Текст книги "Прыжок в устье Леты (СИ)"

Автор книги: Данияр Каримов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

  Особняк, к которому вскоре вышел Никифор, выглядел на фоне соседних строений чем-то инородным. Сложенный из камня, скрепленного известковым раствором, этот двухэтажный дом казался слишком большим, слишком высоким и слишком хорошо сохранившимся. Территория вокруг была обнесена прекрасно сохранившейся высокой каменной оградой с гребнем изъеденных коррозией чугунных пик и кованными ажурными воротами, покрытыми струпьями ржавчины.

  Улица, на которой стоял объект, была запружена остовами грузовиков и автобусов. Здесь, в узком ущелье частной застройки, застрял, да так и остался стоять навечно, большой конвой. В голове и хвосте колонны темнели узнаваемые силуэты броневиков, поставленных так, чтобы блокировать любое движение извне. Пространство еще хранило следы панического бегства: лоскуты линялого тряпья, ошметки растерзанных дорожных сумок из пластика, выползки полимерной пленки, огрызки фольги и осколки стекла, рассыпающиеся в прах гильзы. Все это было втоптано множеством ног в мостовой камень и плитку самого двора, ступени особняка, ведущие к сумеречному холлу.

  Искусственный «ковер» неприятно пружинил под ногами, вызывая у Никифора чувство, будто он шел по чему-то живому. От кого спасались бегущие люди, в кого стреляли? Колонну преследовали метаморфы, либо сами чужаки? Или же огонь – злой, кинжальный, в упор – велся по тем, кто тоже стремился попасть в бункер, но по каким-то причинам был лишен права на место в убежище? После недель, проведенных на Надежде Еловский мог принять за объяснение любое безумие.

  На колонне у врат зеленела покосившаяся табличка с угловатой вязью. Окисление сделало некоторые символы практически нечитаемыми, но общий смысл был понятен.

  – Департамент бережного развития, – произнес Никифор вслух и, оглядевшись, добавил уже от себя: – Злая ирония.

  Кто-то очень давно, настолько, что петли успели схватиться намертво, оставил между ажурными половинками щель, сквозь которую мог бочком пройти человек. Но когда-то, очевидно, ворота были распахнуты настежь. Еловский остановился и задумчиво поднял с земли голову пластмассового пупса. Один глаз куклы приоткрылся, позволяя рассмотреть край стеклянной радужки ярко-зеленого цвета. Никифор осторожно положил игрушку на место и быстрым шагом направился в особняк. Следы бегства вели его к широкой лестнице, ведущей к тяжелым створам, перекрывающим проход.

  Гермозатвор с честью выдержал натиск пуль и попытки подрыва, покрывшись оспинами и окалиной, но перед тяжелым лазерным резаком землян оказался бессилен. Луч когерентного света пробил врата насквозь и перерезал запоры. С тех пор прошло много лет, и теперь, чтобы приоткрыть створу, Еловскому пришлось навалиться плечом и крякнуть от натуги. Люк подался нехотя, со скрежетом, пропуская человека в жерло тоннеля, населенного призраками прошлого.

  В бункере, значительно большем чем тот, что занимала миссия, царствовали мрак и ватная тишина. Еловский нашел распределительный щиток и пощелкал рубильниками. Энергии в сетях не было. Источник, их питавший, либо блокировали, либо он просто иссяк, и чем дальше Никифор углублялся в убежище, тем больше склонялся ко второму варианту. Подземелье было мертво, как и его обитатели.

  Первый уровень, судя по надписям на стенах, некогда отводился под жилые отсеки. Теперь его коридоры были пусты, а металлические двери в кубрики плотно закрыты. За теми, что Никифору удавалось вскрыть, фонарь выхватывал из темноты мумифицированные останки аборигенов – в военной форме и гражданской одежде, разного роста, сложения и пола. Эвакуация с поверхности, видимо, никого не спасла. Болезнь косила людей, несмотря на отфильтрованный воздух и, возможно, замкнутый цикл жизнеобеспечения. Население бункера, скорее всего, сокращалось довольно быстро, но исчезло не одномоментно, поскольку кто-то, чудом сохраняя рассудок и силы, все же укладывал тела умерших и запечатывал помещения.

