Текст книги "За чьи грехи?"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

XXXII. Братские похороны и поход

Струги с мертвой кладью достигли наконец Астрахани.

Этот страшный караван с мертвецами, расклеванными до костей хищными птицами, прежде всех увидели астраханские рыбаки, закидывавшие тони выше Астрахани. Как и калики перехожие, они не могли сначала понять, что такое плыло по Волге и почему над этим неведомым «что-то» тучами кружились и кричали птицы.

Но скоро и для них это «что-то» – что-то страшное – стало понятным, особенно когда струги подплыли ближе и с них послышались слабые человеческие голоса, скорее – два стона, исходившие от каждого струга. Приблизившись к ним в лодках, рыбаки, не смея взойти на страшные плавучие кладбища, от прикованных к рулям стрелецких голов узнали всю ужасную их историю. Невольные рулевые были чуть живы, но все еще настолько владели мускулами рук, что могли с трудом направлять свои струги по стержню реки: они боялись приткнуться где-либо к берегу или к острову, чтоб не погибнуть голодною смертью за недостатком корма. Когда же они плыли мимо Черного-Яра и Енотаевская, то жители как того, так и другого, узнав, что это за струги такие и какую они кладь везут, с ужасом уплывали от них к берегу.

Выслушав эту страшную историю, астраханские рыбаки тотчас же поспешили с ужасною вестью в город.

– Недаром тогда старый Илья Осипов из рыбного ряду сказывал, когда, летось, мы пымали тех ужастенных трех осетров, что послали тады одново государю-царю, дрогово – святому владыке патриарху, а третьим поклонились батюшке Степану Тимофеичу, – недаром, чу, Осипов сказывал, что с самой той поры, как в Астракане у нас царила Маришка-безбожница с Ивашкою Заруцковым, таких осетров в Волге не видывали, – говорил один старый рыбак, поспешая с товарищами в город. – Должно и ноне будет государствовать над нами батюшка Степан Тимофеич.

– Дай-то Бог! – отозвался на это молодой пловец из затинщиков.

– Так-ту так, милый, може и будет он государствовать, да надолго ли? – возразил старый ловец. – У бояр-ту на Москве сила не махонька.

Рыбаки тотчас же поспешили к воеводскому подворью.

Князь Прозоровский в это время объезжал у себя на дворе прекрасного карабахского коня, присланного ему из Испагани в подарок персидским купцом Сэхамбетом в благодарность за то, что в прошлом году, когда Разин ограбил на Каспийском море купеческую персидскую бусу, везшую поминки шаха царю Алексею Михайловичу, и захватил в полон ехавшего на этой бусе сына Сэхамбета, князь Прозоровский своим влиянием на Разина, смягченного тогда любовью к прекрасной Заире, способствовал выкупу из полона молодого перса.

Вместе с отцом упражнялся на дворе в верховой езде и старший сынишка князя, десятилетний княжич Степа, под руководством опытного наездника, пятидесятника конных стрельцов Фрола Дуры.

– Я теперь, батя, и свово тезки не испужаюсь, Стеньки Разина, – хвастался мальчик, трепля гриву своего смирного киргизского конька.

– О! княжич! – улыбался его ментор, Фрол Дура. – Да Стенька теперь тебя сам испужается. Вон какой ты ратник – страх!

– Да, – улыбался и воевода, – по нынешним временам, сынок, нам нужны ратники: не ровен час – опять нагрянет чадушка.

В это время вошли на двор рыбаки.

Принесенная ими весть до того ошеломила всех, что воевода видимо растерялся. Он не ожидал, что в смирившемся было крамольнике опять проснулся кровожадный зверь. Послав тотчас же конного пятидесятника с этим известием к своему товарищу, к князю Семену Ивановичу Львову, он приказал вместе с тем созвать к себе всех стрелецких голов, а сам поскакал к митрополиту Иосифу – просить его совета.

