Текст книги "Вдовье счастье (СИ)"

Автор книги: Даниэль Брэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Качала я его очень бережно, постоянно придерживая, и если сначала он недоуменно озирался и, казалось, был готов в любую секунду зареветь, то минут через пять до него дошло, какое это удовольствие – качели, и дворик наполнился счастливым визгом. Миша попытался слепить снежок, Сережа что-то ему сказал, и он снежок бросил, и оба мальчика посмотрели вопрошающе на меня.

– Играйте, – улыбнулась я, – но не бросайте сильно и в голову друг другу. Хорошо?

Сережа насупился, стоя по колено в снегу, что-то обдумывал, потом вздохнул.

– Мама, а разве так можно играть?

– Как так?

– Как мальчишки, – подумав, отозвался Сережа, и я догадалась, что «мальчишки» – это «всякая чернь», или как еще их могли называть гордые, но глупые родители маленьких наследников безграничной спеси и пустого кармана.

– Конечно можно. Вы ведь тоже мальчики. И Лизе можно с вами играть. – Я покрепче усадила Гришу, который собрался в дальнее путешествие, поскольку качать я его пока перестала. – Вам нужно играть на улице, на воздухе.

С прислугой, людьми мне не близкими ни в одном отношении, но взрослыми, контакт выходил лучше. Я понимала их, они меня, правда, все делали по-своему, что я, что они. Я – Вера – изменилась, это уже было очевидно, неясно как и насколько, и детям было сложнее всего принять их новую мать.

Но и поведение их было очень простым: можно или нельзя, отругают или похвалят. Раз мать не корчит недовольные рожи и не указывает, как подобает вести себя дворянским детям, стоит воспользоваться моментом, она ведь может и передумать. Взрослые менее последовательны, чем дети, мне ли не знать. Взрослые предают, врут, преследуют собственные интересы, от детей требуя только то, чтобы те были удобными и покорными и угадывали, какое неозвученное правило игры действует здесь и сейчас, и не возникали, если угадать не получилось и следует наказание.

Люди дружно, что им вообще-то не свойственно, решили, что если им дан разум, то принципы социализации отменяются. Но сколько ни тверди ребенку «не ври», «не хами», «учись», «будь прилежным», «будь добрым», он видит, что мать лжет, ведет себя нагло, что она невежа, лентяйка и неуч, что доброта ее мнимая, одно название. Глупый ребенок будет еще попадаться, умный сделает выводы, и с матерью с этой минуты у него останется лишь биологическая связь. Животные благополучно воспитывают потомство собственным примером, человек – кое-как тем, что его от животных и отличает, то есть речью, и как же царь природы заблуждается, попирая этой природы закон…

Мы слепили огромную снежную бабу, построили крепость из снежков, где, конечно, жила принцесса. Лизе намного больше понравились подвижные игры, чем чопорное притворство – да моя дочь настоящая сорвиголова, атаманша! Начинало смеркаться, Гриша уже спал у меня на руках, поднимался ветер, и я увела детей домой, опасаясь, что они могут простыть.

Мы зашли через черный ход, отряхнулись от снега, прошли к лестнице мимо камердинерской комнатки – судя по едкому конскому запаху, владениям Ефимки. Сережа подергал меня за рукав, и я остановилась, почувствовав, что настало время скверных вопросов.

– Мама…

Я набрала в грудь побольше воздуха.

– Мама, а мы поедем кататься на лошадке?

– Конечно поедем, милый, – выдохнула я, и мне стало еще поганей, чем было до этого. Я тревожилась, что старший сын когда-нибудь заведет разговор об отце, и мне придется подбирать слова, объяснять, выкручиваться, обещать бессмысленное и несбыточное, но – отца будто не было в жизни этих детей, и я не знала, что хуже.

В доме стояла тишина, Палашка бродила и зажигала свечи, я приказала ей подать умывальные принадлежности и все-таки постелить мне снова в детской. Мысль переселить детей ко мне в спальню я оставила, в этом доме нам провести ночь, от силы две, и лишний раз нарушать сон, приучая малышей к новому месту, я не хотела. Палашка не возражала и была какая-то странно притихшая.

