Текст книги "Вдовье счастье (СИ)"

Автор книги: Даниэль Брэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Ее просто не стало, словно там был портал в новое измерение. Нетронутый снег на скалах, непотревоженные кусты, и полынья затягивалась и срасталась с негромким треском, а липкий холод в моей груди все не давал нормально биться сердцу.

Пастырь повернулся к нам, точнее, ко мне, подошел, и я догадалась, что можно наконец выпрямиться и встать.

Одной проблемой в моей новой жизни стало меньше.

– Простила Всевидящая, – так, чтобы не слышали остальные, сказал пастырь. – Простила и приняла. Перед ней грех велик был, да вы знаете… За то он отплатил.

Ничего не понятно, но я кивнула. Прежде пастырь говорил, что я считала кончину мужа несправедливостью, теперь выясняется, что мой супруг нагрешить перед смертью успел знатно.

– Три золотых десятины пришлете, – деловым тоном закончил пастырь, коротко поклонился мне и пропал. На том месте, где он стоял, остались следы.

Я едва не заорала. И последнее, что я бы хотела, это еще раз пересечься с местными служителями культа. Проклятая магия, на что она еще способна?

Ко мне никто не подходил, никто друг с другом не разговаривал. Я забралась в экипаж, жестом указав Ефимке сесть на козлы. Мы ехали теперь последними, когда мы покинули территорию кладбища, тетка, наклонившись к мужу, начала ему что-то убежденно говорить.

– Ефим? – окликнула я, он повернул ко мне голову. – Завтра пойдешь… на рынок, к купцам, не знаю куда, возьмешь вещи, что я соберу. Продать сможешь?

Ефимка кивнул и отвернулся. Я подивилась его уверенности, но оказалось, что кучеру тоже нужно следить за движением и нельзя полностью полагаться на лошадь. Второй раз он обернулся, когда мы выехали на достаточно свободную, полупустую улицу, а экипажи впереди отъехали на значительное расстояние.

– Продать-то продам, барыня, – неожиданно густым басом сообщил Ефимка, – только много же не дадут. С десяток серебра наберется.

Я нахмурилась. Это была не то чтобы неприятная новость, но она не вязалась с тем, что я видела, а Ефимка уже повернулся, потому что тихая улица кончилась, ему пришлось и покрикивать, и переругиваться с другими возницами, и я пришла к выводу, что безмолвная дорога на кладбище была потому, что печальный пункт нашего назначения был всем очевиден…

С десяток серебра, сколько бы это ни было, это провал, потому что за экипаж Леонид просил у меня больше. Еще и долг пастырю, и как быть, вот кому я не могу не заплатить, так это церкви – или как она называется. Не с их возможностями, я же отлично представляю, с кем я могу играть, а с кем нет. Несмотря на милый невзрачный вид, местный пастырь меня похоронит в прямом смысле слова так, что концов не найдешь.

В городе я, конечно, путалась, все дома были для меня одинаковыми, люди, ехавшие навстречу, пугали, но печальный прогноз Леонида не сбылся, купцу Парамонову было не до того, чтобы вытряхивать меня из повозки уже по дороге с поклона. Пропал из виду экипаж молодого человека, потом свернула в проулок коляска Леонида, повозку тетки я упустила давно, и думала я не о том, чтобы собрать родственников, посидеть и помянуть покойного мужа, да и вряд ли здесь была такая традиция, судя по тому, как резво все разбежались. Беспокоило, чем я буду кормить детей, волновало, как скоро у меня появится молоко и есть ли дрова в доме на ночь.

– Ефим? – крикнула я чуть ли не с отчаянием. – Есть чем дом топить?

– Так есть, барыня. – Я выдохнула. – На пару дней-то дров хватит.

Из этого дома надо съезжать. Я преисполнилась решимости разобраться с вещами и новой квартирой как можно скорее.

Мой дом, особнячок, который я не сразу узнала – с одной стороны он выглядел одноэтажным, с другой над окнами первого этажа шел еще ряд окон, кажется, это называлось антресолями – возник неожиданно. Я ощутила голод и уже знакомую тяжесть в груди, превосходно, сейчас я покормлю ребенка, немного позанимаюсь с детьми, и за дело. Никто кроме меня не сделает то, что предстоит. Лукея и Палашка будут в ужасе, но мне от них нужно лишь беспрекословное подчинение моим распоряжениям.

