Текст книги "До конца времен"

Автор книги: Даниэла Стил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Даниэла Стил
До конца времен

Моим замечательным детям – Беатрисе, Тревору, Тодду, Нику, Сэму, Виктории, Ванессе, Максу и Заре, которых я буду любить до конца времен.

С любовью, мама

Билл и Дженни

Глава 1

Любовь – упавшая звезда, что остается в сердце навсегда.

В большой гримерной за кулисами концертного зала отеля «Пьер» в нью-йоркском Мидтауне царила атмосфера лихорадочной спешки. Сорок пять высоких, худых как щепки, полураздетых девушек-моделей неподвижно сидели на низких пуфиках, стояли перед высокими зеркалами или примеряли туфли и платья, пока многочисленные стилисты и визажисты торопливо работали над их прическами и макияжем. До начала показа оставались считаные минуты, и напряжение все нарастало. То и дело требовались срочные изменения в костюме той или иной манекенщицы, и тогда в дело вступали ассистенты, вооруженные ножницами, булавками и катушками клейкой ленты.

Знаменитый кутюрье Дэвид Филдстон расхаживал между девушками, всматриваясь то в одно, то в другое платье или костюм. За ним по пятам следовал оператор с громоздкой видеокамерой на плече. Он снимал эпизод для рекламного фильма, посвященного очередной Неделе высокой моды, а Филдстон рассказывал о своей новой зимней коллекции. Сам кутюрье был высоким, стильно одетым и довольно моложавым на вид мужчиной, хотя его густые волосы уже тронула седина. Ему не исполнилось и пятидесяти, но он проработал в модном бизнесе уже больше двадцати лет и был в этом мире хорошо известен. Два года назад Филдстон, однако, оказался на грани банкротства. Критики и журналисты утверждали, что он выдохся, что его моделям не хватает свежести и оригинальности, что он повторяется и уже не в состоянии угнаться за требованиями времени. И, по большому счету, так оно и было. Дэвид понимал все едва ли не лучше других и лихорадочно искал выход из тупика.

К счастью, в последнее время в его делах наметился перелом к лучшему, и все благодаря энергии и таланту молодой Дженни Арден. Именно ее усилиями он сумел вернуться практически из небытия и сейчас снова был на подъеме. Коллекция к новому сезону оказалась едва ли не лучшей из того, что Филдстон создал за свою карьеру. Конечно, дизайном занимался сам Дэвид и мог по праву этим гордиться, но… как говорится, дьявол – в деталях, а за них как раз и отвечала Дженни, его советник-консультант. Созданные с ее помощью платья и костюмы отличались изяществом, изысканностью и приятной глазу новизной. Больше того, теперь они казались живыми, тогда как раньше напоминали просто драпировки: сшитые по всем правилам дизайнерского искусства, они, однако, оставались холодными и абсолютно не функциональными. А вот новые модели хотелось носить.

И это была заслуга Дженни – что сам Филдстон всегда признавал. Он, правда, отнюдь не кричал об этом на всех углах, однако в беседах с самыми близкими друзьями и коллегами не раз говорил, что Дженни – подлинный гений и может спасти самую бездарную коллекцию, всего лишь сдвинув на полдюйма в сторону пройму, распустив вытачку или изменив форму воротничка.

Сама Дженни оценивала свою роль гораздо скромнее – главным образом потому, что действительно не занималась конструированием одежды в полном смысле этого слова. Она лишь проводила для Дэвида соответствующие исследования и подавала оригинальные идеи или находила свежие решения, благодаря которым его коллекция начинала «играть», привлекая всеобщее внимание. В межсезонье, когда работа над новыми моделями шла, что называется, ни шатко ни валко, они встречались всего два-три раза в неделю. Когда же наступало время представить результат на суд зрителей, Дженни работала с Дэвидом гораздо плотнее, лично наблюдая за тем, как преображается каждая мелочь из батиста или крепа. Разумеется, Дэвид щедро платил ей за советы, благодаря которым вернулся в обойму ведущих модельеров. Правда, он не был ее единственным клиентом, но зато самым известным, и именно с ним Дженни добилась наибольшего успеха.