  Осмотрев галереи первого уровня, Еловский спустился на второй, где его ждала та же картина. Почему следопыт нанес бункер на карту, оставалось догадываться. Возможно, где-то ниже сохранились арсеналы или запасы продовольствия, но желание продолжать осмотр у Никифора давно улетучилось. Он понял, что пора поворачивать назад, и мысленно ругал себя последними словами за бесплодную авантюру, когда луч нашарил отсек, створа в который была чуть приоткрыта. Сердце застучало быстрее.

  Помещение оказалось просторнее осмотренных ранее и, видимо, служило подобием детского сада. Стены отсека украшали узнаваемые картинки: улыбчивое желтое солнышко, плачущие тучки, зеленые холмы, уютные домики, причудливые зверушки и человеческие фигурки, держащиеся за руки. В дальнем углу, за куцым рядком пустых двуярусных кроватей со свернутыми матрацами, покрытыми ворсом пыли, возвышалась горка пустых консервных банок, рядом с которыми лежали цветные кубики. В противоположном краю стоял открытый стеллаж, полки которого занимали несколько книг и игрушки. Совсем не такие, что Никифор видел на витрине павильона метаморфов. Те были яркими, ладными, блестящими, словно только сошедшими с фабричного конвейера. Игрушки, которые развлекали детей бункера, передавались из рук в руки, все чаще ломались, но тут же заботливо чинились, и, конечно, давно не имели привлекательного вида.

  Еловский взял с полки первую попавшуюся книжку и, открыв первую же страницу, обнаружил, что держит фотоальбом. На снимках – пожелтевших и мутных – были запечатлены дети. Целая группа – от совсем еще малышей на руках у матерей до вполне самостоятельных сорванцов. С каждым листом число ребятишек таяло, а лица воспитателей старели, а потом исчезли вовсе. На последней карточке стояли, тесно прижавшись друг к дружке, несколько неулыбчивых мальчишек от ясельного до предшкольного возраста и девочка лет четырех. Несладко им было в подземелье.

  Никифор, сам не понимая для чего, бережно убрал фотографию во внутренний карман. Мысли путались, и на душе скребли кошки. Постояв немного, Еловский привел дыхание в норму и отправился обратно. Он вышел в галерею, все еще удивляясь тому, как легко ориентируется в заброшенном бункере, уверенно миновал несколько разветвлений, не сбившись с намеченного курса, а потом каким-то звериным чутьем почуял, что находится в убежище не один. Никифор перешел на мягкий, неслышный шаг и вытащил из кобуры скорчер.

  У выхода, опершись рукой о тяжелое полотно гермозатвора, стоял Всеволод Маркович с белым как мел лицом, словно увидел не Никифора, а приведение.

  – Что-то нашел? – спросил он тоном, чуть выше обычного.

  – Нет, – соврал Еловский, стараясь говорить обыденно, словно увидел знакомого, с которым встречался на том же месте по десять раз на дню. – Пусто здесь. Безжизненно.

  – Пусто, – сдавленно повторил Всеволод Маркович. – Безжизненно.

  – А вы что здесь делаете? – поинтересовался Никифор.

  – Молодость вспомнил, – замялся глава миссии, избегая смотреть Еловскому в глаза. – Я ведь этот бункер лично открывал.

  – Вот как, – сказал Никифор, пряча сарказм и усмешку.

  – Давно это было, – ответил Всеволод Маркович и голос его был подобен бункеру – пустым и безжизненным. – Думал, забылось все. Оказалось, нет...

  ...Струхнул Всеволод Маркович, как есть, да так, что маска отеческая набок сползла. Он внешне постарел даже, будто сам прогерию подхватил. И больше всего, чую, пугает его мысль, что в становище наше я не вернусь. Будто у меня альтернатива имеется в запасе. Куда тут податься? К аборигенам, разве что. Но я для них нелюдь, не иначе. Знамо, проходили.

  Что ж я в заброшенном бункере эдакого разузнать мог? Интрига! И самому теперь дюже интересно. Но беспокоить старика расспросами тревожно. Вижу, не в себе патрон, вот-вот резьбу сорвет. Как я потом отцу в глаза смотреть буду? Извини, батя, угробил твоего давнишнего товарища, довел грешным делом до инфаркта. Сердечко у него было большое, но слабое. Так что больше весточек с Надежды не жди. Бр-р-р!

