Текст книги "За чьи грехи?"
Автор книги: Даниил Мордовцев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
XXX. Струги с мертвой кладью
Разин между тем делал распоряжения о встрече стрельцов, которые плыли сверху на защиту как собственно Царицына, так и других низовых городов.
Все свое «толпище», как иногда называли в казенных отписках его войско, он разделил на две части: одну половину, меньшую, под начальством Васьки-Уса, он оставлял в городе, с другою, большею, он сам выступил для встречи московских гостей и для усиления отряда, находившегося на его флотилии.
Есаул должен был выстроить свой отряд вдоль городских стен, обращенных к Волге, и всю крепостную артиллерию расположить так, чтобы она могла обстреливать всю поверхность Волги вплоть до небольшого островка, лежащего как раз против Царицына и заросшего густым тальником и верболозом.
Лодки же, на которые он посадил часть пехоты, он приказал отвести за островок и там укрыть их за верболозом. Он это сделал для того, что когда стрельцы, подплыв к городу и встретив там артиллерийский огонь с крепостных стен, вздумают укрыться за островом, то чтобы там их встретил не менее губительный огонь с флотилии, которая и должна была отрезать стрельцам отступление.
Сам же он с небольшим отрядом конницы пошел вверх берегом прямо навстречу московским гостям.
Скоро показались и струги с стрельцами. Издали уже слышно было, что стрельцы шли с полной уверенностью «разнести воровскую сволочь», и на первом же струге раздавалась удалая верховая стрелецкая песня, до сих пор раздающаяся по Волге от Рыбинска, в то время Рыбное, до Астрахани. Стрельцы пели:
«Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке
Сизый селезень плывет!
Ишь ты, поди ж ты, что ж ты говоришь ты,—
Сизый селезень плывет!» [71]71
Вдоль по речке, вдоль да по Казанке. – Полный текст песни см.: Собрание народных песен П. В. Киреевского. Записи П. И. Якушкина. Т. 1, Л., 1983, № 392, с. 179.
[Закрыть]
Но стрелецкое пение вдруг оборвалось, когда с берега казаки, среди которых было немало из волжского бурлачья, гаркнули продолжение этой песни:
«Вдоль да по бережку, вдоль да по крутому
Добрый молодец идет:
Он с кудрями, он с русыми
Разговаривает!
Ишь ты, поди ж ты, что ты говоришь ты,—
Разговаривает!»
Увидев на берегу небольшой отряд, стрельцы направили свои струги ближе к берегу и открыли по казакам огонь. Казаки отвечали им тем же, и началась перестрелка.
По мере усиления огня казаки отступали, все более и более приближаясь к городу. Стрельцы из этого заключили, что казаки не выдерживают огня, и пустились за ними вдогонку.
Но в это время со стен города, о взятии которого казаками стрельцы и не подозревали, открыли по стругам убийственный огонь. Пораженные неожиданностью, стрельцы не выдержали артиллерийского огня и повернули от города, чтоб укрыться за островом, но там их встретила такая же убийственная пальба из засады.
Царское войско растерялось, поражаемое с двух сторон и ядрами, и пулями. Но стрельцы все-таки упорно защищались, и только тогда, когда две трети было их перебито, стали просить пощады.
Разин велел прекратить пальбу и привести струги с остальными стрельцами к берегу.
Когда струги причалили к берегу, казаки стали считать убитых и насчитали более пятисот трупов. В живых осталось до трехсот стрельцов.
Они вышли на берег и кланялись победителю. Разин сказал им:
– Коли хотите служить мне, оставайтесь со мною, а нет…
– Хотим, хотим, батюшка Степан Тимофеич! – закричали побежденные. – Мы шли против тебя неволею… Прости нас!
– Добро, – сказал Разин, – оставайтесь с нами. А чтобы воеводам да боярам впредь неповадно было перечить мне, я им покажу, какая ждет их широкая масленица. Атаманы-молодцы! – крикнул он к казакам. – Снарядимте-ка два струга, которые будут залишние, и изукрасим их, как вон в песне поется:
– А мы изукрасим их получше, поцветнее.