Мир моды Дженни любила беззаветно и искренне, с раннего детства. Ее бабушка, француженка по происхождению, когда-то была лучшей закройщицей – «конструктором одежды», как это тогда называлось, – в одном из крупнейших парижских ателье, а мать работала там же швеей. Впоследствии, уже в Америке, в Филадельфии, куда они перебрались после войны, мама с бабушкой основали собственный небольшой бизнес, копируя для клиентов лучшие образцы парижских домов моды. Дженни внимательно за всем наблюдала, а когда ей исполнилось восемнадцать, поступила в парсонсовскую Школу дизайна в Нью-Йорке. Она хотела стать модельером, однако заскучала на утомительных занятиях. Работать с тканями, чертить детали будущих выкроек было не особенно интересно, и Дженни не хватало для этих расчетов терпения. Довольно скоро она убедилась, что таланта к моделированию одежды у нее нет или почти нет. Куда больше ее интересовали не сами модели, а общие тенденции моды, их направление и развитие, и именно в этой области Дженни неожиданно нашла свое призвание. Нынешние клиенты часто отмечали ее способность «учуять», что будут носить через год или пять, и при этом никогда не ошибаться. Наделенная тонким художественным вкусом, Дженни действительно могла предугадать развитие той или иной только что появившейся тенденции моды, а благодаря советам, которые она давала своим клиентам, одобренные ею фасоны завоевывали подиумы по всей стране и за рубежом. Можно было даже сказать, будто она не просто заглядывает в будущее, а сама формирует тенденции, творит моду. Официально ее работа называлась «художественный консультант», но, по сути, Дженни была самой настоящей музой для тех модельеров и кутюрье, которым посчастливилось с ней работать. От ее острого глаза не ускользала ни одна деталь, ни один стежок. Дженни знала, как следует носить ту ли иную вещь, отменно разбиралась в аксессуарах и бижутерии. «Стиль – это все», – утверждала она, когда приходилось убеждать заупрямившегося кутюрье изменить что-либо в новой модели. «Мало нарисовать и скроить платье, костюм или пальто, – говорила Дженни. – Нужно еще оживить их, вдохнуть в них душу, чтобы предмет одежды превратился в нечто, живущее своей собственной жизнью, и как результат – обрел способность поражать окружающих». Дженни и сама вкладывала в работу весь жар души, заражая клиентов своей энергией и взглядами, которые впоследствии, обретя форму фантазийных платьев и необычайных гарнитуров, поражали зрителей и критиков во время демонстраций на подиумах готовых коллекций.

Именно это и должно было произойти сейчас. Шла нью-йоркская Неделя моды, для которой Дэвид Филдстон подготовил очередную коллекцию, способную стать одной из лучших в его творческой карьере. В зале собрались и критики, и журналисты, профессионально пишущие о моде, а главное – представители модных магазинов и специализированных бутиков. Все эти люди, затаив дыхание, ждали начала показа, гадая, чем поразит их Дэвид Филдстон на сей раз. До начала дефиле оставались считаные минуты, и, пока оператор снимал Дэвида «для истории», Дженни продолжала заниматься своей работой. Лавируя между девушками-моделями, она в последний раз окидывала взглядом прическу и макияж, расправляла складки на уже надетом платье, поднимала или, наоборот, опускала воротничок блузки либо жакета, надевала на запястье манекенщицы браслет, закалывала брошь, а дважды даже распорядилась срочно надеть другие туфли, так как их оттенок или фасон вдруг показался ей выбивающимся из общей картины.

– Нет-нет-нет!.. – быстро говорила она, пока ассистенты наряжали ту или иную модель, словно большую куклу. – Ожерелье надето задом наперед, а пояс – вверх ногами. Поправьте все как можно скорее!