Коляска тетки стояла перед подъездом, капюшон был поднят, и пока Ефимка втискивался на свободное место в сугроб, дядя, или кто он мне, Петр Аркадьевич, вышел из экипажа, подошел, встал неподалеку и ждал, озабоченно поигрывая бровями. Пенсне его подскакивало, того и гляди выпадет прямо в лужу. Тетка пряталась в коляске, что утешило – значит, приехали не поминать.

Может быть, он даст денег, подумала я. Надежда слабая, но почему нельзя помечтать, и лучше бы это была полтина серебром, чем прощение тех клятых трех тысяч. Я вышла, зацепив платьем какой-то выступ, но повезло, не упала, а вообще нужно привыкать к тому, что за мной волочится тяжелая неудобная ткань…

К стольким вещам, бессмысленным, ритуальным, отжирающим час за часом новую жизнь, необходимо привыкнуть.

– Вера Андреевна, голубушка, – Петр Аркадьевич так дружески развел руками, что на мгновение мне показалось – он сейчас предложит мне план спасения. Например, скажет, что у него есть покупатель на дом. – Понимаю, не к месту и не ко времени, но с долгами Григория, так и быть, я повременю. Все же племянник, первенец моего родного брата.

Начало мне не понравилось, но я ждала, с непроницаемым лицом кутаясь в шубу. Интересно, смогу ли я обойтись без нее и сколько за нее можно выручить?

– Но из дома, милая, я вас попрошу съехать, – все с той же участливой улыбкой продолжал Петр Аркадьевич. – Сроку вам даю на все пару дней, я вчера с Артамоновым говорил, он готов дом для дочери выкупить, и пока он иного не нашел, не тяните. И в детской, Вера Андреевна. Кроватки старших дарю вам, а колыбельку оставьте, дочь Артамонова, сами знаете, вот-вот разрешится от бремени…

Я слушала его и теряла под ногами опору. Это не просто крушение всех моих планов – это настоящая катастрофа.

Лучше бы мне умереть еще раз.

Глава восьмая

У меня ничего нет. Я не только в долгах, я нищая, и хорошо, если хоть что-то в доме принадлежит мне.

Петр Аркадьевич поклонился и направился к коляске, я же не понимала, как дальше быть. Мне нужно что-то сделать – что? Закричать, завыть, начать рвать на себе волосы, но чем это поможет, чему, как? Неужели никто из слуг не предполагал такого исхода, или наоборот, все все знали, и вчерашние слова Лукеи не от лукавого? Неужели это я чересчур оптимистична?

Я брела через чужие роскошные комнаты, подметая полами платья и шубы паркет и ковры. Я шла как королева на эшафот, отмечая – пианино, стол, стулья, ваза, еще одна ваза, кушетка, люстра, канделябры… Если я попытаюсь все это продать? Вот о чем говорил Ефимка – с десяток серебра… Моего добра на десяток серебра. Значит, мне придется украсть, но надо заручиться поддержкой слуг. Для дяди я свалю все на мужа, покойник стерпит.

Я остановилась на пороге детской и слушала, как Лукея бормочет что-то, покачивая кроватку Гриши. Вера назвала младшего сына как мужа. Когда она рожала детей, она сознавала, что обрекает их на нищету? Чем думала эта безмозглая красивая дура, что сразу после рождения малыша занимала на платье три тысячи?

Я нарочно громко вздохнула, Лукея обернулась, покачала головой, скрипучим шепотом с сильным сомнением спросила:

– Приняла Всевидящая?

Нетрудно догадаться, что вопрос не праздный, а из того, что я видела на поклоне, я могла заключить, что – с трудом.