Казаки, по-видимому, не понимали его и ждали, что будет дальше. Тогда Разин указал на два морских струга из тех, которые им были оставлены прошлого осенью в Царицыне после морского похода и стояли теперь у пристани порожние.
– Вот что, братцы, – сказал он, – сносите всех убитых стрельцов на эти струги, сносите поровну, а там я скажу, что дальше делать. Помогайте и вы, ребята, – сказал он оставшимся в живых стрельцам. – А у кого в кармане сыщите деньги, сносите их есаулу – в дуван пойдут.
Все принялись за работу, не понимая, для чего это, и скоро оба струга наполнены были трупами. Разин взошел на один из стругов.
– Эх! – обратился он к трупам. – Жаль мне вас, горюны, да что делать! Коли лес рубят, то и щепки летят… А я – ох… какой лес задумал вырубить! – заповедный! Да хочу вырубить дочиста, чтоб и побегов не осталось.
Он задумался, глядя на обезображенные лица мертвецов.
– Ну, теперь, братцы, распоясывайте у мертвецов кушаки! – снова заговорил Разин.
Казаки повиновались. Когда было распоясано несколько десятков на том и другом струге, Разин остановил эту странную работу.
– Ну, довольно, братцы: есть чем изукрасить стружечки, – сказал он. – Теперь развешивайте мертвецов по всем снастям, – вот как в Астрахани белорыбицу либо осетрину, а то и воблу развешивают вялить да балыки провесные делают… Да чтоб понаряднее были – все бы снасти, и мачты, и шесты изнавесить боярскими балыками… Пущай любуются да кушают на здоровье… А я из них таких балыков наделаю!
Только теперь все поняли, к чему клонились эти странные распоряжения атамана.
И вот казаки и стрельцы принялись развешивать мертвецов, подвязывая их к снастям кушаками.
Страшную картину представляло это необычайное зрелище. Из Царицына все население высыпало смотреть на то, что делали казаки. Весь берег был усыпан зрителями.
А Разин ходил по стругу, иногда останавливался и задумывался, качал головою, как бы отгоняя назойливые мысли, и потом встряхивал кудрями и отдавал приказания:
– Выше, выше подвешивай! Да шапку набекрень надень… Так, так – ладно… Каковы балыки! Это я моему другу любезному, князю Прозоровскому… Пущай отпишет к Москве тестеньке своему Ордину-Нащокину, каковы-таковы казаки бывают… А то на! – перевести казаков, вольный Дон да Волгу-матушку перелить в Москву-реку да в Яузу… Захлебнетесь Доном да Волгою… Я вам не Ермак [73]73
Ермак Тимофеевич – атаман казаков. В начале 1580-х гг. выступил с отрядом казаков против сибирского хана Кучума и в октябре 1582 г. разбил его войска и взял город Сибирь, после чего послал одного из своих атаманов Ивана Кольцо к царю, который пожаловал казаков подарками и выслал им подкрепление. Ермак был убит татарами Кучума 6 августа 1585 г. Герои Мордовцева осуждают эволюцию Ермака от лихого казачьего атамана, предводительствовавшего набегами на Дону, к подвластному царя и купцов Строгановых (участвовавших в организации похода Ермака в Сибирь), противопоставляя ему независимого Степана Разина. В этой оценке Мордовцев явно полемизирует с официальной точкой зрения, ср. высказывание М. П. Погодина: «В Разине Россия имела бы второго Ермака, – но стеклись враждебные обстоятельства, и он совратясь с пути, получил достойную казнь разбойника» (Москвитянин, 1841, № 7. с. 165, прим.).
[Закрыть]дался – не поклонюсь ни Доном, ни Волгою, ни казацкою волею, как тот поклонился царством сибирским: глуп был батюшка Ермак Тимофеич, не тем будь помянут… Да, отольются волку овечьи слезки… Ей! этого гладково на самый верх посадите, на палю, как вон у запорожцев да у турок делают – так, так – ишь важно на пале сидит! А то на – милостивая грамота… похваляем, а там и в бараний рог, как старца Аввакума… Нет, я вам не Аввакум!..
