Текст книги "Все наши тени (СИ)"

Автор книги: Даниэль Брэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Это же можно выяснить! Поехать в архивы, поговорить. Я понимаю, надежды мало, но вдруг ты прав? Ее все считали немецкой подстилкой, а если это не так? Ты же сам сказал – справедливость… И про эти письма никто ничего не знал!

– Она так решила, – мрачно сказал Фома. – Она так решила – принять наказание.

– Она решила, – передразнил я. – Может, у нее просто выбора не было. Как у тебя, например, сам же сказал, что следователь бы тебя не послушал. А отцу Сергию ты говорил?

Меня понесло, а Фома только помотал головой.

– Так скажи! Может, он сможет чем-то помочь. – Мне стало совестно за Фому, особенно когда я припомнил, за что он получил свой срок. – Получается, что за соседку свою ты вступился, а за человека, которого нет в живых, не стал, просто письма читаешь. А если она герой? Ее считают последней дрянью. – Я на секунду вообразил, каково ей было жить: сначала – служа оккупантам, в постоянном страхе, боясь выдать себя, боясь не помочь своим. Потом – зная, что она должна понести наказание за эти несколько лет в настоящем аду. Потом – в родных местах, где каждый, наверное, был готов плюнуть ей вслед. – Я знаю, что она вернулась уже незадолго до смерти. Но вернулась. Не могла раньше, зная, что слишком много еще живо людей, которые ей припомнят немецкую форму…

А потом меня вдруг снова шарахнуло током. Ермолина вернулась с деньгами. Откуда они у нее взялись? Неужели икона была? И куда она делась? Оказалась каким-то путем у Ермолиной, а потом? Я понял, что срочно должен поговорить с бабой Лизой. Возможно, она что-то знала и рассказала мне далеко не все, только то, что тогда сочла нужным?

Но сначала я должен был еще кое-что спросить.

– А где ты достал эти письма?

– Нашел, – легко ответил Фома. – Я же говорил, что поначалу жил в заброшенных домах. Забавно было – никто и не знал, что я там живу. Первый был такой дряхлый, что я случайно провалился в подпол. Два дня просидел, потом все-таки догадался, как вылезти. А второй, в котором я этим письма нашел, был хороший. И далеко от жилых. Там и нашел.

«Вот это да», – подумал я, но не слишком-то удивился.

– А как ты в дома попадал?

– Первый был не заперт, а второй… – он хохотнул. – Я на зоне не только рисовать научился. Только двери пришлось смазать, а то, когда я ночью выходил, они скрипели на всю деревню. И закрыть дом уже не сумел, навыков не хватило.

Одна загадка разрешилась. Правда, тут же появилась вторая. Иконы. И мне надо было как-то об этом спросить, не вызвав у Фомы подозрений.

– А иконы ты раньше эти нигде не видел? – Ничего умнее мне в голову не пришло, но Фома, впрочем, перемене темы разговора не удивился.

– Нет, а что?

Если он и соврал, то настолько виртуозно, что дальше можно было не спрашивать, он бы все равно меня обыграл. Мысли у меня в голове скакали белками: как-так, как-так. Не то чтобы я ожидал какой-то другой ответ, но… Иконы в доме были? Или нет? Мне нужно было поговорить с бабой Лизой, пусть даже разбудить ее, если она уже легла.

Я встал.

– Ты извини, я поеду. Моя хозяйка рано спать ложится. Спасибо за ужин, и удачи тебе.

– И тебе спасибо, братан. За компанию. Заезжай, буду рад.

И второй раз за сегодняшний день я бежал, хорошо, что хоть не перепуганным зайцем, как от Ивана.

И все-таки я обернулся, уже немного отойдя от калитки. Я понятия не имел, что за человек Фома, да и после того, как пару раз за одни сутки успел облажаться, напомнил себе не делать поспешных выводов. Но я обернулся и увидел Фому издалека. Как он двигается в темноте – плавно, бесшумно, словно тень.

И подумал, что именно он приходил ко мне этой ночью.

Глава 6. Забытые легенды

Я сделал очередное открытие, сел в машину и уехал, дав себе зарок об этом больше не думать. Объяснения рано или поздно находились, они простые, не стоит множить сущности, уговаривал я себя, потому что зарок не хотел исполняться. В итоге, когда я уже подъезжал к деревне, разработал такие версии: это был не Фома; это был Фома, и он просто хотел вернуться за чем-то забытым, но увидел машину, понял, что в доме кто-то есть, и передумал. Версии были логичными, и я почти успокоился.