  Всеволод Маркович, конечно, пытается держаться бодрячком. Но скрыть, что сопровождение отбившегося от рук сопляка отнимает у него последние силы, не может, и сам это прекрасно понимает. Кажется, рухнет вот-вот, да только страх на ногах держит. Поэтому тараторит Всеволод Маркович всю дорогу без умолку: про то, как они с моим отцом бункера нашли, как гермозатворы вскрывали, как полудохлые реакторы гасили и затем утилизировали. Плохонькие реакторы были, беда одна. В шестом он вообще почти сдох, энергии только на аварийное освещение хватало. Но разве что-то другое на Надежде было долговечнее? Здесь все на последнем издыхании: аборигены, их убогая цивилизация, сама разоренная планета. Консервы, разве что, тут выпускались едва ли не бессрочные, поскольку наполовину из синтетики. На запах и вкус что резина вяленая, но когда есть нечего и такому до слюнок рад.

  Вскоре Всеволод Маркович монотонным бубнежом меня вконец утомил, и я сам не заметил, как перестал на словесный поток внимание обращать. Общий фон: о таком вспоминаешь, только если исчезает. Погрузился в себя, а внутри бессловесная тоска. Мыслей путных нет, душа ноет, хоть в петлю лезь, и старый снимок из бункера грудь огнем жжет.

  По возвращению сдал Всеволода Марковича на руки медику, послонялся немного рядом, чтобы убедиться, что беспокоюсь напрасно. Мужик он еще крепкий, многих переживет, если близко к сердцу чужие выходки принимать перестанет. Потом заглянул на камбуз, выпросил у деда Клауса кружку крепкого чая, и заперся в своем отсеке от чужих глаз. Выудил из-за пазухи фото, приглядываюсь, и осознать не могу, чем он трепет вызывает.

  Снимок сделан в том же отсеке, где я его и нашел. На заднем фоне стена с картинками, но горки вылизанных консервных банок еще нет. Мордахи малышей назвал бы совсем обычными – на каждой человеческой планете таких пруд пруди. Крайний, самый маленький, даже на меня чем-то чутка похож. Я на снимках таким же выходил – насупившимся, неулыбчивым. Однако отличить детей подземелья от карапузов с других миров все же можно, хоть и не сразу поймешь, в чем. Печать обреченности на лицах. Такое, скорее, присуще взрослым, осознающим перспективы. Странно чувствовать подобное в нежном возрасте, но фото – немой свидетель. Видимо, понимали бедняжки, что кроме них и не осталось больше в бункере почти никого. А судя по тому, что снимок в альбоме был последним, вскоре, очевидно, и фотограф их покинул.

  Господи, я ж своими глазами видел горку консервных банок, а только сейчас задним умом понял, что в один жуткий момент осталась малышня в бетонном склепе одна! Думать об этом просто страшно, но представляется живо, как наваждение. Те, что постарше, какое-то время бродили по сумрачным коридорам в поисках консервов, чтобы самим поесть и младших накормить. Но потом? Выбрались наружу? Или остались лежать за герметичными дверями безымянного кубрика? Если так, хуже всего, наверняка, было самым маленьким. Мука видеть, как исчезают те, кто был рядом, и пытка – остаться в склепе в одиночестве.

  Раздумья так тягостны, что готов, братцы, на стенку лезть и волком сирым взвыть. Так бы и сделал, змеиное молоко, но кругом люди, а я пока не готов душу выворачивать. Мне до исповедей как безбожнику до Иордана. Не дождетесь! Я еще торжественным маршем в алайском строе по имперской столице пройду! Поэтому сижу тихонько и зубами поскрипываю, как слышу вдруг, в дверь скребут – тихонько, осторожно, проверяют, словно, не спекся ли. Открываю, а в коридоре Клаус Юрген, добрый наш Санта, с термосом мнется, и мягко выговаривает. Долго, дескать, юноша на пороге немолодого человека держать будешь? Не ровен час, расплескаю горячего. Не найдется ли пустого стаканчика?