– Приняла, – тихо, чтобы не разбудить детей, отозвалась я, сбросила на пол шубу и подошла к кроваткам. Все спали, и что меня особенно удивило, Лизонька и Миша, близнецы, снова устроились вместе. Лукея, заметив мои нахмуренные брови, поджала губы и принялась оправдываться:

– Плакала барышня-то, просилась к барчонку. Зато гляди, как спит сладко. А то все плачет и плачет… А день сегодня такой, что я…

– Помолчи, – оборвала ее я. – Как дети проснутся… Нас из дома гонят, Лукея. Дали два дня сроку. Как дети проснутся, пройдешь по дому с Палашкой, соберете все, что мое и барина покойного, сложите… да хоть в моей спальне на полу. Платья, драгоценности, посуда, все что найдете. Отберу самое важное, без чего мне не обойтись, прочее Ефимка продаст.

Слова давались с трудом, не выходило сосредоточиться. Была бы я одна, не колебалась – взяла все, что посчитала необходимым, отпустила прислугу и ушла. В холод, в голод, какая разница, однажды я так уже покинула родное гнездо.

Что я могу, что я умею? Шить, но мое умение не стоит ломаного гроша, портные, особенно хорошие, люди не просто зажиточные – богатые, и я могу, конечно, напроситься в обучение, но будут ли платить подмастерью так, что я смогу прокормить детей? Самостоятельно работать не получится ни в коем разе, не тот уровень, задавят конкуренты, а шила бы я хорошо, так задавили в прямом смысле слова.

Что я еще могу? Торговать книгами… сразу за мной в местной очереди за бесплатной миской похлебки программисты и генетики. Еще вариант – содержанка, но кому нужна содержанка с детьми, хотя если не останется выбора, лучше так, чем пасть настолько рискованно низко, что каждый вечер я не буду знать, вернусь ли утром домой. Я не считала положение содержанки позорным, как современницы Веры. Честная сделка, почему бы и нет, а если к доходам подходить взвешенно, можно безбедно существовать. Будут указывать пальцем? Да и черт с ними, но не так-то легко сесть на шею обеспеченному мужику, как полагают, конкуренция ого-го…

Лукея не пугала, она перечисляла, что ждет моих детей, если они осиротеют. Ладно. Есть императорский двор, а кроме двора – еще одно сытное место, тетушка, чтобы ее черти на том свете шомполами драли, о нем Вере уже напомнила, и не очень понятно, почему Вера отмела такое очевидное и легкое решение. В монастыре она была бы сыта и в тепле, и никто не потребовал избавиться от детей. Дети в монастыре обычное дело.

– Обитель, – обронила я, и Лукея вскочила, едва не опрокинув скамеечку, зажала рот руками, чтобы не заорать, и уставилась на меня выпученными глазами. В моем мире в прежние времена для вдов монастырь был нормой, дворянки быстро осваивались, занимали выгодные чистенькие посты, становились настоятельницами. Что так ужаснуло Лукею – неясно.

Но она махнула рукой, как-то слишком спокойно, как мне показалось, села на скамеечку, заботливо поправила одеяльце на малыше. То ли подлизывалась ко мне, то ли жалела.

– Знаю, – проворчала она, складывая руки на груди, – то старая барыня тебя подбивает. Как же, слышала, что она каркала, когда ты у одра смертного слезами заливалась. А, ворона кудлатая только и ждет, чтобы ты, барыня, сгинула.

Замечательно она приложила тетку моего покойного мужа, мне нравится. Все еще непонятно, что в местной обители страшного.

– Я тебе что скажу? – сурово продолжала Лукея. Сложенные руки беседе не помогали, она опять подергала одеяльце и под моим недовольным взглядом отстранилась. – Я Григория Митрича с двенадцати лет ненькала. Ох, барыня, барыня… как чуяла я, что кончит он погано. Что, поди, гроб-то тонул?

Она сверкнула глазами, полными жажды подробностей, но я лишь кивнула.

– То-то, – довольно подняла палец вверх Лукея и прикрыла глаза. – Любила ты его, барыня, дура потому что, а я как тебя увидала, так поняла: сгубит он и тебя, и себя, окаянный. Ты же барчат нарожала, а ума не нажила, да и откуда он в тебе будет, как ты сюда осьмнадцати лет вошла, а к зиме я уже Сергея Григорича качала, а опосля вон, барышня да барчонок… А уж как я барина бранила, когда ты выкинула! Ты, поди, и не помнишь, в горячке была!