А когда я, переваливаясь на кочках, парковался, мысли снова засуетились потревоженными осами.

Что мог забыть в моем доме Фома? Сколько он в нем вообще прожил? Когда он жил в доме? Зимой? Маловероятно. Он должен был топить печь, а дым приметен. Тогда я пошел от противного: прикинул, сколько времени потребовалось Фоме для того, чтобы начать реставрировать и расписывать церковь, и вышло, что всяко не меньше месяца. Начало июня, а сколько он обживался? Месяц? Я решил, что он был в доме где-то в начале мая.

Я опасался, что баба Лиза уже легла спать, но она сидела в комнате, которую я обозвал «гостиной», и читала книгу, вооружившись лупой. При виде меня она покачала головой.

– Ужинать будешь? – строго спросила баба Лиза.

Я недавно поел, но обижать ее мне не хотелось, и поэтому я кивнул, рассудив, что места в пузе еще более чем достаточно. Баба Лиза довольно кивнула и отправилась хлопотать на кухню. Я подорвался ей помочь, но она меня осадила, и я неловко шлепнулся на старенький продавленный диван.

Иконы. Откуда они появились в моем доме и зачем? Соврал ли мне отец Сергий, сказав, что в них ничего ценного, и если да, то зачем он соврал? Если они действительно ценные, то почему он так просто оставил их лежать в лавке, будто забыл про них? Конечно, он знал, что в лавке сидит Фома, выходит, отец Сергий настолько ему доверяет? А солгал ли Фома, что не видел иконы раньше, и если да, то опять же, почему?

Я сидел как на иголках, дожидаясь возвращения бабы Лизы с тарелкой борща и ломтем ароматнейшего хлеба. От запахов у меня отбило все стремление что-то расследовать до тех пор, пока я не поем, а баба Лиза, очевидно, моим аппетитом приятно изумленная, принесла и отбивную, и что-то, похожее на молочный кисель.

Когда я поставил на стол граненый стакан, смотря на него осовелыми от счастья глазами, и слизнул молочные усы, баба Лиза спросила:

– На речку ездил? Голодный, как зимний волк. Хотя вон Петров правнук уж на что поросеночек, а у нас тут бегал зайцем, лопал за троих, а отощал. На вас, городских, деревенский воздух так действует, что ли, я еще по студентам помню: как ни приедут – через месяц в чем душа держится, а едят как полк солдат.

– Вы рассказывали про Ермолину и ведьму, – пробормотал я. – Интересно. А еще что-нибудь об этом вы знаете?

Баба Лиза принялась собирать со стола тарелки, но тут я уже не позволил себе барствовать: мягко отстранил ее и убрал все сам, пошел следом за ней на кухоньку, поставил посуду в раковину и вознамерился помыть. Баба Лиза только посмеивалась.

– Я хочу… – я спешно придумывал хоть какое-нибудь объяснение. – Рассказ написать. Знаю, пишут и публикуют, сейчас ведь в издательство нести не обязательно, можно и самому.

– Если деньги есть, чего бы и нет, – рассудительно заметила баба Лиза. Объяснять, что и денег на это не надо, я не стал, потому что начать мне пришлось бы с рассказа, что такое интернет, а к этому я был не готов. – О войне писать надо, хоть и со стариковских слов. А то вон, молодежь уже и не знает, что это такое, хорошо, конечно, что не знает, только думают они, что война – сплошное геройство и парады. А война – это смерть, грязь, боль…

Я потыкался в странный кран, пустил воду, сунул под струю тарелку и взвыл.

– Холодная!

– А то как же, – усмехнулась баба Лиза. – Это же деревня. Непривычно, так давай я.

Я отказался и стал превозмогать. Руки от холода потеряли чувствительность сразу, но делу это не помешало. Странно: в городе я терпеть не мог хозяйственные дела, а сейчас с удовольствием наблюдал, как растет горка вымытой посуды.