  От термоса Юргена распространяется аромат диковинных трав и мяты, и страсть как хочется к содержимому приобщиться. Да и Санта, полагаю, не просто так зашел, но дед Клаус отмахивается. Слышу, мол, не спишь. Сам, говорит, издавна бессонницей страдаю, отварами только и спасаюсь. Товарищи старые с Алтая гербарии присылают. Дай, дескать, тебя угощу, чтобы морфей не задерживался.

  Я со столика карточку убрал, но, полагаю, гость полуночный ее с устатку не заметил, и стаканчик выставил. Даже подышал в него, чтобы на чистоту проверить. Старый Юрген плеснул мне с горкой, подождал, пока выпью, подлил еще. Не знаю, что он туда подмешивает, на каких снадобьях настаивает, но, чувствую, на душе легче становится, будто вместе с теплом по телу свет разливается. Не Санта, а кудесник, одним словом. Потом святой угодник удалился в свою келью, забрав пустой термос и тяжесть уходящего дня, а я сам не заметил, как прикорнул.

  Мысли, мрачные, тягостные и беспросветные, перекочевали в дурной сон, который вернул меня в заброшенный бункер. Я плаксивым мальцом бродил по коридорам в поисках нужного мне отсека, обозначенного мудреным значком, распугивая шлепаньем босых ног красноглазых демонов, шушукающихся в темных углах. Смысл нужного мне символа был непонятен, но я знал, что только этот символ имеет для меня огромное, жизненно важное значение. Но когда наконец его отыскал, меня ждало отчаяние.

  Я долго пытался открыть запечатанный отсек, но не получалось. Ручки, разводящие створы, были очень большими и располагались высоко, так что ни сил, ни роста не хватало, а внутри расползался липкий страх и лила горькие слезы обида, словно за жуткими дверями спрятались от меня близкие, родные, любящие меня люди. Поэтому чувствовал себя преданным и брошенным, и оттого глубоко несчастным. В конце концов, отчаявшись попасть внутрь, я сел прямо на бетонный пол, и, прислонившись к ледяным створам спиной, сидел бесконечно долго, пока не услышал жалобный девчачий крик из темноты: Ипотан! Где ты? Отзовись! Пожалуйста! Ипотан!

  Проснувшись в холодном поту, я с удивлением совершил два открытия. Во-первых меня сморило в одежде – даже ботинки не стащил. Во-вторых, похоже, я видел девочку с фотографии воочию. И имя, которым она меня во сне назвала, тоже вспомнилось. Я его уже слышал однажды, давным-давно, в далеком детстве.

  Наша группа вместе с учителем отправилась в экскурсию на Марсе. Мы – до всего любопытные семилетки – осматривали Долины Маринера****. Учитель полагал, и не без оснований, что нас впечатлит вид грандиозных каньонов, в сравнении с которыми шрамы, рассекавшие плато Колорадо на Земле, казались мелкими царапинками.

  Там, на Марсе, на одной из обзорных площадок мы столкнулись с другой группой – постарше, в которой ненароком заметил девчонку, какой бы стала та – с фотографии – года через четыре после съемки. Была она медноволосой, веснушчатой и нескладной, как многие дети, только вступающие в подростковый период. Она исподтишка разглядывала меня, думая, что не вижу. Потом наш учитель с основной группой отошел, а я замешкался, залюбовавшись чужим пейзажем. Девчонка, воспользовавшись моментом, приблизилась, взяла за руку и произнесла то самое имя из сна.

  «Ипотан? – спросила она сначала неуверенно. – Ты?». «Это ведь ты! – Она радостно улыбнулась. – Я узнала тебя! Мой маленький Ипотан!». И добавила: «Ты еще помнишь меня? Это я – Ильгенат».

  Испугавшись, и сам не помню чего, я бросился к своим ребятам, а девчонка с растерянным видом осталась стоять на краю обзорной площадки. Одинокая фигурка с опущенными плечами. Больше я ее не видел. Или видел? Змеиное молоко! Ильгенат. С чем-то это имя созвучно...