У Веры были еще и выкидыши? Возможно, как раз между рождением близнецов и младшего Гриши, но я боялась прерывать откровения Лукеи вопросами, пусть наводящими. Старуха много видела, много знала и сейчас в крайне уместном порыве делилась со мной наболевшим, на самом деле – бесценнейшей информацией.

– Ты по барину глаза выплакала, а я скажу – то и добро, что зла не имет. Кутила и брендер, и плакать не по кому, а ты и не плачь.

Брендер? Это так она соединила «бретер» и «фрондер», но была ли здесь фронда, и если да, то не был ли мой покойный супруг, чтобы ему на том свете икалось, еще и революционером, и тогда я счастливица, потерявшая придворную должность, а не свободу или жизнь, а вот бретер, пожалуй, звучит однозначно.

– Что Гришка, что Леонидушка, тьфу, прости Всевидящая! – сплюнула Лукея и выругалась так, что у меня дар речи пропал. – Мать-то их тоже… – Но про мать она распространяться не стала, умолчала и об отце. – Амператора прогневали. Храни его Всевидящая, – спохватилась она и приложила пальцы ко лбу. Жест, наверное, был религиозный, старуха сочла, что грех замолила. – Такие деньги потратил, чтобы твое платье в точь как амператское было. Скандалу, скандалу! А он и рад.

Это проступок серьезный, в эту эпоху трепетно относились к нарядам. И Вера на такое пошла?

– Ты, барыня, как знать не знала, а радовалась, что платье как апмератское да что от двора отошла! Как есть потому что дура, – припечатала меня Лукея. Раз барыня не огрызается, душу можно и отвести.

Я переводила ее слова, надеясь, что все поняла верно: муж Веры за огромные деньги пошил для жены, по-видимому, тогда уже статс-дамы, платье такое же, как шили для самой императрицы. Не обошлось без промышленного шпионажа и подкупа, насколько я себе представляла портновское дело этого времени и болезненное отношение светских львиц к тряпкам и цацкам. Такой плевок не мог обрадовать императора, и тогда и Вера, и ее муж легко отделались – всего-то отлучением от двора, и то, судя по предложению Леонида, временным. Да, оскорбление велико, но он полагал, что я могу покаяться, и успешно. Вера о замысле мужа то ли знала, то ли нет, но тому, что ей запретили появляться при дворе, обрадовалась.

Не умна. За личиком в очереди стояла, пока Всевидящая была щедра на мозги. Возле трона всегда серпентарий, тянула ли Вера там выживать – вряд ли, но портить отношения с правящей семьей надо быть клиническим идиотом.

С одним я разобралась, и – да, в мое время все можно было перевести в неудачную шутку. Здесь императрица могла быть злопамятной, не обязательно по своему убеждению. Если об этот случай долго чесали языки, мне припомнят.

– То мелочь такая, платье, двор, – проговорила я, опуская глазки долу. На мне были аккуратные сапожки, сейчас намокшие, но не промокшие насквозь. Пусть неудобные, но дорогие. Обувь вся шилась на заказ, удастся ли продать хоть что-то? – Не о дворе мне думать надо.

– Какой двор, матушка? – взвыла Лукея так, что я испугалась – детей разбудит, но нет. То ли они привыкли спать под ее стон, то ли дом сейчас, после смерти барина, был необычно тих, и малышей могла потревожить скорее мертвая тишина, чем крики. – Сиди тише воды, ниже травы и ко двору даже не суйся! Князь Вышеградский за Гришкину выходку с тобой еще ой сквитается!

Князь Вышеградский? Я замерла. Кредитор и мой таинственный отправитель. Отравитель… может статься, в перспективе, так стоит ли мне встречаться с ним один на один?

Я не знала, что меня страшит больше: что проснутся дети или что Лукея замолчит. Не то чтобы она была надежнейшим из информаторов, скорее пересказывала мне последние сплетни через пятые руки, ее задача была сидеть с детьми, пока Вера рыдала у постели мужа, но что-то подсказывало, что ушлая старуха знает намного больше, чем даже прежняя Вера.