Я списала это на тяжелую руку Лукеи и подумала, где нянька сама. У меня оказалось много забот – покормить и умыть детей, переодеть их, уложить спать, все это требовало от меня множества навыков, которых я не имела, но я просто молилась, чтобы Лукея как можно дольше не возвращалась, где бы она ни была. Я училась быть матерью… методом проб и ошибок, и отчего-то казалось, что необходимые умения отсутствовали не только у меня нынешней, но и меня прежней.

Колыбельку Гриши я подвинула так, чтобы кормить его, не вставая со своей жесткой постели и не вынимая малыша из кроватки. Старшие умаялись на прогулке, и Мишу сморило, когда я его переодевала, а Лиза умудрилась уснуть еще за ужином.

Деревянная посуда, в которой Палашка принесла детям ужин, обрадовала. Пусть она тяжелее и никоим образом не претендует на эталон изящества и красоты, зато и не разобьется. Жестами я приказала Палашке быстро обернуться и прийти посмотреть за детьми, не то чтобы я надеялась, что она сообразит, но приятно удивилась, когда она вернулась, кутаясь в драную шаль, села в уголке и неожиданно мягким, чарующим голосом запела колыбельную.

Я хотела собрать счета и еще раз все просчитать и прикинуть, и голова моя была так занята цифрами, непонятными мне до конца ценами и суммами долгов, что я не сразу поняла, что изменилось в доме.

Вот здесь, в этом серванте, вроде стоял сервиз. А в соседней с детской комнате книжный шкаф теперь зиял голыми полками и даже подушка с кушетки пропала. Я на мгновение потерялась, моргнула, вернулась – не наваждение ли, но нет, вещи действительно как слизало.

Не осознавая еще всей глубины ямы, в которую я ухнула, я с заплетающимися ногами обошла весь дом от и до. Так я себе представляла жилище, из которого съезжают арендаторы или хозяева, или в котором вдоволь порезвились воры. Пусто, пусто, пусто… И в столовой, яркой, светлой хотя бы днем, сейчас плевалась одинокая свечка, и даже скатерть пропала со стола. Портреты родственников взирали со стен укоризненно, может быть, обижаясь, что необразованная прислуга сочла их не стоящими ничего.

И тишина, и понятно, почему Палашка как пришибленная пыльным мешком. Мне было мало узнать, что я вдова, с детьми, в долгах, нерукопожатная из-за выкрутасов покойного, чтобы ему вертеться в гробу, супруга. Мне было недостаточно пинка под зад из чужого дома и неприятного – ах да, надо бы хоть что-то ответить… – письма кредитора и убийцы моего мужа. Чтобы жизнь стала окончательно мне не мила, меня обокрали и сбежали с чужими – чужими! – вещами мои собственные крепостные.

Глава десятая

Холодное, подлое, подкравшееся исподтишка желание не то бежать куда-то с истошным криком, не то замереть, как цыпленок перед змеей, и будь что будет. Страх не возможного будущего, но следующей секунды, в которую непременно небо рухнет, разверзнется земля, поглотит тьма или геенна огненная, произойдет неотвратимое и необратимое.

Секунды текли, страх не уходил, и я напрасно поначалу решила, что это все из-за магии, что виной всему напугавший меня пастырь, что это он запустил череду удушливых, парализующих тело и разум волн, нет, это очередной удар в спину: панические атаки преследовали Веру Андреевну. И как-то она с этим жила…

Если смогла она, трепетный цветочек-фиалочка, смогу я. Ничего нет. Вообще ничего нет – ни денег, ни вещей, ни прислуги, ни даже чернил.

Мне нужно написать ответ «князю В.» – почему я предположила, что это князь Вышеградский, потому что это напрашивалось, очевидно, но нет, мало ли в Бразилии Педров, мало ли здесь князей В. А вот опрометчивых выводов не бывает ни много, ни мало, достаточно одного, чтобы все действительно пошло прахом.

Значит, обитель, подумала я вяло, как бы она не пугала ни тетку мужа, ни Лукею. Значит, другого выхода у меня нет.

