабаня тонкими музыкальными пальцами по столешнице, чтобы, наконец, улыбнуться своей особой улыбкой, мгновенно освещающей все некрасивое лицо с резкими чертами: «Молодец, Бронислава, – опора бронесостава!» Она ненавидела, когда он ее так называл, но терпела – куда деться?

В первый же день работы, едва узнав ее имя, он спросил, абсолютно по-мальчишески, любопытствующе сощурясь:

– В школе дразнили небось?

Ошарашенная Броня могла только кивнуть. А он потер торжествующе руками:

– Ну и какое прозвище дали?

Броня, помнится, сглотнула, с трудом удержавшись, чтобы не обвести повторным взглядом шварцевский кабинет – как она вообще туда попала? У нее ведь собеседование? В новом престижном Институте генетики, с научным светилом, чьи статьи она изучала с придыханием с карандашом в руке. Она пришла на встречу с гением, а он спрашивает, как ее обзывали в школе?!

– Бронислава-какава, – сказала она наконец, глядя мимо него, на полированную столешницу. – Бронька-шелупонька.

– Скукота, – откинулся он на спинку кресла. – Ладно, что-нибудь придумаем.

И тут же вскочил, протянув ей узкую сухую ладонь. Она непонимающе на него взглянула.

– Поздравляю, – сказал он. – Вы приняты.

Прозвище он и правда ей придумал, и не одно. Они варьировались в зависимости от его настроения и от их общих успехов. Одно обиднее другого, но Броня держалась. Потому что бывали и удачные дни, когда, вытянув длинные ноги в конце дня и затребовав себе чаю, он мог с серьезным видом рассуждать с присутствующим тут же Калужкиным о том, как она схожа с девицами начала XX века.

– Хильда Прешельт, – говорил с улыбкой Калужкин, осторожно дуя на горячий чай. – Чистый продукт Веймарской школы.

Шварц кивал головой, как китайский болванчик:

– Да-да-да! Читает Рильке, слушает лекции философа Гуссерля, обвешивает стены репродукциями экспрессионистов!

– Носит белую блузу со стоячим воротником и длинную юбку. Совершает длительные прогулки по Шварцвальду…

– А в перерывах режет, режет, режет тритонов… – подхватывал, похохатывая, Шварц, и они оба смотрели на нее с ласковой нежностью, что твои дядюшки. – Ну, Бронислава, хочешь быть Хильдой? Если бы не ее 259 экспериментов по трансплантации в 1921 году, не видать нам в 93-м открытия ингибитов белков апоптоза…

Что такое ингибиты – Бронислава знала. А про Хильду прочитала в тот же вечер. Хильде повезло работать с Гансом Шпеманом – крупнейшим ученым того времени. Но вместо того, чтобы дождаться публикации своих опытов и получить докторскую степень, Хильда вышла замуж за какого-то практиканта, родила сына и погибла – глупо, бессмысленно, разлив керосин в попытке разжечь печь и приготовить обед. Платье ее вспыхнуло, и на следующий день бедняжка скончалась от ожогов. А не выйди Хильда замуж и не ограничь свою жизнь киндер и кюхе, получила бы, как пить дать, Нобелевскую премию со Шпеманом в 1935 году. Бронислава тогда пообещала себе не совершать таких глупых ошибок. А то, что рядом со Шварцем она тоже рано или поздно получит Нобелевку, не сомневалась. И вот теперь… Что ей делать теперь?

В проеме двери она увидела молодого невысокого мужчину, одетого совсем по-летнему, неформально: футболка и джинсы. Но Броня его вспомнила – мужчина был из полиции, в тандеме с допрашивавшей ее вчера девицей. Что им опять здесь понадобилось – ведь ясно же, что директора убил кто-то чужой, какой-то деревенский грабитель, пьяница или наркоман… Ни у кого в институте рука бы не поднялась убить Шварца! Потому что тут, внутри этих стен, все знали, что он – гений. А поднять руку на гения – это то же самое, что поднять руку на вершину Божественного Творения, и ни один генетик… Она не успела додумать свою мысль, потому что услышала голос Калужкина в коридоре:

– Да, я был у профессора за день до убийства.

– Вряд ли за день, – негромко возразил ему мужчина с Петровки. – Утром в день убийства у Шварца была домработница и, конечно же, протерла все поверхности на кухне.