Что-то – это недоверчивая гримаса, проступающее понимание, скривившиеся губы. Лукея умела держать за зубами язык, но мимика выдавала.

– Матушка, да ты так и мнишь, что князь с Гришкой все друзья? А за что князь Гришку на вертел насадил, что, не знаешь?

На вертел? На саблю, на шпагу? Мне помогала растерянность, которую я не считала нужным скрывать, и на красивом кукольном личике Веры она, бесспорно, смотрелась беспроигрышно. Я расширила глазки, замотала головой, Лукея удовлетворенно прищурилась.

– Князь Гришку почитай всю дорогу вытаскивал. Купцу Епифанову заплатил, чтобы тот за лавку, напрочь разбитую, в околоток не побег. А ту бабу… а, – Лукея скривилась, словно ей лимон сунули, – не то, не то… Ты в столе-то у него поищи, поищи, – посоветовала она, – посмотри, грамоте обучена, не все стишки Гришкины читать!

Я кивнула. Губы у меня дрожали натурально, без малейшей наигранности, а стоило вспомнить приговор Петра Аркадьевича, слезы наворачивались на глаза, и это было совсем не моей реакцией, но! Во мне просыпается Вера, и это неплохо, но хорошо бы не только слезами и прыгающими губками, мне бы еще хоть немного памяти этой рыбки золотой, если память у нее и впрямь не рыбья.

Муж разгромил купеческую лавку, князь вмешался на правах друга; что произошло с какой-то бабой – неведомо, и вот этот случай до Веры точно не дошел, раз Лукея так быстро свернула тему. Мне как любящей вдове надо бы за эту бабу ухватиться, но несмотря на то, что я рисковала выбиться из характера окончательно, князь занимал меня больше, чем обесчещенная баба.

Лукею устроило, что я пропустила ее оплошность мимо ушей, и она опять завела шарманку про бумаги, я же, предположив, что за оставшееся время успею вскрыть любой запертый ящик, даже если ключ не найду, доверчиво ухватила ее за руку.

– За что Гришу князь убил? – негромко воскликнула я и едва удержалась, чтобы не закатить глаза. Актерского таланта у меня на погорелый театр, и если я так буду лицедействовать при публике более искушенной…

– Убил! – крикнула Лукея и снова осеклась. Я зашикала на нее, но дети не проснулись. Возможно, причиной их крепкого сна были нормальные, энергичные детские игры, положенные для их возраста, а не имитация чинного чаепития.

Я приложила палец к губам, Лукея понятливо закивала.

– Убил сразу. Ты, барыня, посуди, какое же то убивство? Все по-барски, как у них там задумано, – зашептала она. – Вона, сколько бар тут терлось, все Гришке говорили – повинись перед князем да повинись. Я тебе скажу: господа ножкой шаркают, раскланиваются, а когда моей матушке суседка патлы за курей повыдергала, батька вышел с батогом, и делов! Полдеревни перебилось, барин опосля батьку до смерти засек, а меня зато вон, барчонка ненькать взяли. А то ходят, шаркают…

Лукея пылала гордостью за свершения предка и была переполнена презрением к барским причудам. Глаза ее сверкали, она подбоченилась – нет, рановато я списала ее со счетов. С нее станется без чьего-либо приказа сделать то, что она посчитает нужным. Заслонку закрыть, к примеру… Легко.

Между моим мужем и князем, давними друзьями, проскочила черная кошка. Мой муж ее запустил, может быть, полагая, что избавится от крупного кредитора, но просчитался. Несмотря на славу бретера, победителем в поединке вышел не он. Князь, вероятно, до этой ссоры не рассчитывал на возвращение долгов, и тогда Лукея права: нужно найти расписки. Леонид предупредил, что князь готовится предъявить векселя, но причиной была не смерть мужа, как я решила изначально, а дуэль, вернее, ее повод.

Как я ни напрягала память, ничего, что пережила Вера, не вспоминалось. Я представляла визиты секундантов и примирителей, наверняка шум вышел большой, но дуэль была законной, раз князь намерен выбивать из меня деньги, а не собираться на каторгу. Я могла прикинуть, как моего мужа увещевали попросить у князя прощения, как тот уперся и ни в какую. Звуки, споры, звон бокалов в этих стенах, даже собственные слезы – все я могла вообразить, но не слова.