  ...Еловский вошел в кубрик Ольги без стука и бросил на стол перед ней фотографию. Он скрестил руки на груди, с кривой улыбкой ожидая, что координатор побелеет точь-в-точь как Всеволод Маркович. Ее реакция, однако, была иной. Ольга бережно, словно прикасалась к величайшей ценности, подняла снимок, и с грустью вгляделась в мордашки запечатленных на нем детей. Лицо ее утратило привычный налет надменности, став печальным и беззащитным.

  – Так вот, что ты искал в шестом бункере, – голос Ольги дрогнул. – Всеволод Маркович говорил, а я не поверила. Что ж... Ты заслужил право узнать: в бункере были выжившие. Немного, всего двое. Двое истощенных, но не пораженных синдромом Вернера, среди четырех тысяч трупов.

  – Дети? – С напором спросил Никифор. – В бункере нашли детей, да?

  – Мне кажется, ты знаешь ответ, – Ольга опустила голову и рыжие локоны скрыли ее лицо.

  – Ты сказала, я заслужил право узнать, – терпеливо напомнил Никифор.

  – Да, это были дети, – подтвердила Ольга. – Дети в возрасте трех и шести лет. И предугадывая следующий вопрос, добавлю: их немедленно эвакуировали на Землю. Большего сказать не вправе, прости. Тайна личности.

  – Мальчик и девочка, – задумчиво пробормотал Никифор.

  – Что? – переспросила Ольга.

  – Я здесь уже без малого месяц, – Еловский недобро прищурился. Его огромная фигура возвышалась над Ольгой и, казалось, росла вместе с презрением и злостью, которые он больше не стремился скрывать. – И по сей день только и слышу: тайна, тайна! Тайна личности, тайна Странников, тайна операции! Что ты еще назовешь тайным? Постой, дай угадать! Результаты того, что тут натворили? Все цели успешно поражены. Мной. Лично! Так каковы итоги? Не кажется ли тебе, гражданка координатор, что вы с центром в чем-то крупно просчитались?

  – Ты, видимо, имеешь особое мнение? – Ольга подняла потемневшие от гнева глаза на Никифора, и он смекнул, что перегнул, чем позволил справиться с замешательством. – Или нервишки шалят?

  – Мне не нравится, когда меня используют в темную, – с вызовом прорычал он. – Более того, вообще не вижу смысла в том, что делаю! Детские тела все равно исчезают вместе с автоматами так называемых Странников, но появления творцов метаморфов не зафиксировано. Ведь так?

  – А с чего ты вообще взял, что мы хотим выманить Странников на Надежду? – Ольга глянула так, что Еловскому вдруг стало неуютно и зябко. И было это столь унизительным, что он, прошедший огонь и воду, почти смирившийся с тем, что ради интересов Земли принес в жертву душу, взорвался.

  – Потому что стреляю в детей! – Никифор теперь метал гром и молнии. – Потому что ничем другим я объяснить задание не могу! А если нет, для чего эти жертвы? Я вполне допускаю, что мой послужной список многое за себя говорит. Вот он, смотрите, опасный и кровожадный хищник, которым, однако, еще можно эффективно управлять! Немного электрического тока, чуть-чуть каленого железа и, о чудо! Метода Павлова в действии! Зверь безропотно исполнит любую поставленную центром задачу. Но там, в джунглях, или ты противника, или он тебя. Вот и весь сказ! А здесь? Дети, змеиное молоко! Малые и безвинные! Чудовищно!

  Никифор ударил кулаком по столу, заставив Ольгу вздрогнуть. Дверь в комнату, в которой они находились, приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась голова Всеволода Марковича.

  – Олечка, все в порядке? – встревоженно спросил он, глядя, впрочем, не на координатора, а на Еловского. Тот попятился от стола, уперся спиной в стену, и скрестил руки на вздымавшейся груди.

  – Нет повода для беспокойства, Всеволод Маркович, – уверила Ольга и тон ее был на удивление спокойным и ровным. – Мы обсуждаем детали следующего этапа операции.

  – Как бы самим по этапу с вами не пойти, прости господи, – пробормотал Всеволод Маркович и скрылся, оставив, впрочем, дверь чуть приоткрытой.

  – Дуэнья, – фыркнул ему вслед Никифор.