И прежде чем ассистенты успевали отреагировать, Дженни сама бросалась исправлять промахи. Удовлетворенно кивнув, она двигалась дальше, переходя к следующей манекенщице, которую облачали в полупрозрачное кружевное платье. Молнию в нем установить забыли, и теперь ассистенты зашивали его «на живую нитку» прямо на девушке, которая стоически переносила привычную операцию. Из-за спешки подобные инциденты случались частенько, хотя, по замыслу Филдстона и Дженни, это платье должно было стать изюминкой сегодняшней программы. Сквозь тончайшее кружево просматривались и обнаженные груди манекенщицы, и все ее тело – за исключением самых интимных мест, приличия ради закрытых узенькими трусиками-бикини телесного цвета. Сначала Дэвид подумывал сделать платье немного скромнее, но Дженни уверила его, что на дворе семьдесят пятый год и что публика давно готова видеть груди и «все остальное» хотя бы на модельном подиуме. Руди Гейнрайх пришел к подобному умозаключению почти одновременно с Дженни, и его дерзкие, чувственные модели имели невероятный успех. Журнал «Вог» публиковал фотографии девушек с обнаженной грудью уже больше десятка лет – с тех пор как в 1963 году его главным редактором стала Диана Вриланд.

Дженни подражала Диане, считала ее своим кумиром. Одиннадцать лет назад, осознав после окончания парсонсовской Школы дизайна, что не может и не хочет работать на Седьмой авеню [1]1
  Седьмая авеню в Нью-Йорке – Авеню моды. (Здесь и далее – прим. переводчика.)


[Закрыть], Дженни устроилась в «Вог» курьером. Довольно скоро она, однако, сделалась хранительницей так называемого Модного шкафа. Представлял он собой на самом деле довольно большую комнату без окон, где хранились совершенно сказочные платья и костюмы, и для молодой девушки, с детства влюбленной в мир моды, было настоящим счастьем заведовать всем этим богатством. Дженни принимала на хранение новые, сногсшибательные наряды, выдавала платья для фотосессий, смотрела, как колдуют над манекенщицами фотографы, добиваясь самого лучшего, эффектного и выигрышного ракурса, и даже осмеливалась давать им советы, часто довольно дельные. Видимо, именно страсть, с которой она относилась к своим обязанностям, и привлекла к ней внимание знаменитой миссис Вриланд. Очень скоро юная курьерша стала основным художественным консультантом главного редактора, что, впрочем, не мешало Дженни и дальше работать с гардеробом Модного шкафа, хотя она и обзавелась помощницей.

Диану Вриланд Дженни боготворила с первого своего дня в «Вог», однако, не проработав в журнале пяти лет, неожиданно решила уйти. Коллеги в один голос твердили, что она сошла с ума и что другой такой работы нигде не найдет, но Дженни оставалась непреклонной. Ей хотелось создать свой бизнес, чтобы консультировать модельеров и организовывать собственные модные фотосессии. Поддержала ее решение только миссис Вриланд. В беседе с глазу на глаз она сказала, что Дженни поступает совершенно правильно и что ее несомненно ждет большой успех. Дженни удивилась этим словам, однако еще сильнее поразилась, когда вскоре после ее ухода Диана Вриланд сама покинула «Вог» и сделалась ведущим консультантом в Институте костюма при музее «Метрополитен». Сейчас, впрочем, Диана ожидала в концертном зале отеля начала показа новой коллекции Дэвида Филдстона. В этом, однако, не было ничего удивительного, поскольку она до сих пор относилась к Дженни и ее работе очень внимательно и по-доброму, а та платила бывшей начальнице преданной дружбой и высоко ценила ее мнение. Диана была очень талантливой женщиной – Дженни поняла это, еще когда работала в «Вог». Она многому научилась у миссис Вриланд и даже брала с нее пример, что, впрочем, не мешало Дженни иметь свой собственный, не похожий ни на чей другой стиль.

Как хороший кукловод, которого никто не должен видеть, когда он, находясь за сценой, дергает за ниточки, Дженни с ног до головы одевалась во все черное. Ее темные, блестящие волосы свободно падали на плечи, оттеняя матовую бледность лица, почти не тронутого косметикой. Большие синие глаза Дженни казались огромными и мечтательно-отрешенными, но это впечатление было обманчивым, ибо ни одной мелочи она никогда не упускала. Даже сейчас, когда большинство манекенщиц были полностью одеты и готовы к показу, Дженни продолжала следить за ними словно ястреб, и допусти кто-то из гримеров, стилистов или костюмеров хоть малейшую оплошность – эта ошибка обязательно была бы тут же замечена и исправлена.