Когда ужасная оснастка стругов была окончена, Разин обратился к стрельцам:
– А кто ваши головы? – спросил он.
Стрельцы отвечали;
– Были у нас, батюшка Степан Тимофеич, пять голов с нами в Казани послано, да ноне в бою твоими казаками трое из них убиты до смерти, а осталось только двое, – вот они.
Разин подозвал их к себе. Те стояли ни живы, ни мертвы.
– Я всех начальных людей, и голов, и бояр убиваю, – сказал Разин. – Вас я не трону: вы так головами и останетесь; одного из вас я посажу на один струг, другого на другой. Плывите в Астрахань с своими стрельцами, как плыли сюда из Казани, и кланяйтесь от меня астраханскому воеводе, князю Прозоровскому, и скажите, что я ему балыков посылаю… Вон какие осетры висят! Да скажите астраханцам всякого звания людям, что я чиню расправу только над боярами да мироедами, а бедных людей не трогаю: бедные – мои братья и все мы промеж себя ровня. Слышали?
– Слышали, батюшка Степан Тимофеич, – покорно отвечали стрелецкие головы.
– Так помните, что я вам сказал, и астраханцам всякого звания людям передайте мои речи от слова до слова, как я сказал, – заключил свою речь Разин.
Стрелецкие головы поклонились.
– А теперь, – обратился Разин к казакам, – снесите на оба струга корму всякого и питья на неделю и больше того, чтоб головам было чем дорогою кормиться. Живо!
Казаки бросились исполнять приказание атамана, и чрез несколько минут из города принесено было множество калачей, несколько окороков, балыков, копченой воблы и несколько бочонков вина.
– Это вам корм, – сказал Разин головам, – голодны не будете. Да не перепейтесь дорогой!
Головы кланялись и благодарили.
– А чтоб вы не бежали с дороги, я вас обоих велю приковать – каждого к своему рулю, – пояснил Разин, – рулем-то вы будете править, а бежать не бежите… Гребцов вам не надо: сама Волга-матушка донесет вас до Астрахани. Эй! атаманы-молодцы! принесите две якорных цепи, да подлиннее, и прикуйте господ голов – каждого к своему рулю.
Казаки принесли две цепи и исполнили, что им приказывал атаман: одного стрелецкого голову поместили на одном струге с мертвецами и приковали, другого – на другом, и тоже приковали.
Затем оба струга с мертвой кладью и с прикованными рулевыми отвели на середину Волги и пустили на произвол судьбы.
Струги тихо поплыли по течению…
Зрелище было до того ужасно, что многие стрельцы, те, что остались в живых, глядя, как уплывали их мертвые товарищи, горько плакали.
Разин долго провожал струги глазами и затем молча воротился в город.
XXXI. Страшная весть
Царь Алексей Михайлович, впечатлительный и мечтательный по природе, поэт в душе, говоря современным языком, очень любил всякую торжественную обрядность и «действо», вроде «пещного действа», а впоследствии и «комидийных действ». Нравились ему и благочестивые зрелища с обрядовою обстановкою, и благочестивое, душеспасительное песнопение странников и «калик перехожих», и он охотно слушал духовные стихи о «богатом и убогом Лазаре», «о грешной душе» и т. п.
И теперь, когда он занимался в своей образной горнице с дьяком Алмазом Ивановым, на заднем крыльце Коломенского дворца сидели двое «калик перехожих», о которых он слышал от царевен и в особенности от царевны Софьи, что они поют разные, «зело предивные стихи».
Дела были неотложные. С нижней Волги с самого ее вскрытия не было вестей, а между тем ходили слухи, что Разин с Дону уже двинулся к Волге. Нужно было озаботиться о снаряжении на Волгу, в «плавную службу», как можно более ратных людей с верхней Волги и с Камы. Поэтому сегодня должен был выехать на Вятку с государевою «памятью» молодой Ордин-Нащокин, Воин, который с ратными людьми просился в Астрахань – на всякий случай – в помощь к тестю своему, к князю Прозоровскому.