Я вертела в руках ободранное гусиное перо. Или это был не гусь, а другая птица, а в список кредиторов я позабыла включить пастыря, и, вероятно, разницы тоже уже никакой. Если обитель обнуляет все долги, если монашество что-то вроде процедуры банкротства, это же хорошо, и дети смогут остаться со мной. В монастырях всегда и везде были приюты, не может же этот мир настолько разительно отличаться… или может?

С улицы донеслось отчетливое топание – кто-то отряхивался у порога, и я обреченно прикинула, кто это мог быть. Кредитор, кто-то снова с запиской, или молочник, или… неважно. Я не стала дожидаться стука в дверь, вскочила и бросилась в спальню мужа.

Я не надеялась, что драгоценности лежат там, где я их оставила. В суете я совершенно забыла про них, но вдруг, может быть, где-то, что-то… и счета, там счета. Счета прислуге не нужны, а мне что с ними делать? Что мне делать? Что делать?

Сжечь к чертям этот дом? Он стоит особняком, с одной стороны улица, с другой переулочки и внутренний дворик, ветра почти нет, огонь не должен перекинуться на другие строения. Но если перекинется, если я несу ответственность как арендатор? Разбить окно, наследить, будто побывали домовые воры? Инсценировать нападение? Одна за другой идеи спасения, глупые, отчаянные, приходили мне в голову, и отметала я их не потому что от них за версту несло криминалом, а потому что не была уверена в их для меня пользе. Я, вдова с четырьмя детьми на руках, в таком положении, что готова за мзду малую совершить преступление государственного масштаба, чтобы только не…

Не для того ли я нужна князю В.? Мне не нравится момент, который он выбрал для того чтобы мне написать, и бесспорно он в курсе, что я в финансовой зад… западне. С другой стороны: что можно ждать от такой безмозглой дурехи, как Вера, у нее в голове этикет, бальная ветошь и покойный муж, возведенный на пьедестал, что можно поручить женщине, от которой собственные слуги шарахались, стоило ей открыть рот, какую пользу, кроме вреда, способен принести человек, само существование которого насмешка мироздания над видом homo sapiens?

Шкатулка стояла на прежнем месте. Я бестолково моргала, прогоняя морок, и с каждым шагом, подстегиваемая никуда не исчезнувшей паникой, убеждала себя, что в ней пустота и нет повода тешиться напрасными чаяниями. Повторяя как заведенная, что нет ничего паршивей разочарования, я откинула крышку, заглянула в шкатулку и бессмысленно сжала какую-то брошь для галстука так, чтобы острая булавка впилась мне в палец.

Ничего не пропало, насколько я помнила побрякушки, но почему прислуга не стала брать такие ценные по сравнению с прочим вещи? Слишком легко определить их владельца? В это время не существовало конвейерного производства, ювелир наверняка помнил, кому и что он делал и продавал. Или нет?

Я захлопнула крышку и, схватив шкатулку, побежала в свою спальню. У барыни должны быть какие-то драгоценности. Я металась, дергала ящики, хлопала ими, в спальне моей тоже мало что уцелело, прислуга все вынесла, если не считать мебели и немногих вещей – но все платья, что я оставила, на месте… Обуявшая морозящая паника превращала меня в частичку хаоса, который я сама же и создавала вокруг себя, казалось, что если я остановлюсь, то и сердце мое остановится или случится что-то ужасное. Кровь грохотала в ушах отбойным молотком, я ударялась о мебель и не чувствовала боли, перед глазами вспыхивали яркие красные и желтые искры, и стук ящиков кое-как удерживал меня в реальности. И еще чей-то голос, громкий, но безразличный к моему временному сумасшествию.

– Барыня! Барыня! А то я кричу, кричу. Да ты совсем помешалась? Чего все крушишь?

Я застыла. Потом очень медленно, опять не веря тому, что слышу, задвинула ящик бюро, повернулась. Лукея и Ефимка стояли в дверях и смотрели на меня выжидающе, и скучающие взгляды обоих давали понять, что не впервые они барыню в таком состоянии видят.

– Но-о?.. – протянула Лукея, поняв, что я очнулась. – Барыня?.. Аль потеряла что?