Едва он вошел во владычные палаты, как под окнами раздались крики:

– Плывут! плывут струги с мертвецами!

Услыхав страшную весть, митрополит тотчас же поспешил в соборную церковь, приказав по пути немедленно собраться туда же и прочему духовенству.

Скоро от собора к Волге потянулась церковная процессия с крестами, иконами и хоругвями. Митрополит и прочее духовенство были облачены в черные ризы. За процессией повалил народ со всех концов города.

На Волге процессию ожидало потрясающее зрелище. Выехавшие с пристани навстречу стругам ловцы и ратные люди плавной службы буксировали к берегу страшные струги. Испуганные необычайным движением на берегу, вороны, сидевшие на трупах и кружившиеся в воздухе, оглашали воздух еще более оглушительным карканьем. В толпе слышался плач женщин и детей, и весь этот плач и карканье хищных птиц покрывал похоронный звон всех астраханских церквей.

Наконец струги были прибуксированы к берегу и на борты их кинуты сходни. Когда стрельцы отковали прикованных к рулям голов и свели их под руки на землю, митрополит и священники, поднявшись по сходням и не вступая на струги, где за трупами негде было стать, начали общее отпевание на брани побиенных.

В воздухе почти не слышно было трупного запаха, потому что мертвецы обклеваны были птицею до костей, а от многих и кости были растащены и разнесены по степям орлами и коршунами.

За воплями женщин почти не слышно было погребальных гимнов, и только кадильный дым вился струйками в воздухе и таял, да от времени до времени с крепостных стен пушкари и затинщики пушечными выстрелами отдавали последнюю почесть погибшим в бою товарищам.

Между тем на кладбище Троицкого монастыря сторожа и боярские холопы, по распоряжению городового приказчика, копали несколько огромных ям для общих братских могил.

Из города в то же время выслано было на пристань несколько телег для перевозки трупов, и скоро началась страшная процессия перенесения их с стругов в телеги. Зрелище было потрясающее!

Но когда хор митрополичьих певчих вместе со всем духовенством возгласил стихиру Иоанна Дамаскина [75]75
  Иоанн Дамаскин (ок. 673 – ок. 777) – один из отцов церкви, автор многих богословских трудов. Свою стихиру Дамаскин написал на смерть инока монастыря Саввы Освященного… «Весновая песня» – первая из шести песен, записанных для Ричарда Джемса (см. ком. к с. 40). Мордовцев ссылается на их первое издание: первое прибавление к «Известиям имп. АН по Отделению русского языка и словесности». СПб., 1852, т. 1; затем неоднократно переиздавались.


[Закрыть]: «плачу и рыдаю, внегда помышляю смерть» и когда в этом надрывающем душу пении слышались такие слова, как «вижу красоту твою, безобразную и бесславную, не имущую виду», или «како предаемся тлению», то со всех сторон послышались глухие рыдания…

Плакал и князь Прозоровский. Никогда не мог он и подумать, чтобы когда-нибудь привелось ему видеть такое зрелище, или чтобы, отправляясь на воеводство в Астрахань, он мог ожидать, что еще будет когда-либо плакать так, как в последний раз плакал, четыре года тому назад, в Москве, в Новодевичьем монастыре, когда там постригали, а ему казалось – хоронили его любимицу, юную дочку Наталеньку…

«Плачу и рыдаю» – стонало у него в душе, и он плакал, плакал, как бы предчувствуя, что через несколько дней и его самого будут стрельцы тащить такого же «безобразного, бесславного, не имущего виду» и бросят в общую могилу с сотнями таких же, как и он, «бесславных и обезображенных…».