– Для всех боль, – продолжала баба Лиза. – Для солдат, для тех, кто в тылу. Как воевать, когда мать твоя под немцами, жива ли, не жива. Когда дом с детьми разбомбили. Когда жену в Германию угнали. Когда твоих родных заживо сожгли. А ты жив только потому, что в другом месте оказался. Молодежь об этом не думает… – Она вздохнула. – Им все бы подвиги совершать. Вон, в кино как все у них просто, одним махом целые дивизии кладут. А ты попробуй трое суток не поспи да зимой окопы порой…

Я закончил с тарелками, вытер последнюю и сунул окоченевшие руки в карманы. С бабой Лизой я был согласен и в том, что смог бы рыть зимой окопы, сомневался.

– Иди в горницу, я сейчас чай принесу. И расскажу тебе кое-что. Про войну.

Я послушался. Горячий чай был бы кстати, да и руки я, оказавшись один, спешно вытащил из карманов и быстро растер. Немного отпустило, я уже начал чувствовать пальцы. Вернулась баба Лиза, и я вцепился в чашку чая, не потому, что хотел пить, а потому, что она обжигала. И это было хорошо.

Баба Лиза села напротив меня, опять сложила ручки, совсем как с утра.

– Помнишь, я говорила тебе про сожженных жителей?

Я кивнул. Но сейчас, когда я уже успел побеседовать с человеком, который мог заживо сгореть совсем маленьким ребенком, я содрогнулся. С утра для меня это было просто неким свершившимся фактом, сейчас – чем-то чересчур реальным, таким, что вдумываться в это было нестерпимо больно.

– Была недалеко отсюда деревня, Дьяконовка. Побольше нашей, домов семьдесят. Конечно, из мужчин там мало кто оставался, все на фронт ушли, а кто не ушел – старики да подростки, подались в партизаны. Из нашей тоже, но оттуда больше, почитай, весь отряд поначалу из дьяконовских был. Немцам житья не давали, да и неудивительно, в лесах наших болота, а Кондрат-одноногий, командир, как раз егерем был, вот он на болотах лагерем всех и поставил. Немцы ходили, искали, а до партизан добраться никак не могли. Ну, вот с Дьяконовки немцы и начали…

Баба Лиза помрачнела, будто сгорбилась, постарела. Я слушал, боясь пошевелиться. Я тоже смотрел фильмы о войне, восхищался героизмом наших солдат, но почти никогда не вникал, что было за линией фронта. Не знал, что было в тылу. А там ведь тоже шла война... Другая, но война.

– Запах потом неделю стоял. И крики. Далеко это было, а мы их слышали. Может, не когда люди горели, а потом уже, когда все кончилось. – Она подняла голову, посмотрела на меня странно пустыми глазами. Может быть, так она прятала боль. – Ты не думай, что раз я материалистка, то в такое не верю. Поверишь, когда услышишь… И детский плач. Туда теперь никто и не ходит, говорят, что до сих пор люди кричат… Дети кричат. И матери кричат еще громче, чтобы не слышать крики своих детей… Мать тогда всю ночь надо мной прорыдала. Боялась, что немцы уже не остановятся. И отправить куда бы хотела, да только куда, наши прошли давно, кругом леса да немцы, а партизанам зачем ребенок… Вот, видишь как, – вздохнула она. – Как фильмы да книжки, там дети малые наравне со взрослыми воюют. А на деле-то они – одна помеха. Так-то…

Она замолчала. На стене тихо тикали ходики, а я ждал, понимая, что это только начало истории.

– На самом деле наш, партизанский, у немцев был.

– Тот самый офицер, который пострелял конвойных? – удивился я. Впрочем… подобные случаи мне попадались. – У которого мать повесили?

– Нет, – ответила баба Лиза. – Хотя – как нет, может, и он тоже был, только мы об этом не знали. Другой. Был такой Серафим, каратель. Он в Дьяконовке людей и пожег со своей командой. Говорили, лично дома поджигал, а потом и сарай. А до того – оброки собирал [5].

– Да как такое вообще возможно? – не выдержал я. – Как мог партизан, наш, свой, русский… в смысле советский, как он мог подобное сделать?