Но сегодня, кажется, все шло хорошо. Заиграла музыка (Дженни сама выбрала для открытия композицию «Битлз», чтобы создать непринужденную, спокойную атмосферу), и шум голосов в зале мгновенно стих, словно публика затаила дыхание. Коллекция Филдстона предназначалась для осеннего сезона, до которого оставалось еще больше полугода, но в мире высокой моды обычно готовили модели заранее, чтобы магазины могли заказать понравившиеся образцы уже сейчас, поэтому никого в зале не волновало, что на дворе февраль и что в Нью-Йорке идет снег. Сегодня в отеле «Пьер» собрались исключительно профессионалы, привыкшие размещать заказы за несколько месяцев до начала сезона продаж.

Стоя за кулисами, Дженни смотрела, как выстроившиеся в длинную очередь манекенщицы готовятся каждая к своему выходу. Сама она почти не уступала им ростом, разве что девушки были в туфлях на высоких каблуках, а Дженни – нет. Гибкая, стройная, пропорционально сложенная, она выглядела великолепно, однако, постоянно вращаясь в мире моды, предпочитала оставаться за сценой, чтобы оттуда приводить в действие ту хитрую механику, которую журналисты столь непринужденно именовали осенним показом.

Режиссер дефиле сделал Дженни знак, и она кивнула.

– Ну, с богом… Поехали! – скомандовала она, и первая, самая красивая манекенщица, отодвинув плечом черный бархатный занавес, ступила на обшитый блестящей листовой медью подиум, который тянулся через весь зал. На таком покрытии было легко поскользнуться, и Дженни шепотом напоминала девушкам о необходимости соблюдать осторожность: падения время от времени случались и порой заканчивались переломом лодыжки. Главная проблема, однако, состояла не в скользком покрытии и не в том, что большинство манекенщиц выходили на подиум в туфлях на каблуках в шесть или даже семь дюймов, а в том, что сами туфли, столь красивые и элегантные на снимках и на телеэкранах, были безразмерными технологическими прототипами – «болванками», на сленге модельеров. На ноге они сидели не слишком надежно, поэтому девушки проявляли чудеса профессионализма, чтобы их походка выглядела изящной и непринужденной. Особую опасность таила остановка в конце подиума – в этой точке манекенщице следовало на мгновение замереть, скрестив ноги, а затем повернуться через плечо, чтобы двигаться в обратном направлении. Бывало, девушки даже падали в публику, но показ не останавливался – как и в шоу-бизнесе, в мире моды действовал жестокий закон: представление должно продолжаться во что бы то ни стало.

– Пошла!.. Пошла!.. – командовала Дженни каждой выходящей на подиум манекенщице после того, как окидывала ее последним внимательным взглядом и что-то поправляла, одергивала, перекладывала небрежно уложенную пройму или отворот. Между тем после первого прохода девушки возвращались в гримерную, где ассистенты помогали им спешно сбросить одно платье и надеть другое. Дэвид Филдстон наблюдал за этим процессом из угла гримерной и, судя по его напряженной фигуре, сильно волновался. Впрочем, взрывы аплодисментов в зале свидетельствовали, что показ идет хорошо и что новые предложения кутюрье производят весьма благоприятное впечатление. Филдстон действительно создал очень красивую осеннюю коллекцию, в которую Дженни удалось внести свой вклад. Например, еще на первом этапе работы она забраковала несколько образцов, показавшихся ей бесперспективными, хотя самому Дэвиду они представлялись весьма многообещающими, чуть ли не гвоздем грядущего сезона. Со своей стороны, Дженни сделала ряд предложений, которые Филдстон поначалу принял в штыки, однако в итоге признал свою неправоту. Так бывало достаточно часто – при всем своем таланте Дэвид не умел воспринять кое-какие ее оригинальные, дерзкие, подчас экстравагантные идеи, что называется, «с лёта». К счастью, ему хватало терпения и такта, а также мудрости, чтобы как следует поразмыслить над ними, а не отметать с порога, к тому же он платил Дженни именно за то, что она находила для него новые, нетривиальные ходы. А в девяноста девяти случаях из ста идеи Дженни работали, и работали прекрасно, так что Филдстону было не на что жаловаться. Казалось, само небо послало ему консультанта с практически безупречным художественным вкусом и чутьем.