И вот под заунывный, нестройный, но тем более удручающий душу перезвон колоколов всех астраханских церквей потянулся ряд телег с мертвецами к Троицкому кладбищу, – телега за телегой, по тряской и изрытой водороинами дороге, а трупы в лохмотьях, в красных, изодранных когтями и клювами орлов и коршунов стрелецких кафтанах, точно недобитые и недоеденные, подпрыгивали на этих водороинах и еще более увеличивали тем ужас общей картины. За ними валил толпами народ, жадный до всякого рода зрелищ, даже до таких, каково было это…

Скоро на кладбище образовалось около десятка высоких земляных бугров.

А к вечеру – новое зрелище. За день воеводы и стрелецкие головы успели снарядить и вооружить до сорока больших морских стругов и посадить на них около трех тысяч ратных людей – стрельцов и других служилых с князем Львовым во главе. Флотилия эта должна была идти навстречу Разину и истребить его «воровское толпище» до последнего человека.

С возгласами и песнями отплывали стрельцы от Астрахани. Чтобы показать свою удаль, стрельцы, едва отплыли от берега под прощальные выстрелы крепостных пушек, как тотчас же грянули хором любимую тогда всеми ратными людьми «весновую песню», которая в одном старинном сборнике записана была дословно еще в 1619 году. Запевалой был Костка «гудошник», и он начал подголоском:

 
«Сотворил ты, Боже,
Да и небо-землю.
Сотворил же, Боже,
Весновую службу.
Не давай ты, Боже,
Зимовыя службы!»
 

С берега певцам махали шапками, ширинками – это бабы. На соседнем струге подхватили другим хором, низкими голосами:

 
«Зимовал служба —
Молодцам кручинно
Да сердцу надсадно.
Ино дай же, Боже,
Весновую службу:
Весновая служба —
Молодцам веселье,
А сердцу утеха».
 

– Любо! любо! – кричали стрельцы из вятичей и ветлужан. – Ай да понизовые! У нас так не сумеют голосом низы забрать.

А понизовые, поощряемые похвалами, наддавали верхними голосами с подголосками:

 
«А емлите, братцы,
Яровы весельца,
А сядемте, братцы,
В ветляны стружечки.
Да грянемте, братцы,
В Яровы весельца
Ино вниз по Волги…»
 

– Не вниз, братцы, а вверх! – поправил Костька «гудошник». – Вверх по Волге.

– Ино вверх – точно…

 
«Сотворил нам Боже,
Весновую службу» [76]76
  Эта замечательная песня записана, как сказано выше, в 1619 году, для оксфордского бакалавра Ричарда Джемса, вместе с другими шестью песнями, в том числе знаменитые песни царевны Ксении Годуновой, которые и доныне хранятся в Оксфорде. Напечатаны в «Известиях II отд. Акад. Наук».


[Закрыть].
 

Князь Львов, сидя под наметом на передовом струге и слушая эту песню, самодовольно улыбался: он видел, что его ратные люди с добрым духом и с «резвостью» идут против вора и злодея Стеньки.

Скоро флотилия князя Львова скрылась из глаз провожавших ее астраханцев, а они все стояли на берегу и прислушивались к молодецкому пению, все более и более замиравшему вдали.

Флотилии этой, однако, не суждено было воротиться в Астрахань…

Что с нею сталось – это мы узнаем из последующих глав.

XXXIII. «Они там, а мы тут…»

Прошло несколько томительных дней ожидания возврата стрельцов с князем Львовым; но ни стрельцов, ни вестей никаких сверху не было.

Только однажды, на заре, знакомые нам ловцы, закинув тони несколько выше Астрахани, вместе с осетрами и белорыбицей вытащили к ужасу – несколько трупов. Закинули еще – и опять утопленники!

Но когда хорошенько рассмотрели обезображенные и распухшие да притом изъеденные раками лица мертвецов, то хотя и с трудом, однако же, распознали в них тех стрелецких голов, сотников и дворян, которые отправились против Разина вместе с князем Львовым. Не осталось никакого сомнения, что и эту высылку, состоявшую почти из трех тысяч стрельцов и других ратных людей, постигла та же участь, какую испытала под Царицыном прежняя высылка из Казани.