Вот эту «память» и докладывал теперь царю Алмаз Иванов. О взятии Разиным Царицына и о разгроме посланных из Казани стрельцов до Москвы еще не дошли слухи, так как единственный путь для сношения с низовыми городами – Волга – был уже в руках у казаков, один отряд которых, посланный Разиным из Царицына вверх по Волге, овладел Дмитриевском, что ныне Камышин.
– Да, да, настали для нас «злы дни», – говорил Алексей Михайлович как бы сам с собою, пока Алмаз Иванов надевал очки, чтоб читать память, – надо торопить с плавною службою. Ну, вычти…
Алмаз Иванов начал читать: «Лета 7179-го, маия 30 день, по государеву цареву и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии указу, память Воину Ордину-Нащокину. Ехати ему на Вятку, для того: по государеву указу, велено быти на государеве службе, в плавной, с боярином и воеводою, со князем с Юрьем Борятинским с товарищи, с Вятки ратным людем полтретьи тысячи человеком; да велено на Вятке для государевы плавныя службы сделати сто стругов».
– Сто стругов? не мало? – спросил государь.
– В перву версту, государь, довольно, – отвечал дьяк.
– Добро. Ну?
Дьяк продолжал: «А послан из Казани для тех судов Офонька Косых. И Воину, приехав на Вятку, отдати от боярина и воеводы от князь Юрья Борятинскова с товарищи дьяку Сергею Резанцеву с товарищи ж отписку, и говорити им, чтоб они собрали на Вятке ратных людей полтретьи тысячи человек тотчас, с вогненным и с лучным боем, и рогатины б у них с прапоры были; а были б ратные люди молоды и резвы…»
– Не то что мы с тобой, – улыбнулся Алексей Михайлович.
– Где ж нам, государь, холопем твоим тягаться с твоею государевою резвостью! – пробурчал дьяк свой придворный комплимент и продолжал доклад: – «И из пищалей бы стреляти были горазды, а старых бы и недорослей в них не было. А как на Вятке ратных людей сберут, и Воину с теми ратными людьми ехати в Казань тотчас с вешнею водою вместе, а Офонасью Косых со стругами велети ехати в Казань тот же час не мешкая, чтоб за тем государеве службе молчанья не было. А не пришлют с Вятки ратных людей вскоре, по государеву указу, всех сполна, а государеве службе учинитца за ними мотчанье, и вятчан пошлют из прогонов и пеню им учинят по государеву указу».
Алмаз Иванов кончил.
– Быть по сему, – заключил государь. – Пущай же Воин едет без мотчанья. Все доложил?
– Все, государь, – отвечал дьяк, собирая в сумку докладные свитки.
Дьяк откланялся и вышел, а государь отправился на девичью половину. Там в покоях царевны Софьи он застал постоянного посетителя девичьих покоев Симеона Полоцкого, который продолжал заниматься с любознательной царевной, а также приятельницу ее, молоденькую жену Воина Ордина-Нащокина, Наталью Семеновну, и Артамона Сергеевича Матвеева с своею юной воспитанницей, Натальей же Кирилловной Нарышкиной.
– А! и ты, старый, тут с молоденькими, – милостиво поздоровался государь с Матвеевым.
Матвеев стал замечать, что Алексей Михайлович, встречая иногда у дочери юную его воспитанницу, обращал на нее особенное внимание, и, казалось, она ему серьезно нравилась. Это и заставило его учащать к Софье Алексеевне с своею «царевною Несмеяною», как он называл ее за то, что она почти никогда не смеялась и хорошенькие глазки ее были всегда серьезны и задумчивы.
– Да вот, государь, моя-то царевна Несмеяна соскучилась по государыне царевне Софье Алексеевне, я и привез ее, – отвечал Матвеев, кланяясь. – А я у нее и мамка, и нянька.