Но вот шоу закончилось, и все манекенщицы снова вышли на подиум, чтобы поклониться зрителям. Вызвали и Дэвида Филдстона, как в театрах после удачной премьеры просят автора. По пути на сцену – под руку с роскошной моделью в изумрудном вечернем платье – он успел торопливо чмокнуть Дженни в щеку и прошептать слова благодарности. Успех и в самом деле был оглушительным (если судить по аплодисментам), и Дженни почувствовала, как ее охватывает радость и ликование. С новой коллекцией Дэвида Филдстона она снова добилась триумфа. Больше того, всего за два коротких года ей удалось превратить кутюрье, карьера которого шла на спад, в звезду первой величины. Такое не каждому по плечу, и у Дженни имелись все основания испытывать удовлетворение. Она и в самом деле гордилась, но только не собой, а сделанной работой, которая приносила людям радость и делала мир чуточку красивее.

Надо сказать, Дэвид и сам отлично понимал, чем обязан Дженни Арден, – понимал и был ей за это бесконечно благодарен. Он щедро ей платил, ни секунды не сомневаясь, что без нее давно бы разорился и канул в безвестность. Сделал бы для нее и больше, но не знал, что именно ей нужно.

А Дженни было нужно очень мало. Нет, она не имела ничего против гонораров, но радовала ее прежде всего возможность заниматься любимой работой, о которой она мечтала с детства. Делать моду живой, нужной кому-то – что может быть прекраснее? И если Дэвид и его коллеги по цеху создавали модели платьев и костюмов, то Дженни творила саму моду, превращая дизайнерские образцы в удобные, запоминающиеся, красивые вещи – мечту каждой женщины.

Это был интереснейший и по-настоящему творческий процесс, и Дженни с увлечением отдавалась работе, не пропуская ни одного дня. Ничего лучше она не могла бы и придумать. Именно об этом она размышляла, когда, наскоро попрощавшись с моделями и ассистентами, сгребала в сумочку пакетики с английскими булавками и мотки двусторонней клейкой ленты и стремительно неслась к служебному выходу из отеля. Дженни спешила на новый показ, который должен был начаться всего через пару часов в арендованном театральном зале в деловой части города. Нью-йоркская Неделя моды оказалась довольно напряженной, ибо Дэвид Филдстон был не единственным клиентом Дженни, однако она только радовалась своей востребованности. Вчера у нее тоже был показ, который прошел исключительно успешно, да и завтра готовилась демонстрация еще двух коллекций. Модельеры арендовали для своих шоу рестораны, театры, концертные залы, а иногда даже пентхаусы, каждый спешил продемонстрировать агентам торговых фирм все, что он приготовил к следующему сезону, и Дженни изо всех сил старалась успеть всюду, где ее ждали. Вот и сейчас она торопилась к молодому дизайнеру Пабло Чарльзу, с которым работала сравнительно недавно. Пабло был небогат, но очень талантлив, и Дженни снабдила бы его советами даже бесплатно. Она не могла обмануть его ожидания, а он равным образом с замиранием сердца ждал своего «доброго гения», без которого вряд ли сумел бы добиться успеха в условиях жесткой конкуренции, свойственной миру высокой моды.

Когда Дженни уже пересекала вестибюль отеля «Пьер», сзади ее нагнал привлекательный молодой мужчина. Он легко выхватил из ее руки тяжелую сумочку и дружески улыбнулся, когда Дженни обернулась. Это был ее муж Билл, который специально приехал посмотреть показ. Он старался не пропускать ни одного дефиле, которое готовила Дженни, и ужасно гордился ее работой.

– Что там у тебя, камни? Или гнилые помидоры, чтобы бросать в журналистов? – пошутил Билл, выходя на улицу вслед за женой. Он был высоким, светловолосым, с тонкими, почти аристократическими чертами лица и такими же, как у Дженни, голубыми глазами. Полюбил он ее с первого взгляда – с самой первой встречи, и с тех пор его чувство стало только сильнее. Билл всегда утверждал, что их знакомство было предопределено свыше, и Дженни теперь казалось, что он прав, хотя поначалу она об этом просто не задумывалась. Как бы то ни было, они прекрасно подходили друг другу, несмотря на несхожесть характеров.