Астрахань, таким образом, должна была готовиться ко всему.

– Я давно знал, что так оно и выдет, – лукаво заметил, отпихивая подальше в воду веслом тело одного стрелецкого головы, тот молодой ловец из затинщиков, который охотно ожидал в Астрахань батюшку Степана Тимофеича.

– А ты почем, возгряк, знал про то? – спросил старик рыбак.

– Мне сказывал Костка гудошник, – отвечал малый, – мы-де, говорит, спевку сделали промеж себя и всем нашим головам да сотникам зальем за шкуру сала, штоб они напредки не заедали нашево кормовово да посощново жалованья.

Плывшие по Волге трупы этих голов да сотников были, наконец, усмотрены с берега и в Астрахани и выловлены. Не нашли между ними только князя Львова. Где он? что с ним?..

Ждать спасенья было неоткуда, а тем более из Москвы: не было более пути, по которому можно было бы тайно послать в Москву гонца с вестью о предстоявшей Астрахани гибели, потому что Волга была в руках Разина, а посылать через степь было бесполезно: там по всем направлениям рыскали калмыки, давно озлобленные против русских воевод за их грабежи и притеснения.

Оставалось одно – запереться в городе и укрепиться.

В тот же день совершен был крестный ход вокруг городских стен. Ход был особенно торжественный и внушительный: церковная святыня всех астраханских церквей, хоругви, кресты, горящие громадные свечи в массивных паникадилах – все двигалось вокруг стен, а впереди всего этого шествовала величайшая святыня города – икона Божией Матери в драгоценном окладе. У каждых ворот шествие останавливалось и воздух оглашался молебствием и пением всех церковных хоров и всего духовенства. День был такой тихий, что свечи горели на воздухе и пламя их совсем не колебалось. Над процессией кружились стаи голубей, всполошенных церковным звоном и пением.

Вместе с процессией двигался весь город, особенно женское население. Во главе шествия, позади духовенства, шел воевода и внимательным взором осматривал городские стены и ворота. Тут же шла и княгиня Прозоровская с двумя сыновьями. Старший мальчик шел бодро, уверенно. Казалось, что он был убежден в истине слов своего «коневого учителя» Фрола Дуры: Степан Разин «сам испужается своего тезки», княжича Степана Прозоровского. Но младший сынишка воеводы, Сеня, был больше занят голубями, между которыми он искал своих любимых «турманов».

Однако не весь город участвовал в процессии. Если бы князь Прозоровский мог видеть и прислушиваться к таинственным перешептываньям на базарах разных кучек холопей и посадских ободранцев, то он увидел бы в этом нечто зловещее…

А вечером, когда воевода обошел все городские стены и башни, осмотрел пушки и боевые запасы, расставил по местам пушкарей, затинщиков и воротников, роздал стрельцам запасное оружие и приказал стрельчихам кипятить в котлах воду, – стрельчихи коварно между собой переглядывались…

– Ты, Дарьюшка, не больно-то перекипячивай воду…

– Знаю, меня не учить стать: не перекипячу, не впервой своих стрельчат купать в корытцах…

– Ха-ха-ха! вот сказала! – стрельчат купать…

– А то как же? Може и твой сокол полезет на стену, дак и ему кипятком очи заливать! А сподручнее тепленькой водицей…

– Да они там и не полезут… А тут мы их сами за белы ручки востягнем на стену…

– Так, так: они там, а мы тут…

XXXIV. Разин в Астрахани

Над Астраханью спускаются сумерки.

Тихо над городом и над Волгою. И в городе тихо, как будто все поснуло, а между тем никто и не думал спать. Тихо так, что даже слышится в темноте какой-то шепот. Кое-где неслышно пробегают человеческие тени. Слышно даже, как у Волги, под учугами, соловей заливается…

– Не долго тебе, соловушко, петь, – говорит боярский сын, стоя на часах над Вознесенскими воротами. – До Петрова дня уж не далеко.