  – Какой же ты дурак, – Ольга вздохнула и выставила на стол винтовочный патрон. – Ты знаешь вообще, что это такое?

  – Может и дурак, но винтовочный патрон узнаю, – сказал Никифор, немного остывая.

  – Другого ответа я не ожидала, – Ольга театрально всплеснула руками. – Групп-егерь! Стрелок! Зоркий глаз! Нет, ничего-то ты не знаешь! Подойди-ка ближе!

  Она отделила пулю из гильзы и повертела в пальчиках. Металлическая оболочка отозвалась на прикосновения ее рук и обрела прозрачность, открывая сердечник. Никифор нахмурился. Вместо куска стали пуля содержала в себе крохотную капсулу с красным желе.

  – Краска? – с надеждой спросил Еловский.

  – Гиперпространственный маячок, – пояснила Ольга. – Работает на принципе квантовой пары. Оболочка распадается от трения в воздухе. Содержимое достигает цели в виде аэрозоля. Со стороны похоже на брызги крови, но при взаимодействии с организованной материей частицы маркера теряют цвет. В среднем, за одну-три секунды. Это значит, что цель помечена. Куда бы не забросить, на каком бы краю известной нам Вселенной такой жучок не оказался, обязательно даст о себе знать. Понял теперь, групп-егерь?

  – Почему не сказала раньше? – в голосе Никифора зазвучала обида.

  – Ты не спрашивал, – ответила Ольга и, заметив, как сжались его кулаки, рассмеялась. – Ох, и дуболом! И как ты только школу прогрессоров закончил? А если бы автомат Странников тебя засек и решил выяснить, зачем ты взял его на прицел?

  – Метаморфы туповаты, как мне показалось, – неуверенно сказал Еловский.

  – На самом деле этого никто не знает, – Ольга положила маячок ему в нагрудный карман и поправила клапан. – Никому пока не удалось добыть образец для изучения. При повреждении, если таковое удается нанести, они рассыпаются в пыль. В ее составе нет ничего, кроме элементов из окружающей среды. Метаморфов как будто лепят из того, что оказывается под рукой. Не знаю, может у Странников есть философский камень или другой способ добиться трансмутации? Но не забывай, чужаки значительно превосходят нас в технологиях, Никифор. Поэтому их не стоит недооценивать.

  – Зачем, в таком случае, ты все-таки рассказала о маячке? – поинтересовался Еловский.

  – Потому что наступил последний день твоей охоты, – сказала Ольга и неожиданно погладила его по щеке, заросшей жесткой щетиной. – А метаморфам ты, как выяснилось, совсем неинтересен...

  УГОДНИК – ФАНТОМУ. СРОЧНО. ХИМЕРА РАСКРЫТА. ПРИШЕЛЕЦ НА ГРАНИ ПСИХИЧЕСКОГО СПАЗМА. РЕКОМЕНДУЮ НЕМЕДЛЕННО ОТОЗВАТЬ ОБОИХ НА РЕКОНДИЦИОНИРОВАНИЕ.

  ФАНТОМ – УГОДНИКУ. НЕТ САНКЦИИ. ПРОДОЛЖАЙТЕ НАБЛЮДЕНИЕ.

  ...Неинтересен? Хотелось бы верить, но уже и не знаешь, во что. Где правда, где ложь, где полутона? Не поймешь, пока сам не проверишь.

  Дождавшись, когда дозорный взмоет в воздух, осторожно выглядываю в щель, расколовшую стену под окном. Ветер гоняет мусор по площади, поднимая мелкую взвесь, заметную даже в спускающихся сумерках, и только перед павильоном воздух буквально застыл, оставаясь кристально чистым и хрустально прозрачным. Клянусь, могу разглядеть отсюда игрушки на витрине – машинки, куклы, пару неваляшек, отряд солдатиков на марше, но за ними по-прежнему стоит стеной асбестовая чернота.

  Что там, в тягучей гуще жуткого мрака? Никто до сих пор не знает. Автоматы оттуда не возвращались, а людей посылать Всеволод Маркович боится. Добр он безмерно, но ровно на столько же трусоват. Заперся в бункере, нос наружу не кажет. Глава миссии, спаситель мира. Однако спасать-то на Надежде почти что и некого. Вот к чему бездействие и безынициативность ведут. Почему ему доверили возглавлять миссию? В память о былых заслугах? За стресс и душевное смятение, которые он испытал, вскрывая мертвые убежища?