У отеля уже ждало такси. Билл усадил Дженни на заднее сиденье и сел рядом. Сегодня вечером он был свободен и мог посмотреть оба показа. Именно это он и намеревался сделать: более горячего и преданного поклонника Дженни не могла и желать. Билл не уставал восхищаться ее талантом.

– У тебя получилась отличная коллекция, Джен, – сказал он сейчас. – Особенно мне понравились платья в конце показа, но ведь, наверное, так и должно быть? Правда? Сладенькое напоследок… Публика, по-моему, тоже в восторге. Я сидел неподалеку от Сьюзен Менкес и видел, как она улыбается во все свои тридцать две коронки.

Сьюзи Менкес была самой известной и влиятельной журналисткой, пишущей о моде, и не часто высказывала свое одобрение. Среди зрителей Билл заметил также Диану Вриланд, которая от души аплодировала моделям на подиуме. Впрочем, Диана всегда благоволила своей бывшей помощнице.

Похвалы Билла согрели Дженни, и она нежно ответила на очередной его поцелуй. Для человека, который еще пару лет назад не отличал проймы от вытачки, Билл добился значительного прогресса и теперь разбирался в современной моде почти профессионально. Он, во всяком случае, мог отличить одного дизайнера от другого, к тому же, когда Дженни рассказывала, что нужно было сделать с тем или иным платьем, чтобы оно лучше смотрелось, ее объяснения не казались ему китайской грамотой. Правда, Билл по-прежнему не мог самостоятельно пришить пуговицу к рубашке, однако совершенно искренне восхищался работой жены и любил все связанное с миром высокой моды. Дженни сама порой уставала от суеты, переполоха, спешки и следующих один за другим показов, но для Билла каждая Неделя моды становилась настоящим праздником. Он к тому же всегда старался поддержать Дженни и старательно ей помогал, полностью освобождая от домашних хлопот. Иначе Билл поступить просто не мог, потому что любил жену, ценил ее талант и восхищался успехом, которого она добилась исключительно благодаря собственным усилиям. Дженни всю свою жизнь трудилась не покладая рук, чтобы достичь нынешних профессиональных высот. До встречи пять лет назад с Биллом ей никто особенно не помогал. Только после того, как они поженились, Дженни почувствовала за собой прочный тыл и немного перевела дух. Это, впрочем, не означало, что она позволяла себе работать спустя рукава. Как и прежде, Дженни трудилась порой по восемнадцать часов в сутки, просто теперь работа перестала быть для нее вопросом выживания, и она могла в большей мере наслаждаться тем, что делала, благо их с Биллом отношения год от года становились только прочнее. Любовь, которая вошла в их жизнь, сделала Дженни самым счастливым человеком на свете.

Но до знакомства с Биллом ее жизнь не была ни легкой, ни безоблачной. Дженни появилась на свет в довольно бедной семье и всем, чего добилась, была обязана только себе, своему трудолюбию и таланту. Ее мать Элен иммигрировала из Франции в Соединенные Штаты накануне Второй мировой войны в надежде на новую, лучшую жизнь. Она высадилась в нью-йоркской гавани весной 1939 года без цента в кармане, не зная ни языка, ни обычаев чужой страны. Найти работу портнихи тоже оказалось не так легко, как рассчитывала Элен. В конце концов, однако, ей все же удалось устроиться в нелегальную мастерскую в Нижнем Ист-Сайде, где она пришивала пуговицы к рубашкам из контрабандной материи. Платили за этот нелегкий труд сущие гроши, которых едва хватало на оплату жилья, но не на еду. То, что во Франции Элен была швеей высшей категории, никого не интересовало. «Твоя пришивать пуговицы, – категорично заявил ей хозяин мастерской, такой же иммигрант, приехавший в США в поисках лучшей доли, кажется, из Бельгийского Конго. – Нет пришивать пуговицы – идти на панель или сдохнуть от голод. Ясно?»