– И то правда, – тихо отвечает другой часовой, сидя там же «в запасе», – уж и кукушка, сказывают, галушкой подавилась, не кукует боле; и как овес выкинет колос, дак и соловей потеряет голос.

При всеобщей тишине в воздухе, однако, проносятся иногда какие-то неопределенные звуки; но слух не может их уловить: не то жужжанье насекомых, не то шепот прибрежных камышей с осокою.

По небу звездочка прокатилась и сгасла…

– Што это – видишь?

– А што такое?.. а?.. где?

– Гляди, точно лес двигается и шевелится.

– Вижу, вижу… Это они!.. звони в колокол! бей сполох.

И вдруг в вечерней тишине раздался звон башенного колокола. За ним другой, третий – все башни заговорили.

В городе началась тревога. Послышались голоса со стен.

– Воры идут! к Вознесенским воротам!

Теперь ясно было видно, как к городу надвигались массы. В темноте можно было различить, что нападающие тащили к стенам лестницы.

Услыхав тревогу, князь Прозоровский быстро вышел на двор, где уже ожидал его оседланный карабахский скакун, подаренный ему Сэхамбетом. Тут же на дворе суетливо готовились к бою дворяне, дети боярские, подьячие и стрелецкие головы.

Вложив ногу в стремя, князь приказал трубить.

– Трубачи! – крикнул он. – Трубить к Вознесенским воротам!

Он выехал со двора, за ним остальные служилые люди. Впереди бежали холопы с зажженными смоляными факелами и освещали путь.

Сойдя у Вознесенских ворот с коня, воевода поспешил на стену. От факелов мрак кругом еще более сгустился, так что нельзя было отличить осаждающих. Что-то металось внизу, под стенами, слышны были голоса: «Давай лестницы!.. приставляй к стенам!.. дружно, атаманы-молодцы!»

– Лей кипяток на головы им, окаянным! – распоряжался воевода.

Послышался плеск воды со стен.

– Лей дружнее!.. не жалей кипятку! А внизу вдруг раздается хохот…

– Вода-то у вас, братцы, тепленька! не замерзла бы! – слышится снизу.

– И впрямь вода не горяча!.. Што за притча!.. Остыла что ли… – слышны голоса на стене.

Между тем на стене ближе к Троице творилось что-то необычайное. Там приставлен был сплошной ряд лестниц, и по ним быстро, но бесшумно взбирались на стену казаки и стрельцы.

Слышен был шепот и сдержанный смех.

– Давай руку! так, так, влезай!

– Соколики! сюда! сюда! – слышались бабьи голоса. – Мы вас давно ждем.

Слышны поцелуи, радостный говор.

– А где батюшка Степан Тимофеевич?

– Уж он в городе… Город наш!

Астрахань взята была без выстрела. Оказалось, что все втайне было подготовлено для приема Разина и его войска. Согласники его составляли большую часть населения города: и посадские, и стрельцы, и холопы – все ждали его, как своего спасителя, милостивца, защиту от бояр, от приказных, от детей боярских и всякого начальства. Тот трехтысячный отряд, который был отправлен против казаков с князем Львовым, сдался Разину без боя и потерял только своих голов и сотников, которых Разин приказал перебить и побросать в Волгу.

Князя Львова Разин велел оставить в живых и приказал ему ходить за маленькой калмычкой, за Марушкой, с которой казаки не хотели расстаться.

Когда казаки подошли к Астрахани на приступ, то уж они заранее знали, с которой стороны брать ее: они показывали вид, что начнут штурмовать город с Вознесенских ворот, куда и направились все защитники злополучного города, а между тем приставили лестницы к стене там, где их всего менее могли ожидать. Но там ждали их свои – посадские люди, стрельцы и их жены, а также холопы и базарная, и кабацкая голытьба: они-то и подавали руки осаждающим, когда их лестницы немного не доставали до верху стены. Стрельчихи же вместо кипятку налили в чаны, кадки и перерезы теплой воды, в какой они своих детей купают.