  Потратив пару минут на наблюдение за окрестностями, наконец решаюсь на задуманное. Ольга, конечно, меня почти убедила, а потом и мандат чрезвычайный под нос – как нашатырь – еще раз сунула, а там фамилий с регалиями тьма тьмущая. Весь Всемирный совет автографы оставил. Чтоб я не дурил, значит. Но веры рыжей бестии все равно нет. С нее, с лисы, станет. О, кицунэ*****, со смехом, похожим на звон колокольчика.

  Допустим, гипотетические Странники не слопали аборигенов, а действительно уволокли куда-то в бескрайние дали. Но почему от хваленых жучков, которыми я детей пометил, до сих пор нет сигнала? Квантовая пара работает на любом расстоянии. Автохтонов, что, в другое измерение перебрасывают?

  Есть, между прочим, и такое мнение. Но разве существуют измерения кроме нашего, в которых человек оставался бы человеком? Очевидно нет, и тогда получается сущая бессмыслица. Какой прок проводить эвакуацию людей туда, где они перестают быть людьми? Или Странников интересуют сущности без привязки к конкретным физическим телам? Ох, нечисто тут, господин групп-егерь, и серой все отчетливей пахнет.

  Ползком – где полозом, где юркой ящеркой, чтобы ни что, включая дозорного дрона, не приметило – пробираюсь в соседнее здание, затем в следующее. Знай наших! Меня к офицерскому званию на Гиганде не за красивые глазки представили. На войне мало зоркого глаза и твердой руки. Незаметность и внезапность – вот половина победы. Первый удар – он мощный самый.

  Старые половицы под тяжестью тела жалобно скрипят, но не беда. Здесь от ветра все скрипит, все на последнем издыхании стонет. В здании на противоположном краю площади с невообразимым шумом рушится межэтажное перекрытие. Мертва ваша Надежда, безнадежно мертва. Но ничего, уж мы-то найдем способ незаметно пробраться в этот треклятый павильон. Если нас хорошо припрет, мы взломаем даже сингулярность, если, конечно, Земля не плоская. Но ведь не плоская, а иначе вся космогония коту под хвост.

  Чур меня, чур! Нам в суеверия верить нельзя: современный человек должен стоять на ногах твердо, опираясь на трезвый рассудок, здоровый скепсис и проверенные знания, но у самого павильона отчего-то хочется перекреститься, истово, искренне, и есть отчего. Ай да групп-егерь! Нашел-таки как в логово метаморфов с другой стороны войти, хоть и надеялся втайне, что нет его, черного входа, а я – примитив, дубина, и в оценках окружающей реальности субъективен и трижды не прав. Теперь же точно знаю: конструкция сквозная, как тоннель, и это открытие ставит жирный крест на расхожей гипотезе о существовании подпространственного перехода, портала в другое измерение или врат в неизвестность. Если фасад павильона – лаз в кроличью нору Странников, то выход из нее должен бы быть не на этой планете. Или не располагаться рядом со входом, по крайней мере.

  Граница между Надеждой и ввинченной в ее истлевшее тело аномалией, заметна сразу. Она делит старую комнату, часть пространства которой поглотил чужой объект, ветхую мебель, мимо которой ползу, и, пожалуй, само время под неестественно правильным, прямым углом. Там, позади, пахнет тленом и плесенью, а здесь свежо, будто после грозы, и вроде озоном пахнет. Двухцветная кафельная плитка, выложенная на полу в шахматном порядке, по ту сторону покрыта сетью трещин, кое-где разбита или вовсе рассыпалась в прах, а по эту – блестит как новенькая и вроде только-только вымыта начисто. Ни пылинки, ни скола. Половина антикварной софы, не затянутая аномалией за локальный горизонт событий, вспучилась и выпустила сквозь истлевшую обивку ржавые пружины, вторая же – хоть сейчас садись, да только жутко. Ее словно что-то в воздухе держит. Но что?