– А это для всей деревни загадка, – недобро усмехнулась баба Лиза. – Потому как история странная, не верили в нее наши. Была у этого Серафима любовь – цыганка, Зоя. Мать ее в наших краях после революции оказалась, болела сильно, от табора отстала, так бабы наши ее выходили. Серафим по этой Зое сох… красивая она была. Росла без отца, а потом и без матери, но бойкая была, всеми парнишками верховодила. С Серафимом они в школе вместе учились, дружили даже, да потом разошлись. Подбивала Зойка всех ребят после школы в Испанию ехать, а Серафим нехорошее сказал, вот и Зойка на него и взъелась, куркуль, мол, трусливый. Зоя потом за паренька из Дьяконовки вышла, дочь у них родилась перед самой войной. Им тогда лет двадцать всем было. Ну, а как война началась, муж-то Зоин, понятное дело, сразу на фронт ушел, а Серафим, видать, дезертировал – и к немцам. Пришел уже с ними, полицай, весь из себя важный. И вот как случилось, а как немцы пришли, Зоя из Дьяконовки перебралась опять к нам, в дом родительский.

Что-то засвербило у меня в голове, но так нехотя, что я и не понял, но на всякий случай спросил:

– Так она здесь жила, выходит? И дом ее уцелел?

– Да где там, – махнула рукой баба Лиза. – Дом-то их вон, где нонче старые сараи, стоял. Так его еще при Хрущеве сломали, сельпо собирались строить да школу. Какой там дом, когда старая Митрофановна, которая Зойкину мать лечила, еще в двадцатых годах померла, а отец Зойкин, пришлый, только вон ее и заделал да дальше колхозы пошел поднимать, так и сгинул. Дом, он руки требует. Но во время войны стоял, и хорошо стоял, и потом уже говорили, что была та Зоя партизанской связной. Но врать не буду: не знаю. На руках у нее дочь малая была, какие партизаны. Скорее всего, уговорили ее дьяконовские подальше уйти, все же могли фрицы доискаться, что она цыганка, а сам знаешь, с цыганами да евреями разговор у них был короткий. Тьфу, гады.

Лицо бабы Лизы скривилось, а я подумал, что в местах, где война прошлась напалмом, эта ненависть никогда не умрет. И я не мог никого упрекнуть в этом.

– Серафим сюда часто с немцами приходил. К Зое заглядывал, предлагал бежать, одной ли, с ребенком, не знаю, а может, и с ним, но ребенка она, понятное дело, не бросила бы. Но она отказалась. Так-то она на цыганку была не похожа – рыжая, высокая, только что пела хорошо, так что с того, мы тут все певучие. Вытолкала она Серафима взашей с крыльца, и чуть на нее уже дружки серафимовы автоматы не наставили, но тут офицер немецкий на них накричал, мол, вэг отсюда, пошли прочь. Немец по-нашему не разумел, а полицаев своих Серафим за дверью оставил. Видели все только, как Серафима гнали поганой метлой, что уж подумали, кто ведает.

Баба Лиза опять замолчала. Видно было, что памятью она вернулась на много лет назад, когда в этих краях не было мирного неба, когда каждый встреченный человек мог оказаться спасением или смертью, когда доверять нельзя было никому – и каждый миг мог стать последним. Когда под ногами горела израненная родная земля, а рядом заживо горели израненные родные люди.

– Серафим люто зверствовал. То ли Зоя не знала об этом, хотя – как у нас можно не знать? Старика забил в Белоселье. Людей в Германию угонял. А Зою не трогали! – баба Лиза поморщилась каким-то своим мыслям. – Так после войны уже, когда стало известно, что Серафим с партизанами был, и говорили, что он, мол, ее потому у коменданта и выпросил, что нужна она была ему как связная…

Мне это показалось довольно сомнительным.

– И комендант его так послушал? – недоверчиво спросил я. – Он же там, у немцев, был никто. Обычный полицай.

Баба Лиза только плечами пожала. Я молчал и пытался себе представить – как бы я смог тогда жить. Ушел бы на фронт? Да, наверное. На фронте было понятнее: там – враг, тут – свои. А в немецком тылу? Немец, запретивший полицаям стрелять в беззащитную женщину, и партизан, недрогнувшей рукой поднесший к закрытой двери пылающий факел. Или – через час этот немец и отдал приказ поджигать, а партизану уже ничего другого не оставалось?

И все-таки я не мог понять до конца…

– А вы говорили, что переводчицу Ермолину подозревали, помните?

– Как не помнить, – усмехнулась баба Лиза. – Ты чай-то пей, остал ведь уже. – И я спохватился, что так и сижу, застыв с чашкой. – Как не подозревать, когда Кондрат ее мужу покойному родным дядькой был?