– У меня… – выдавила я. Может быть, я общаюсь с собственными галлюцинациями. – У меня должны быть… браслеты, кольца…

Лукея озабоченно сунула Ефиму сверток, который держала в руках, и, переваливаясь, подошла ко мне. На улице мело, как она ни отряхивалась, прежде чем войти в дом, накидка ее оставалась мокрой, как и руки, и стоило ей меня коснуться, как я дернулась.

– Матушка, – ласково проговорила Лукея, потягивая меня за рукав, – а пойдем со мной… пойдем, милая. Пойдем, спать тебя уложу…

– Где мои драгоценности? – рявкнула я, вырывая руку и замахиваясь. Меня трясло уже от вполне конкретного страха: если они обокрали дом и вернулись, значит, им нужны оставшиеся ценности и, возможно, моя жизнь. Моя и детей, а я не справлюсь сразу с двумя. Палашка мне не помощница. – Не подходи ко мне!

Я схватила шкатулку, замахнулась, готовая бить насмерть любого, кто посмеет приблизиться, украшения вылетели и веером рассыпались по ковру, по паркету, закатились под мебель. Я словно не видела, думая лишь о том, что дети в заложниках у Палашки. Лукея покачала головой, отступила так, чтобы я не могла достать до нее, присела, подняла несколько побрякушек, отошла и положила их на кресло.

– Да ты, матушка, поди, не помнишь, – негромко проворчала она, глядя на меня исподлобья. – Все твои каменья Леонид Митрич купцу снесли, как дохтура пришли. А все одно должна ты еще. На-ка вот, глянь, – и она бочком, не сводя с меня взгляд, переместилась к Ефимке, забрала у него сверток. – Мало не мало, а триста с лишком золотых сторговали.

Сердце пропустило удар. Я набрала воздуха, протянула руку как к миражу. Лукея развернула сверток, и я увидела россыпь золотистых и серебристых монет. Я не знала, сколько там денег, казалось – богатство, и чтобы убедиться, я коснулась монет рукой.

Тяжело дыша, как после бега, я села в кресло прямо на украшения покойного мужа, и что-то радостно вонзилось мне в бедро. Боль отрезвила, и я с наслаждением мазохиста не стала даже менять положение. Глаза жгли слезы, я подняла руку и рукавом утерла лицо, но реветь не перестала, наоборот, неподобающе, по-бабьи, зашмыгала носом, гнусно захрюкала и только что не начала подвывать. Поврежденный рассудок опомнился и риторически вопросил, смесь ли это дурной натуры Веры прежней и полное отсутствие великосветских манер Веры нынешней, или все обстоит намного хуже и поганый характер тут ни при чем, а все дело в гормонах беременной женщины.

Я не знала, чем успокоить саму себя, кроме как безобразным негромким плачем. Дети это прекрасно, но если пятые роды я по какой-то причине не переживу, что будет с уже родившимися малышами?

– Будет тебе, матушка, – утробно прогудела Лукея, щуря глаза. – Барин, а что барин, а будет спрашивать, так не было ничего. Вона, Григория Митрича пусть допытается, куда все делось, а ты барыня, твое дело малое, дети да холопы, какой с тебя спрос.

Из груди вырывался нездоровый, неправильный смех. Я сидела, кудахча и кашляя, не давая новой истерике воли, и не знала, кто победит.

– Так вы… вы… вы что же, весь дом скупщику продали? – выкашливала я сквозь слезы. – Все, что смогли увезти?

– А то, – важно кивнула Лукея. – Что в коляску твою влезло, то и вывезли. Что купцу Теренькову свезли, а что вон Ефимкиному дядьке. Много не дали, должна понимать, но что есть, то есть, то все твое.

В то время как обласканные поэтами утонченные нобили упивались своим надо мной превосходством, зависимая от меня, презираемая несвободная чернь рисковала собой и своей свободой. Я представила, как они боялись дышать, когда проезжали мимо городовых, как замирали от любого взгляда в их сторону, как упрашивали, умоляли, с кровью вырывали у скупщиков каждую монету – все ради меня.