  Я специально рукой над софой провел, потом снизу пошарил. Змеиное молоко, лягушачьи уши! Не может софа просто так на двух ножках стоять. А потом пальцы натыкаются на что-то мягкое, и я тяну это на себя, наружу...

  – Стоять! – Никифор выступил из глубины павильона под неоновый свет, легко удерживая в вытянутой руке тяжелый скорчер. Ствол дезинтегратора был направлен в живот пеннивайза. Клоун звенел бубенцами, весело пританцовывая на месте, и улыбался, словно не видел перед собой реальной угрозы. От метаморфа пахло свежей сдобой и ванилью, и Еловский, забывший за годы, проведенные вне Земли, о домашней выпечке, невольно сглотнул набежавшую слюну. От самого Никифора несло потом, оружейным маслом и грязью.

  Девочка лет четырех-пяти, которую пеннивайз привел к павильону, испуганно захныкала.

  Эфир загалдел встревоженными голосами. Сознание Никифора вычленило Ольгу и Всеволода Марковича, устроивших перепалку. Глава миссии требовал немедленно завершить операцию и эвакуировать стрелка. Рыжая отбрехивалась, попутно отдавая команды дрону, который оказался не беспомощным дозорным, а вполне себе боевым автоматом, и одновременно пыталась напомнить Еловскому о чувстве долга и ответственности, но Никифор не ощущал внутри ничего, кроме звенящей пустоты, вынесенной из черного сердца аномалии. В свободной от оружия руке он держал маленькую курточку с алым пятном на воротничке.

  – Иди сюда, маленькая, – позвал ребенка Никифор, стараясь произнести это как можно мягче, но голос от волнения дрожал. Девочка вопросительно посмотрела на клоуна, потом перевела взгляд чистых голубых глаз на Еловского и отрицательно замотала головой.

  – Иди же, не бойся, – повторил Никифор и нашел в себе силы улыбнуться так, будто не держал на мушке опасного и непредсказуемого противника. – Я – добрый человек. Хочешь, отведу туда, где хорошо, есть новые игрушки и живут взрослые? Как я.

  – Взрослых не бывает, – нерешительно сказала девочка. Звон бубенцов стал громче, а запах ванили разбавил цветочный аромат.

  – Но я же есть, – сказал Никифор как можно мягче. – Стою здесь, перед тобой. Настоящий, а не ростовая кукла, которая держит тебя за руку.

  Девочка опустила голову и затеребила подол ветхого платьица. Истекла патокой долгая секунда, за ней потянулась другая. Ветер за спиной странной пары погнал через площадь лоскут пластиковой пленки. Потом девочка решилась и сделала было шаг навстречу, но метаморф и не подумал отпустить ее ручку.

  – Отпусти ребенка, – с угрозой сказал Еловский. Метаморф, будто не понимая, чего от него хотят, продолжал пританцовывать и глупо улыбаться, сжимая детскую ладошку. Пройти в павильон он не мог: мощная фигура групп-егеря занимала весь проход.

  – Никифор, мальчик мой, – надрывался в наушнике Всеволод Маркович, непостижимым образом заглушая другие голоса в эфире. – Умоляю тебя, уходи оттуда! Тебе не нужно никому ничего доказывать: ни человеческую природу, ни человечность! Прошу, уходи немедленно! Мы отправим тебя на Землю, а потом, если надумаешь, на Гиганду. Куда пожелаешь, только скажи!

  – Отпусти, ну! – Еловский, игнорируя увещевания, в искренности которых он не без оснований сомневался, недвусмысленно качнул перед пеннивайзом стволом оружия.

  – Ох, и дуболом, – вдруг отчетливо произнес метаморф голосом Ольги, и тогда Еловский нажал на спусковой крючок.

  В далеком от места событий бункере сквозь треск невесть откуда взявшихся помех Ольга расслышала истошный детский визг. Перед тем, как картинка, транслируемая зависшим над площадью дроном, поплыла и погасла, она успела разглядеть, как мрак за спиной Никифора оформляется во что-то огромное и жуткое, многоногое и многоглазое, похожее одновременно на паука, спрута и краба. Чудище хищно тянулось к Еловскому, чтобы утащить в тартарары, а павильон сминался и рушился вместе со зданием, в которое был встроен.