Лукея вздохнула. Я пощупала грудь – Гриша проснется, и я смогу его покормить.

– Поешь, поешь поди, матушка, – посоветовала Лукея. – Там репа осталась да каша с утра, Ефимкина мать пирогов напекла, душа у нее добрая… Поешь, когда-то еще сподобишься. А платья да прочее я тебе соберу, как барчата проснутся.

Мне хотелось спросить, чем ее так пугает обитель, что за причина была у ссоры моего мужа и князя, мне же не миновать встречи с этим человеком. Но время, отпущенное мне дядей мужа, стремительно утекало, быстрее некуда.

Я посмотрела на личики спящих детей. Сейчас важно выяснить суммы долга и имена кредиторов, быстро продать то, что можно продать, украсть то, что можно украсть, и отправить Ефимку поискать нам жилье. Я улыбнулась Лукее и вышла из детской.

Соседняя комната была то ли библиотекой, то ли гостевой спальней – точное ее назначение я определить затруднялась. Кровать узкая и короткая, чтобы на ней спать, но застелена; книжный шкаф; рабочий стол, но бумаг нет – я проверила ящики; на стене непонятного назначения роскошно расшитая лента сантиметров десять шириной и длиной от самого потолка почти до пола.

Я очень хочу быть честной, добропорядочной, законопослушной, но не могу. Вера бы ушла, оплакивая супруга, ведя за ручку детей, изображая оскорбленную невинность, я же подумала, стащила с кушетки тряпку – слишком маленькую для пледа, слишком нелепую для украшения, и, подойдя к письменному столу, поболтала в руке серебряную чернильницу.

Пустая. Оно и хорошо.

Письменный прибор. Женщина с крыльями – похожа на пресс-папье, скупщик разберется. Нож для резки бумаги. В соседней комнате – часы… тяжелые, черт, главное, чтобы Ефимку не остановил ретивый городовой с этим мешком. А дядя как специально не держал в доме ничего, что можно продать незаметно. Новой добычей стал еще один серебряный письменный прибор и еще одни часы, и волочить импровизированный мешок я уже не могла и сама над собой посмеялась: детей я поднимала, даже старшего Сережу, хотя весил он явно больше, чем беззастенчиво украденное барахло.

Шуба еще в детской валяется, но я вернусь за ней потом.

Я оставила все посреди небольшого зала и принялась вспоминать, где комната мужа. Недалеко от моей? Я прошла через помещение, где пастырь всю ночь колдовал над гробом, заглянула в гостевую… Поживиться нечем, хотя вон та вазочка подойдет. Уже видна моя дверь, где-то здесь…

Память Веры все-таки просыпалась. Увы, не так, как я наивно надеялась, но хотя бы дом не путал меня. Мой супруг обустроил себе гнездо с такой же помпой, как и Вера, пусть золота не было и в помине и мебели меньше, зато я сразу увидела шкатулку и рванула к ней. Часы, перстни, цепочки… отлично, надо осмотреть все, но в первую очередь – стол.

Взгляд задержался на кровати. Все еще в пятнах крови, темные потеки на полу, но, насколько я понимала, умер мой муж не от кровотечения, а от повреждений внутренних органов, при текущем развитии медицины у него не было ни малейшего шанса. Что же была за причина, по которой князь так вспылил?

Да любая могла быть причина, вяло подумала я, если Вере указали на дверь императорского дворца из-за платья. Да, выходка, да, дерзкая, мерзкая, да, справедливо, я не знала, насколько можно доверять историческим романам, но поводом для дуэли могло стать что угодно, толку гадать. Одно понятно, оскорбление было серьезным и намеренным, таким, чтобы князь не посчитал его пустяком.

Ящик я дернула больше для порядка, судорожно шаря взглядом по открытым маленьким полочкам бюро в поисках ключей, но ящик открылся. Я рассыпала по столу кипу бумаг…

Я не знала, как выглядели векселя в моем мире, но здесь они представляли собой большой лист с отрывной частью, которая и оставалась у должника. Я смотрела на суммы и даже не плюсовала их, тем более не вчитывалась пока в фамилии кредиторов. Я их все равно не запомню слету, почерки разные, муж занимал везде, где была возможность, и у всех, кто был готов давать в долг.