Я порывисто поднялась, подбежала к Лукее и обняла ее, а потом – Ефимку.

– Спасибо, спасибо, – шептала я, и слез мне уже не было стыдно. – Спасибо…

«И простите», – прибавила я про себя. Украшение так и торчало из моего бедра, причиняя боль и не давая снова сорваться, и вот бы так и ходить, раз ничто больше не спасает от физически болезненной паники.

– Ты, барыня, собирайся, – деловито посоветовала Лукея, пригляделась ко мне, выдернула булавку, я ойкнула. – Купец Тереньков квартирку дает, малая, но нам достанет. Тридцать серебром за месяц будет.

Я села на корточки, начала собирать драгоценности, рассыпанные по полу. Когда муж Веры уже умирал, когда уже было ясно, что все усилия докторов тщетны, она не стала продавать его украшения, рассталась со своими. Что это было – любовь? Пастырь говорил правду, Вера любила мужа до потери разума? И это не преувеличение. Жалею ли я, что мне не довелось за всю жизнь испытать подобное чувство?

Ну ее к чертовой матери, эту любовь, если она поставляется в обмен на трезвую голову. У меня есть дети, у меня есть – хоть в этом не врали писаки и стихоплеты – верные слуги. Да я счастливица!

Лукея уже положила сверток с деньгами на столик, и монетки мерцали волшебно под свечой. Я бросила туда же драгоценности, сквозь еще не высохшие слезы усмехаясь: я, как юная Вера когда-то, радуюсь капле в море. Но эта юная Вера выстояла и поднялась до вершин.

Я глубоко вздохнула несколько раз, усмиряя паническую атаку. Врут, не помогает ничего, разве что медикаменты, но их здесь нет, рассчитывать не приходится ни на что. Я должна быть сильной, я обязана стать сильной, я обязана все делать для того, чтобы вытащить себя и детей из безнадеги.

– Когда купец комнаты обещал?

– Да как, сразу, матушка, – пожала плечами Лукея. – Жук такой, палец дай, руку откусит. Заедем к нему, он укажет. Обещал, что будут комнаты, что ему время тянуть. Жук он жук, но слово держит.

Да, если купец промышляет скупкой краденого, за слово должен отвечать, если не хочет быть прикопанным в одном из сугробов. Зима снежная, город большой, криминалистика отсутствует, жизнь одна… Мне надо все еще раз все осмотреть в доме, я могла пропустить что-то важное или ценное, Лукея поможет. А завтра, едва начнет светать, уедем отсюда, не на ночь же глядя будить детей.

Может быть, в своем стремлении быть лучшей матерью я совершала ошибку, о которой после буду очень жалеть.

Глава одиннадцатая

Но мне повезло.

Рано утром, еще до рассвета, я разбудила малышей, покормила их, хнычущих, мало что понимающих, умыла, одела, в последний раз прошла по всем комнатам, проверяя, нет ли чего, что может сослужить мне добрую службу… Не осталось ли потерянного кольца, завалившейся за стол серебряной ложки, оброненной монетки – нет, пусто. По дому словно Мамай прошел, но мне все равно было мало.

Мы вышли в ночь – какая же она бесконечная! Мне не хватало огней, засвеченного неба, гула далеких лайнеров, хруста шин по свежему снегу, бликов иллюминации, гудков машин. Ночь пугала меня безграничной властью, я стояла с Гришей на руках, задрав голову к низким тяжелым тучам, и Лукея не упустила шанс меня укусить.

– Что стоять-то, барыня? Чай не выстоишь, а барчат поморозишь, – заворчала она, одного за другим усаживая малышей в экипаж. Лиза захныкала. – То-о, барышня, вся в мать пошла, чуть что, так и в слезы!

Она усадила Лизу, выпрямилась, обернулась ко мне и долго смотрела, не мигая, пока я не выдержала:

– Чего тебе?

– Да, барыня, кабы была у тебя сестра с тобой на одно лицо, я бы подумала, что тебя подменили, – задумчиво прокряхтела Лукея, возясь уже с Мишей и Сережей. – Ни слезинки по барину не пролила, а как кричишь, так страсти такие! Как барин покойный, покойного Григория Митрича отец. Ух он был, сыновья-то ему не чета, да и брат его Петрушка, я скажу, такая кулема… Ефимка, а подыми капюшон, пока барчат не постудили!