– Что же, дело хорошее, – заметил Алексей Михайлович, – нам, старикам, чем же иным и быть, как не няньками?
– Помилуй, государь! – возразил Матвеев. – Не тебе бы это говорить, не нам бы слушать! Тебе, великому государю, самая верста жениться.
Алексей Михайлович поспешил замять этот разговор и обратился к Симеону Полоцкому.
– А слыхал ты, Симеон Ситианович, што ноне весной было трясение земли в Персиде? – сказал он, садясь около дочери.
– Сказывали, государь, – отвечал ученый белорус. – Был трус и в Греках.
– А отчего оное трясение земли бывает? – спросил государь.
– Я зчаю, батюшка, отчего, – отозвалась Софья.
– О! да ты у меня всезнайка, – улыбнулся государь. – А ну-ну, расскажи.
– Оттого, – начала царевна по-книжному, – егда ветры внидут в скважни под землю и паки оттуду исходити имут, и не могут поразитися вон, и тогда от них бывает трясение земли.
– Так, так… Ну, а с чево эти скважни бывают? – допытывался государь.
– А с того – где земля вельми жестока, тамо есть на всяком месте вода под тою землею в исподе, и егда та бездна водная подвизается от ветров и вон выразитися вода жестокости ради земныя не может, тогда раздирает землю великою силою, и сице ту страну двизает, – скороговоркой проговорила Софья, как заученный урок [74]74
«Книга, глаголемая Лусидариусом».
[Закрыть].
Симеон Полоцкий с любовью смотрел на свою ученицу – она не ударила лицом в грязь.
– Да, дивны дела Рук Божиих, – задумчиво проговорил Алексей Михайлович; и потом, обратясь к молодой Ординой-Нащокиной, с улыбкой спросил: – А что, Наталья, будешь плакать, муженька провожамши в ратное дело?
– Я уж и так, государь, плакала, – вспыхнула молодая женщина. – Я б и сама с ним, коли можно, к батюшке поехала.
– О-о! прыткая! – улыбнулся государь. – А впрочем што дивить! Уж коли матушки-игуменьи не испужалась – бежала к жениху, дак вора Стеньки и подавно не испужаешься.
Молодая беглянка еще больше покраснела. Hо Софья Алексеевна замяла этот разговор.
– Что ж, батюшка, позвать калик? – сказала она.
– Позови, позови, – согласился Алексей Михайлович. Царевна вышла и вскоре воротилась, но уже не одна: за нею, осторожно ступая, как бы опасаясь провалиться, вошли в светлицу два странника. Один из них, помоложе, был совсем слепой: волосы его, сбившиеся шапкой и никогда, по-видимому, не чесанные, падали на лоб и на слепые глаза. Другой был зрячий старик, но без правой руки. Войдя в светлицу, они разом поклонились земно, а потом, стоя на коленях, проговорили, осеняясь крестным знамением:
– Благословение дому сему и всем обитающим в оном.
– Аминь, – набожно сказал царь. – Встаньте, страннички, куда путь держите?
– К преподобным Зосиме-Савватию на Соловки, – отвечал слепец.
– А откуда Бог несет?
– С Астрахани, государь-батюшка.
Этот ответ произвел общее движение. Молодая Ордина-Нащокина даже привскочила на месте.
– Из Астрахани? – переспросил Алексей Михайлович. – А что там слышно? Что воевода, князь Прозоровский?
– Были мы, государь-батюшка, у воеводы, – отвечал зрячий, – он нас милостиво принял, отпустил с миром и с милостынею и велел помолиться святым угодникам о здравии твоем, великий государь, и всего государева дома, да велел еще помолиться о здравии рабы божьей Натальи…
– Батюшка, родной мой! – вырвалось у Ординой-Нащокиной.
– Да приказал еще воевода, – продолжал старший калика, – помолиться об избавлении града Астрахани от вора и супостата Стенька Разина.
– А што об нем слышно, где он? над кем промысл чинит? – встрепенулся Алексей Михайлович. – Оттудова давно нет вестей.