Полторы тысячи. Семь тысяч. Дикая сумма – одиннадцать тысяч семьсот двенадцать золотом. Я просмотрела документ – это ложа. Театральная ложа, черт возьми, на год! Каким нужно быть идиотом, чтобы тратить огромные деньги на подобную чушь, особенно когда денег нет совершенно?

Я раскладывала квитанции отдельно от векселей, отдельно счета и то, что я назвала чеками, хотя не была уверена, что правильно поняла, что оплачено, что нет. Лукея мне не помощница, может быть, Леонид? Он в курсе дел брата, выглядит преуспевающим, и либо он такой же проныра весь в долгах, либо, если я найду к нему подход, поможет мне если не выпутаться, то разобраться.

Следующая бумага привела меня в замешательство. Это был договор на аренду здания театра, и хотя его стоимость на год была меньше, чем проклятая ложа, я взбеленилась. Если бы я попала в тело Веры при жизни покойного и наткнулась на архив, то собственноручно повесила этого театрала на шнурке занавеса, прилюдно, и это был бы лучший спектакль десятилетия. Я бы на бис повторяла, пока шея не оторвалась.

Дети проснулись. Мысли сразу смешались, грудь потянуло, но я заставила себя закончить дела. В других ящиках нашлись еще счета и квитанции, я придавила стопки разной канцелярией и быстро произвела в уме подсчет.

Почти сто пятьдесят тысяч, но я не различала суммы в золоте и серебре и плюсовала все как есть. Может, меньше, но все равно выходило сто пятьдесят миллионов рублей на привычные мне деньги, и я с трудом могла предположить – или не так, я точно знала, что в моем мире невозможно получить такие кредиты, если ты не долларовый миллионер.

Полтора миллиона долларов ссудили человеку, у которого нет ни черта. Немыслимо. Экономика этого мира держится на соплях.

Глава девятая

Мы понуро стояли над горой вещей. Я с Гришей на руках, Лукея держала за ручку малышку Лизу, Сережа на правах старшего братика обнимал Мишу за плечи, всхлипывала перепуганная – это было ее нормальное состояние, как и вечная встрепанность – Палашка и сопел угрюмый Ефим.

Я успела и покормить Гришу, и еще раз пробежаться по комнатам, и хорошенько прошерстить спальни, свою и мужа. Одежда – вся вон, вся на продажу, кроме самого необходимого. Куча стала сразу внушительной, венчали ее моя шуба и мужской цилиндр, почти новый. С паршивой овцы хоть шерсти клок, подумала я и в который раз испытала к покойнику жгучую ненависть.

– Шуба, барыня, – заметила недовольно Лукея, – шубу-то куда. Зима еще не кончилась!

Я вздохнула и одернула куцую кацавейку. Вера-из-этого-мира отлично переносит холод, а за шубу можно выручить достаточно денег, они мне нужны куда больше, чем жизнь напоказ.

– Вот, Ефим, – обернулась я к конюху, – свези это все… разберешься куда. Хорошо продашь, хорошо заплачу.

Говорила я уверенно, на самом же деле слова резали по живому. Каждый грош… копейка… что тут за денежная единица, на счету, и счета я отсортировала по степени срочности. Доктор? Непременно, потому что кто знает, когда он еще раз понадобится, плохой или хороший, неважно, я подозревала, что другого все равно не найду. Хороший доктор в эту эпоху не калечит почем зря пациента, выживет так выживет, нет, значит, не судьба. Поставщики продуктов? Да, детям нужно мясо, молоко, да хотя бы курятина. Дрова? Да, ну или мне придется приказать рубить для топки проклятую мебель, если она еще будет гореть.

Что я буду делать, если у меня вдруг появится миллион?..

– Ась, барыня? – подскочила Лукея. – Какой миллион?

– Я говорю, что буду делать, если у меня вдруг появится миллион, – равнодушно повторила я, не особо досадуя, что проговорилась. – Я отдам долги.