Это было весьма полезное замечание… Выходит, что Петр Аркадьевич не тот человек, который представляет для меня серьезную угрозу уже хотя бы потому, что он вряд ли сторонник решительных мер. Не то чтобы меня начала подгрызать совесть за то, что я обнесла его дом, ни капли, но вот супруга его помотает мне нервы из-за барахла.

Мы уехали без проблем и так же без приключений добрались до дома купца Теренькова. Нам долго не открывали, Ефимка устал стучать в ворота, затем вышел заспанный дворник, взглянул на нас и ушел, его сменил слуга, и вот тут я осознала – я та, кто я есть. Ни одну барыню не стали бы держать за воротами, тем более с детьми, но для меня сделали исключение. Лишь через полчаса, когда на нас начал коситься городовой из своей будки, слуга вынес записку и ключи.

Мы потащились на другой конец города, а он начинал стряхивать с себя сонную одурь, шевелился, продирал глаза. Небо светлело, побежали дворники-муравьи, я увидела тележку молочника, потребовала остановить экипаж и, вытащив серебряную монетку, отправила Ефима за молоком. Ефим недоумевал, молочник тоже, но, видимо, слова про голодных детей растрогают кого угодно, и Ефим вернулся не только с добычей, но и со сдачей. Ура!

Сегодня у детей будет молочная каша! Я смотрела на спящие родные мордашки и клялась, что сделаю все ради них. Все, что угодно. Вот я уже пошла на преступление, пусть это банальная кража, и, вероятно, придется ответить за нее, но какая мне разница?

Работящий люд вставал с первыми петухами. Пока мы добрались до места, я успела указать слугам и на булочную, и на лавку зеленщика – та была закрыта, но я заметила тень хозяина за стеклом, и отвертеться ему не удалось. Репа, лук, картофель – не слишком похожий на наш, более сладкий, судя по запаху, и зеленый, но это еда, и пока не хватало мясного. Разберемся.

По отношению ко мне купца Теренькова я допускала, что мое новое место жительства – трущобы, рабочий квартал, но нет, я купца недооценила. Пусть я изгой, но если мне есть чем заплатить, если драть с меня можно три шкуры, то и поселить выгодно в неплохом месте.

– Тут доходный дом купца Теренькова, – подтвердил важный толстый дворник, – на втором этаже комнаты пустуют, все так. Ее милость пусть поднимается, а вещи я сейчас сыновей пришлю принести.

Лукея и Палашка взяли на руки близнецов, я – Гришу, Сережа как старший пошел пешком, Ефимка остался присматривать за экипажем. Я шла и рассуждала про себя: пусть пара комнат, в одной я с детьми, в другой – прислуга. По моим представлениям, может, неверным, слуги запросто могли поделить помещение на мужскую и женскую половину, но когда Лукея, ловко перекинув Лизу на другую руку, открыла дверь, я обомлела.

Передо мной была огромная прихожая, полноценный холл, справа и слева – открытые нараспашку двери больших и светлых комнат, напротив входа кухня и комнаты поменьше. Прохладно, мягко говоря, но это понятно, здесь никто не жил, зато квартира лучше, чем дом Петра Аркадьевича. Тот громадный, но нелепый, с проходными комнатами, а здесь возможно и уединиться, и запереться, если прижмет.

– Но, барыня, – подтолкнула меня Лукея, – а лучше, чем ничего! Не хоромы, а все крыша над головой! Палашка, вот встала, дурная, и стоит, и стоит, рот разинула!

Лучше, чем ничего?.. Я была счастлива, и как мало мне нужно для этого счастья! Собственное жилье, мои дети и слуги…

Из которых кто-то пытался меня убить.