В ночной темноте грянули вдруг выстрелы: это был знак, что город в руках у казаков.

Воевода, сбежав со стены, вскочил на своего Карабаха и помчался туда, где он слышал крики торжества. За ним ринулись дети боярские, дворяне и оставшиеся верными стрелецкие головы. Но их ждала там гибель: чернь и казаки бросились на них и всех перебили.

Костка гудошник, заметив воеводу, бросился на него с копьем.

– А! так я ж тебя ссажу с коня!

Копье вонзилось в живот воеводы, и князь Прозоровский свалился с своего великолепного Карабаха. Испуганный конь умчался, а стонущего воеводу какой-то сердобольный старик на своих плечах стащил в соборную церковь и там положил на ковер.

Городские ворота между тем отворили, и вся масса разинцев двинулась в город и затопила площади и улицы.

Начались неистовства, о которых мы говорить не намерены…

Скажем только, что князь Прозоровский самим Разиным был столкнут с раската, и его защитник, Фрол Дура, изрублен казаками в куски…

* * *

Разин пробыл в Астрахани три недели, завел в городе казацкие порядки и уничтожил посты – всем велел есть скоромное.

Сдав город Ваське-Усу, как своему наместнику, Разин накануне выступления в поход приказал привести к себе сыновей князя Прозоровского.

– Как зовут тебя? – спросил он старшего мальчика.

– Князь Степан, княж сын Семенов Прозоровский, – бойко отвечал мальчик.

– Мудрено что-то, – зло усмехнулся атаман, – и сам князь и княж сын, да еще и Степан, мой тезка, значит… Ладно… А боярином будешь?

– Буду, – отвечал мальчик.

– Ну, это еще старуха надвое сказала, – снова усмехнулся Разин. – А в казаки хочешь?

– Нет, не хочу.

– Молодец, из тебя будет прок. А тебя как зовут? – обратился он к младшему.

– Сеней, – отвечал робко мальчик.

– Только-то? А тоже, поди, князь и княж сын… А боярином будешь? Высоко пойдешь?

Мальчик молчал.

– Вот что, атаманы-молодцы, – обратился Разин к окружавшим его, – эти щенята высоко пойдут, как вырастут… Пущай же теперь пойдут повыше… только ногами кверху. Поняли? а? повесить их за ноги!

Двое из казаков распустили на себе кушаки, связали ноги юным Прозоровским, которые от страха не могли даже плакать, и подвесили их с раската… Тут только послышались крики несчастных детей… Личики их затекали кровью…

– Довольно! Тащи сюда щенят! Их подняли и развязали.

– Ну, тезка, а теперь будешь боярином? Будешь вешать нашего брата? – спросил Разин старшего.

Мальчик плакал и молчал.

– Аспид будет, – заметил Разин, глядя на него. – Туда его – к отцу!

И казаки столкнули мальчика с раската…

– Ну, а этого малыша жаль, – сказал Разин. – А чтоб он не был боярином, все-таки – выпороть его! Подымайте рубашонку.

Ребенка тут же высекли ремнем, но слегка.

– Ну, теперь не будешь боярином, – гладя мальчика по головке, сказал Разин. – Сеченый – что за боярин! А теперь отвезите сеченого к матери.

Под раскатом кто-то шел и пьяным голосом распевал:

 
«Поставлю я келью со дверью,
Стану я Богу молиться,
На красную-горку поститься,
Чтобы меня девки любили,
Крашоные яйца носили.
Или-или, или-или, или!
Крашоные яйца носили!»
 

– Да это никак поп Никифор? Ах, горемыка!

Это и был действительно царицынский соборный протопоп. После ужасной смерти дочери он пристал к казакам и с горя стал пить.