Да, жизнь в Нью-Йорке оказалась гораздо труднее, чем ожидала Элен, к тому же ей только исполнилось девятнадцать. Она уже готова была сдаться и даже начала копить деньги на обратный билет, когда началась война, и мать в коротком письме велела ей оставаться в Америке. Как ни трудно приходилось Элен в Штатах, жизнь в оккупированной фашистами Франции была намного тяжелее и опаснее, поэтому она проработала в пошивочной мастерской еще три года. Наконец в 1942 году, на вечеринке ОСОДО [2]2
  ОСОДО – Объединенная служба организации досуга войск в армии США.


[Закрыть], куда ее пригласила подруга, Элен познакомилась с молодым американском солдатом, который только что окончил ускоренный курс подготовки и ожидал отправки на европейский театр боевых действий.

Молодые люди полюбили друг друга с первого взгляда. Время было военное, поэтому поженились они всего неделю спустя, а еще через десять дней муж Элен отправился на фронт в Европу, и супруги расстались до самого возвращения солдат из Старого Света. Надо сказать, что после свадьбы жизнь Элен не стала легче. Хотя она и получала за мужа-солдата какое-то пособие, но не жаловалась – ведь у нее была Дженни, маленькая Дженни, которая родилась в 1943 году на кухонном столе в крошечной квартирке в том же Нижнем Ист-Сайде.

Джек Арден вернулся с войны только в сорок пятом и сразу увез жену и дочь в Пенсильванию, откуда был родом. В письмах с фронта он несколько раз предлагал Элен перебраться к его матери, но она боялась оказаться среди совершенно чужих людей и поэтому решила дождаться мужа в Нью-Йорке, где у нее было несколько подруг.

Как ни тяжела была ее жизнь после приезда в Америку, Элен не ожидала того, с чем столкнулась в родном для Джека Питстоуне. Это был даже не город, а старый шахтерский поселок, затерянный в пенсильванской глуши. Все его жители на протяжении поколений работали под землей, добывая уголь, и родные Джека Ардена не были исключением. Он, правда, несколько раз все ей рассказывал, но Элен просто не представляла себе, что это означает – ведь она выросла в Париже, в семье, которая не только могла похвастаться достаточно высоким доходом, но и постоянно соприкасалась с миром, где царили законы красоты и гармонии. Мать Элен работала ведущей закройщицей у легендарной Шанель и, хотя формально она принадлежала к рабочему классу, занималась самым настоящим искусством. В прославленный на весь мир модный дом принимали далеко не каждого – мать Элен двенадцать лет проходила в ученицах, прежде чем ей доверили первую самостоятельную работу. К счастью, ее отличали трудолюбие и талант, поэтому она довольно скоро стала настоящим мастером своего дела. Что касается отца, то он и вовсе окончил отделение изящных искусств Парижского университета и работал экспертом-реставратором в знаменитом Лувре.

Джек оказался совсем другим. Нет, он был нежным, любящим мужем и отцом и обращался с женой и дочерью как с величайшей драгоценностью, однако за его слишком тяжелую и опасную работу платили мало. В Питстоуне семья часто голодала, хотя Джек буквально сутками не вылезал из шахты, где он работал вместе с четырьмя родными братьями и многочисленными кузенами. Отец Джека и оба его дяди погибли в шахте еще до войны. А мать его в свои пятьдесят с небольшим совершенно поседела и напоминала иссохшую старуху, которая постоянно плачет от страха за сыновей. Время от времени на шахте случались забастовки, и тогда ни денег, ни еды не было совсем. Впрочем, и без всяких забастовок семье Джека частенько приходилось перебиваться с хлеба на воду. Несколько облегчали положение овощи с собственного огородика, но они появлялись только в сезон, да и было их не слишком много.