Я прошла в левую комнату, Сережа потопал за мной. Я ожидала увидеть голые стены, но был камин, была кровать – широкая, не как моя девичья или лавка, на которой я спала в детской, стояли шкаф, бюро и оставалось много свободного места, чтобы поставить детские кроватки и кушетку для няньки. Темные шторы, вытертый, но еще приличный ковер, вместо паркета деревянные полы – чудесно. Пришлепала Лукея с близнецами, положила их на кровать, принялась распоряжаться.

– Кровать на купчину, матушка, вишь какая? Но тебе наперво хорошо. Сейчас Ефимка тюки принесет, застелю, а колыбельку куда?

– Сюда, все детские кроватки сюда… постой, колыбельку? – я положила Гришу рядом с Мишей и выпрямилась. Я же предупреждала, что колыбельку просили оставить, или нет? Значения, конечно, на фоне всего прочего нет, в доме уцелела только мебель, и отвечать мне за все разом, если вдруг что. – Я тебе говорила колыбельку оставить?!

– А и говорила? – нахально удивилась Лукея и подбоченилась. – А, матушка, умом ты слаба. Холопу что? Холопу сто раз повторить нужно. Холопу своя голова не нужна, ему думать неча, у него на то баре имеются. А коли баре сами дураки, с холопа что взять?

Выдав мне эту отповедь с совершенно наглым лицом, Лукея удалилась, громко жалуясь на тяжкую холопью долю при дуре-барыне. В прихожей возились с вещами сыновья дворника, спектакль был для них, так что я поулыбалась, непонятно лишь, радоваться мне, что Лукея так житейски умна, или закрывать на замок двери на ночь.

Я так и не поняла, каким заклинанием владеют мои слуги. Как Лукея и Ефим умудрились погрузить в экипаж такое количество вещей, было загадкой, но некоторые секреты пусть ими и остаются, у меня много дел, пока дети не проснулись.

Пройти по квартире и подивиться: в своей прошлой жизни, на том этапе, который я считала благополучным, жилье у меня было скромнее. Я могла себе позволить, разумеется, больше, но зачем, когда в основном я была одинока. Две комнаты метров по тридцать, огромная кухня с двумя закутками – в одном уже копошилась Палашка, за что ей тут же от Лукеи влетело: сперва барыня, потом сама устроишься. Ванная комната, камердинерская, небольшая, но пристойная настолько, что в ней умещались шкаф, сервант, стол и диван. Нечто вроде кладовой. Сказочная квартира, пусть меблировка была в той комнате, что заняла я, и в камердинерской, и на кухне имелись рабочий стол и плита.

Ефимка затопил печи, Лукея живо приводила в порядок мою комнату, причем делала это, не тревожа детей. Они вчетвером спали на моей широченной кровати, и когда Лукея заикнулась было дюжему сыну дворника, что, мол, не купчихе, остолопы, квартиру сдали, надо бы кровать и сменить, я налетела и запретила слушать ее болтовню.

Когда рассвело и в натопленной квартире приятно запахло дровами и разогретой выпечкой, когда я уже успела покормить свежей кашей проснувшегося Гришу и принялась будить старших детей, пришла полненькая, смешливая женщина – жена дворника, поклонилась мне и подала корзину.

– Примета добрая, барыня, – с еще более глубоким поклоном сказала она, – когда в доме дети. Хороший знак.

– Спасибо тебе, – тепло улыбнулась я, – постой, я сейчас…

– Нет, барыня, нет, – остановила меня дворничиха с испугом. – Не надо нам денег. Не гневи Всевидящую, помилуй. Пусть она Афанасия моего да невестку детками одарит, а то третий год как под шатром отстояли, а деток все нет, барыня.

– Обязательно одарит, – искренне пообещала я. Просто потому что для чего такое божество, причем существующее, в этом я не сомневалась после того, что видела на поклоне, для чего его власть и сила, если оно не в состоянии наградить людей за доброе сердце. У меня самой, наверное, отношения с ней не очень, не мила я ей, Всевидящей…

После всех хлопот я наконец-то поела. Лукея, которая непонятно когда и как все успевала, распотрошила корзину, принесенную дворничихой, и пока прислуживала мне, успела рассказать и про Фому, дворника, и про Марфу, его жену, и про троих сыновей, и про Анфису, жену старшего. И про жильцов – «напротив купец живет, одинокий, а еще анжанер, а еще барыня старая, а прочие то совсем уже шушера, матушка, тебе их и знать ни к чему». Проснувшиеся дети под присмотром Палашки играли в комнате и завтракали, я сидела, пила чай – чай! Пусть травяной, но у Лукеи руки задрожали, когда она вынула из корзинки с дарами маленький сверточек, – и расписывала долги.