– Слышно, надежа-государь, сказывали, быдто вор город Царицын добыл и воеводу предал лютой смерти, – отвечал чуть слышно калика.
– Боже Всемогущий! – воскликнул Алексей Михайлович, бледнея. – Пощади люди твоя, и грады, и веси, всемилостивый Господи! Што ж еще слышно – сказывайте.
– Ой, надежа-государь! – заплакал старший странник. – Не слыхали мы, а сам я своими глазами видел злое дело ево – как и глаза у меня не ослепли от тово, што видели… Прошли мы это уж Енотаевский город и Черный-Яр, идем Волгою, бережочком, коли слышим: птица это каркает, воронье, да коршуны и орлы клекочут, аж страшно стало. Смотрю я: птица над Волгой тучей носится – так хмарою и застилает небо. Дале, боле, надежа-государь, вижу я: кружит та хмара не то над высокими деревами, не то над островом каким, и то подымается хмара, то спустится к тем деревам. Дале-ближе, государь-батюшка, вижу я: то не дерева и не островы, а плывут по Волге как бы две посудины – ни то расшивы, ни то струги большие, а на снастях у тех стругов изнавешено что-то будто красное, а на том красном понасело птицы видимо-невидимо: и коя птица стаями садится на те снасти, да на то красное, а коя птица хмарою кружит, да каркает, да клекочет – и уму непостижимо! Дале-ближе, надеженька-государь, вижу ясно: плывут два больших струга, а помосты-то у них – вымолвить страшно! – устланы мертвыми людьми – мертвец на мертвеце, – и все то стрельцы…
– Стрельцы! – в ужасе проговорил царь.
– Стрельцы, надежа-государь, – продолжал калика, – сотни их там понаметано, либо и тысщи, и на снястях-ту все висят стрельцы: што их там изнавешено, и сказать не умею! А на всем этом трупе сидит воронье, да орлы, да коршуны, и клюют те трупы, и дерутся промеж себя за добыч, и каркают, и клекочут, и тучею-хмарою кружат! Волосы ожили у меня на голове, надежа-государь, дыбом встали! Мы стоим, смотрим, да только крестимся. А струги все плывут тихо, все плывут. И слышим мы, надежа-государь, с тех стругов гласы человеческие: – «люди божьи! помолитесь об нас, грешных, – об рабе божьем Ларивоне, да об рабе божьем Панкрате: мы-де стрелецкие головы, посланы были с Казани с ратными людьми для обереженья низовых государевых городов, и супостат-вор Стенька над нами-де воровской промысл под Царицыном учинили и всю государеву рать, мало не до единого перебил вогненным смертным боем, а нас-де, Ларивона да Панкрата, оставил в живых для того: плыли б мы, Ларивон да Панкрат с мертвою государевою ратью в Астракань на двух стругах, и поклонились бы астраканскому воеводе, князю Прозоровскому, мертвою государевою ратью и сказали б воеводе, чтоб он скоро ждал к себе его, вора Стеньки, приходу. А мы-де, – говорят Ларивон да Панкрат, – прикованы к стругам чепью».
Как громом поразила всех эта страшная весть. Алексей Михайлович, бледный, с дрожащими губами, растерянно озирался. Симеон Полоцкий крестил и дул в лицо молодой Ординой-Нащокиной, которая лежала в обмоооке. Юная Нарышкина Наталья вся дрожала и плакала. Матвеев Артамон Сергеевич тоже растерялся. Одна царевна Софья, по-видимому, не растерялась: бледная, с плотно сжатыми губами, она подошла к отцу, который как-то беспомощно шептал: «злодеи, злодеи…»
– Батюшка, касатик! – взяла она его за руку. – Пойдем… созови сейчас думу… бояр всех, дьяков… За тебя станет вся русская земля – за тебя Бог…
И как бы в подкрепление мужественных слов юной царевны, калики тихо, молитвенно запели:
«Ой, у Бога великая сила…»