Одним словом, жизнь в Питстоуне была еще тяжелее, чем в Нью-Йорке, но Элен не жаловалась. Она слишком любила Джека, который буквально наизнанку выворачивался, чтобы у его жены и дочери был хотя бы кусок хлеба на обед. Увы, это не всегда удавалось, так что «шахтерский» период жизни ассоциировался у Элен с чувством постоянного голода и холода, поскольку крошечный дощатый коттедж, в котором они ютились, никогда не удавалось протопить как следует, а климат в Пенсильвании был суровым. В довершение всего через год после их приезда умерла мать Джека, и Элен пришлось самой сидеть с дочерью, поскольку никаких яслей в городке, разумеется, не имелось, и ей не на кого было оставить Дженни, чтобы найти себе работу.

Целыми днями Элен занималась с малышкой и ждала Джека, который возвращался с рабочей смены далеко за полночь. К счастью, оба были еще очень молоды и не замечали трудностей, которые испугали бы людей более зрелых. Они даже пытались завести второго ребенка, но Элен несколько раз выкинула, к тому же они все равно не смогли бы прокормить еще один рот. Кроме того, Элен очень скучала по Франции, по Парижу, по оставшимся там родителям, но денег на дальнюю поездку у них не было. Жизнь казалась беспросветной, и терпимой ее делала только любовь к Джеку и его ответная нежность. А еще у них была Дженни – их главная и единственная радость. Джек играл с дочерью, носил на плечах, рассказывал сказки на ночь. Она и походила на него – такая же черноволосая и чернобровая, синеглазая, не по возрасту высокая. Элен же была типичной француженкой – невысокой, изящной, светловолосой, только с карими глазами.

Они прожили в Питстоуне почти три с половиной года, когда произошло несчастье. В забое взорвалась угольная пыль, погибла вся рабочая смена из десяти человек, в том числе Джек. На шахте он пользовался любовью и авторитетом, поэтому сообщить Элен о случившемся приехал лично управляющий угольной компанией. Ей даже выплатили компенсацию – не слишком большую, но все же этих денег должно было хватить на первое время. Кроме того, выяснилось, что Джек втайне от нее застраховал свою жизнь на довольно крупную сумму. Он аккуратно платил взносы, выкраивая их из своей нищенской зарплаты, зато теперь Элен была обладательницей небольшого капитала, который, если правильно им распорядиться, мог бы поддерживать их с дочерью достаточно долгое время. И благодаря прощальному дару Джека Элен и Дженни смогли перебраться из пенсильванской глуши в Филадельфию.

Сразу после переезда Элен списалась с матерью, которая осталась совершенно одна после смерти мужа, скончавшегося за два месяца до гибели Джека. Терез пыталась убедить дочь вернуться, но Элен знала, что после войны найти работу во Франции еще труднее, чем в Штатах, поэтому она предложила матери перебраться к ней. Дженни в ту пору только-только исполнилось пять, но она хорошо запомнила и дорогу из Питстоуна в Филадельфию, и приезд своей французской бабушки, с которой они долго не понимали друг друга, поскольку одна не говорила по-английски, а другая могла сказать по-французски всего несколько фраз. Впрочем, с бабушкой Дженни быстро подружилась и стала называть ее «мами», на французский манер. По вечерам они учили друг друга английским и французским словам – только в это время, потому что днем Терез была очень занята. Вскоре после ее приезда из Парижа они с Элен открыли в Филадельфии небольшую швейную мастерскую-ателье. В послевоенной Америке этот вид бизнеса оказался достаточно востребован, а когда о мастерицах-француженках узнали почитающие себя светскими дамами обитательницы Мэйн-Лайна [3]3
  Мэйн-Лайн – престижный жилой пригород Филадельфии, объединяющий несколько населенных пунктов. Назван так по главной ветке Пенсильванской железной дороги.


[Закрыть], от клиенток не стало отбоя. Крошечное ателье процветало, чуть не в одночасье сделавшись «самым большим маленьким секретом» многих филадельфийских состоятельных леди, для которых Элен и Терез копировали новейшие парижские фасоны. Главная роль принадлежала, конечно, матери Элен, которая кроила дорогие ткани и подгоняла модели по фигуре заказчицы. Сама Элен делала более простую работу, так как не обладала ни талантом, ни подготовкой, которую получила у Шанель ее мать. Зарабатывали они достаточно, чтобы начать кое-что откладывать – именно на эти средства Дженни впоследствии училась в парсонсовской Школе дизайна.