– Вот это доктору, это пастырю, – перечисляла я и раскладывала деньги по кучкам, – это то, что я в счетах нашла – молочнику, булочнику, зеленщику. Понял, Ефим? Я уеду позже, Лукея, за детьми хорошо следи. Все уяснила?

Оставлять работяг без заработанной копейки у меня рука не поднялась. Я уже успела увидеть, как они крутятся, да разве я и не знала? В отличие дворян, дворяне переживут. Именно это – «перебьетесь пока что» – я собиралась озвучить всем кредиторам с родословной длиннее, чем у породистого пса.

– Как не уяснить, матушка, – степенно отзывалась Лукея и косилась на Ефима. Я же видела, как мельчает мое богатство… Ничего страшного, справлюсь. – Только, барыня…

Она замялась, и мне это не понравилось. Лукея, не знавшая, что сказать, – это сигнал тревоги.

– Ну? – поторопила я, опять сражаясь с всплывающим противным чувством паники. – Говори!

– Ефимке-то… Ефимке за полгода должны, – пробормотала себе под нос Лукея. – Палашка девка приданая, столуется да живет при тебе, а я что, холопка Григория Митрича, теперича вон, твоя, а Ефимка, он человек вольный… Да он молчит, не скажет тебе, – она зажалась, просительно заглянула мне в глаза. – А идти-то ему от тебя придется, куда ему, когда дома нет да барин помер?

Так-так-так… Ефим человек вольный, и что это значит – у меня минус один подозреваемый? Или мой убийца решил отказаться от мысли меня убить? Или произойдет рокировка, замена на кого-то более удачливого и умелого?

– Ефим? – позвала я его. Ефимка опустил голову еще ниже, трепал в руках шапку, переминался с ноги на ногу. – Сколько я тебе должна?

– По семь серебром в месяц, барыня, – вместо него ответила Лукея, и я, умножив названную сумму на шесть, отсчитала из горстки серебра монетки.

Какие-то были номиналом в две единицы, какие-то пять, какие-то по одной. Я еще раз перепроверила, сдвинула горку на край стола. Слуги не шевелились, что-то было не так, и я не знала, как это исправить. Лошадь же у меня есть? Или это тоже не моя лошадь?

– Я тебя не гоню, Ефим, – сказала я, покусывая губы. – Живи в доме, ходи за лошадью. Сейчас вернешься, и… с визитами поедем, – обрадованно нашла я нужное слово.

– Благодарствую, барыня, – Ефимка поклонился, подошел, собрал деньги, поклонился снова. Напряжение сразу ушло, я гадала почему. Все дело было в том, что ему нет нужды искать новое место? Или, черт побери, прислуга в курсе, что меня надо устранить как можно скорее? – Так… за фураж бы заплатить, барыня.

Еще и за фураж.

– Сколько?

– Двадцать три серебром, барыня.

Серебра больше не было, рука зависла над пятью оставшимися монетками, их набиралось всего пятнадцать, как считать медяками и золотом, я не знала, и выглядело это в глазах прислуги хорошо если жадностью.

– А и хватит, – каркнула Лукея, протискиваясь к столу и забирая последнее серебро. – Ишь, будто барыня разбогатела. Не помрет тот купчина, с голоду почитай не пухнет! А ты, матушка, монетки-то побереги, – напустилась она уже на меня, и надо признать, не без оснований. – А то сейчас платья, завтра платья, а потом опять репу жевать!

Ефимка отправился раздавать долги, я ушла в детскую, мучимая мыслями: правильно ли я его оставила? Он, Палашка и Лукея, если не считать детей, единственные, кто меня в этом мире встретили, я как птенец, считающий матерью хоть кого, но мне нужна эта ниточка. Наверное.