Броня привстала из-за стола, пытаясь расслышать ответ Калужкина; скрипнул стул – она замерла.

– Возможно, она плохо сделала свою работу? – возразил спокойно Калужкин, а Броня, стараясь производить минимум звуков, прокралась к приоткрытой двери.

– Нет. Невозможно. Дочь Шварца навещала его пару дней назад. Если бы домработница некачественно убралась, то остались бы и ее отпечатки.

Бронислава осторожно выглянула в коридор – метрах в десяти стояли оперативник и Калужкин, – и она поняла, что, несмотря на спокойный тон, зам явно напряжен.

– Хорошо, – выдохнул Калужкин. – Я подъехал к нему сразу после работы. Хотел объясниться.

– Что-то, связанное с вашей ссорой накануне?

– Да. Борис настаивал на продолжении серии долгосрочных опытов по теме, которая казалась мне заведомо бесперспективной и, кроме того, очень дорого стоила институту. Несмотря на хорошее госфинансирование, я считал глупым тратить деньги впустую.

«Он врет, – поняла Броня. – Зачем же он врет?»

– В котором часу вы ушли?

Калужкин пожал плечами:

– Где-то в восемь. Может быть, полдевятого.

– То есть за час до прихода неизвестного убийцы?

Бронислава прильнула к двери, чтобы ничего не упустить из разговора, – дверь скрипнула. Калужкин бросил быстрый взгляд в ее сторону и, повернувшись снова к оперативнику, раздраженно ответил:

– Я не знаю, когда пришел убийца, поэтому оценить отрезок времени мне проблематично.

– Тогда, вероятно, вы сможете предоставить нам алиби на тот вечер?

Калужкин вновь поглядел на дверь, за которой пряталась Бронислава.

– Я был… – он замялся, – с женщиной.

– Отлично. – Оперативник несколько демонстративно занес ручку над листом бумаги. – Ее имя, телефон?

Калужкин сглотнул:

– Я не могу вам этого сказать.

Оперативник кивнул, спрятал ручку между страниц в папке с записями.

– Тогда, очевидно, вам придется пройти со мной.

Калужкин кивнул:

– Да, конечно.

Броня едва успела отпрянуть от двери: они прошли мимо нее к выходу и едва успели скрыться за углом коридора, как она последовала за ними, выбежав на проходную минутой позже того, как они вышли во двор. Калужкин, в старом пиджаке и чуть мешковатых брюках, казался таким… потерянным, что у Брони сжалось сердце. Да, он, конечно, не Шварц. Но он тоже был в ее «команде», из своих: близкий друг Бориса Леонидовича, а значит, светящийся шварцевским отраженным светом. И пусть не блистал сам, но Калужкин был для Брони как радиатор или теплая печка, греющая ровным сухим теплом. И вот теперь его уводили, возможно навсегда. Бронислава почувствовала, что у нее защипало в носу, – еще чуть-чуть, и она снова расплачется.

– Куда это его? – Коля-охранник задумчиво почесал небритый подбородок. – В кутузку, что ли?

– Его скоро выпустят, – сказала Броня, стараясь убедить и себя. – У него есть алиби. Он был с женщиной. Наверное, замужней. И не хочет ее выдавать…

Ее прервал квохчущий смех охранника:

– Ну конечно! Ох, насмешила! – Броня возмущенно на него уставилась, а тот все не мог успокоиться: – Замужняя! Видел я, какие у него замужние!

– Что ты имеешь в виду? – холодно спросила она.

– Мимо на машине проезжал, когда он их снимал, рядом с шашлычной! Там и отель есть поблизости – комната на час!

Бронислава молча уставилась на него, не веря: Калужкин? Калужкин и проститутки?

– Ну а чего? – осклабился Коля. – Тоже мужик. Припирает, наверное. Не все ж над микроскопом сидеть! И Шварц ваш, анахорет анахоретом, а небось…

– Не смей, – тихо сказала ему Броня. И он резко замолк, такая ненависть слышалась в ее голосе. – Никогда не смей ничего говорить про Шварца, понял?

– Понял, – сказал опешивший Коля. – Ты, это, не заводись, а?

Броня кивнула и, резко развернувшись, стала подниматься по лестнице.

Екнуло сердце – почему она не рассказала Калужкину о том человеке в кожаной куртке? И о сейфе. Но она все не могла решиться.