– То-о… – удивленно протянула Лукея. – А остальные как, барыня?

– А остальные подождут, – желчно отрезала я. Покончить с реализацией – ни к чему прикрывать слезливыми оправданиями содеянное – наворованного нужно как можно скорее. – И, Ефим, про комнаты не забудь. Спроси про комнаты меблированные.

– Спрошу, барыня, – степенно откликнулся Ефим. Нравился мне этот парень, обстоятельный, спокойный, словно его и не тяготило, что он был крепостным вздорного задиры и мота и барыньки без царя в голове. Они ведь могли и продать его как вещь – чего я, разумеется, делать не собиралась. Если крепостной стоит столько же, сколько в моей бывшей реальности, то от продажи всех троих я больше потеряю, чем выиграю. – По цене если сторгуюсь, брать?

Я кивнула. Палашка, бочком пробиравшаяся вокруг кучи вещей, присела и потянула из-под тряпок медный поднос. Да, невелик навар, но, понимаешь ли, в моей ситуации десять старушек – уже рубль.

– Ой, барыня, – Палашка трагически наморщила нос, готовая разрыдаться, – а поднос-то не ваш, барина. То хозяйский поднос… Ай!

Лукея вытерла о юбку ладонь и зыркнула на Палашку, будто оценивая, хватит ей одной затрещины или для профилактики дать еще.

– А молчи, дурная! – фыркнула она и быстро покосилась на Ефимку, тот стоял как ни в чем не бывало. – Не твоего цыплячьего ума дело! – И, пока Палашка топталась, не понимая, то ли удрать ей, то ли зареветь, подтолкнула ко мне детей: – А ты ступай, матушка, ступай, милая, негоже барчат в духоте тут держать. Я и скажу что, и скажу как, ступай, барыня…

Что и как – я и без нее дала Ефимке распоряжения, не сказать чтобы вариантов у него был вагон, поэтому с легкостью свалила на плечи прислуги упаковку и отправку вещей в скупку. Все, что меня беспокоило, это сумма, которую я могла получить, но никак не то, что часть вещей мне не принадлежала.

И поэтому я, взяв Лизу за руку, ушла с малышами на задний двор.

Вряд ли это был именно задний двор, скорее благоустроенный скверик между особнячками, где зажиточные домовладельцы могли со спокойным сердцем пить крепкий чай, подсчитывая барыши. Чай, как уже стало ясно, для меня роскошь недостижимая – Лукея, пока я кормила Гришу, принесла мне ажурные нежные блинчики, всю ту же репу и травяной отвар, и пусть он был изумительно вкусным, не давал необходимой мне бодрости. Матери Ефима я была благодарна уже и за это, как и самому Ефиму – они, бесспорно, знали, что отрывают от себя, чтобы не дать умереть с голоду красавице-барыне.

Блинчиками я поделилась с детьми, причем Гриша то и дело пытался ухватить золотистый край и забавно злился, когда не получалось. Я же была слишком плохо осведомлена, что можно есть в его возрасте, а что нет, и полагалась на опыт Лукеи. Пусть педиатрия тут отсутствует, но вряд ли нянька будет давать подопечному то, что потом обернется последствиями для нее же, а Лукея, несмотря на боевой характер, бабой была с ленцой и лишний раз шевелиться не любила.

Садик был занесен снегом, таким глубоким, что я прошлась несколько раз туда-сюда, непозволительно высоко задрав юбку, и моя беготня так развеселила детей, что они принялись носиться за мной следом, хохоча и падая в снег. Сережа осторожничал, смотрел на мою реакцию, но, заметив, что я не только не ругаю их за проказы, но и наоборот, стараюсь всячески поощрить, разошелся не на шутку и даже полез на сугроб, а затем, заливаясь смехом, скатился с него на спине.

– Пожалуйста, осторожно играй, – попросила я. Близнецы Лиза и Миша сперва наблюдали, потом присоединились к забавам старшего братика, я же проложила тропочку к качелям – деревянной дощечке на двух канатиках, и, убедившись, что конструкция надежна, усадила на качели Гришу.