«Скоро за мной придут, сколько и где бы я ни пряталась, и я не скажу ни слова в свое оправдание, потому что моя вина. Я готова принять наказание, я не смогла никого спасти...» – вспомнил я.

– А что с этим Кондратом случилось? – вырвалось у меня.

– Погиб он, – спокойно сказала баба Лиза. – В бою и погиб. Он же был одноногий. Наши отходили в лес, а он понимал, что их только задержит. На засаду они тогда, кажется, нарвались.

Я сосредоточенно думал. Все больше фактов, пусть больше и похожих на слухи, говорили о том, что переводчица Ермолина была партизанкой, и дядя ее покойного мужа в самом деле оставался единственным, кто мог это подтвердить. «Нет никого, кто вступился бы за меня, и нет никого, кто сказал бы правду, поэтому я буду молчать, пусть меня давит только лишь презрение, но не вина. Я вынесу ненависть, я не вынесу лжи». Не о Кондрате ли она писала Заюшке? И ведь если подумать, то сведений у нее в самом деле могло быть куда больше, чем у простого карателя, и каких сведений, ведь она понимала все, что говорят фашисты между собой.

– А с Ермолиной что потом стало?

Я был готов получить ответ, хотя и догадывался, что он очевиден.

– Да ничего. Как немцы стали уходить, она здесь осталась. Заперлась в своем доме, а потом исчезла. Сбежала. Никто и не видел, как. Ушла, наверное, незамеченной, пока наши не появились. Думаю, немцам она была уже не нужна.

Я еще помнил про пропавшую икону, пусть голова моя и была уже на грани взрыва.

– А в доме ее что-нибудь осталось?

– Да что там останется? – удивилась баба Лиза. – Как поняли, что ее нет, в дом сразу наши-то прибежали. Нет, ничего. Как у всех. Не больно-то она нажилась на фрицевских харчах.

Это ничего не доказывало: Ермолина могла сбежать с единственной ценной вещью. Но куда она ее дела потом? Закопала? Далеко она с этой иконой уйти не могла, а копать где-то рядом было рискованно: могли заметить, могли найти. Продала? Но кому?

Баба Лиза встала, потянулась. Будто стряхнула с себя воспоминания и снова помолодела, став боевой и крепенькой бабушкой. Но я был не готов закончить разговор, как бы ни чувствовал себя при этом неловко.

– А потом Ермолина вернулась, да? После войны?

– Да уже при Горбачеве, – махнула рукой баба Лиза. – Так и жила одиночкой, мы ее почти и не видели. А и кто остался-то, одни старики, в войну я из них самой старшей была, прочие ничего не помнили. Пойду я на боковую, – объявила она. – И то с тобой припозднилась, завтра бы не проспать.

– Простите, – искренне сказал я. – Я больше не буду так сильно… задерживаться. Только еще один вопрос… Про Серафима. С ним что стало?

– А! – воскликнула баба Лиза. – Ты чашку-то тогда сам убери, куда, уже знаешь. Серафима свои же и застрелили. Немцы то есть. Новый комендант приехал – и его того. Вызвал к себе, а потом Серафима вперед ногами и вынесли. Что уж там комендант узнал про него, от кого – неизвестно.

– А почему решили, что Серафим и есть партизанский связной? – с сомнением спросил я. – Ну, то есть… О нем кто-то знал, кроме Кондрата?

– А как же. После войны и сказали, что от немцев прямо из комендатуры на связь выходили. Иди спать. Доброй ночи.

И баба Лиза ушла, а я, убрав со стола чашку и отважившись вымыть ее в ледяной воде, отправился к себе.

Окно в моей комнате было открыто, на свет тотчас налетели мошки и ночные бабочки, но я не возражал. Я спокойно разделся, юркнул под одеяло, только сейчас поняв, как сильно устал за этот бесконечный день. И все равно я лежал и думал.

О переводчице Ермолиной и карателе Серафиме. Были ли они связаны с партизанами? Это было вполне возможно, как возможно и то, что они оба честно работали на фашистов и не помышляли о помощи нашим. О Зое и ее малышке. Баба Лиза не сказала, что стало с ее мужем, но я предполагал, что он погиб на фронте. А что стало потом с ней самой?

Я думал об Иване и Фоме. Что у них на уме? При чем тут иконы, которые я отдал в церковь? Потом я вспомнил еще кое-что и обругал себя за забывчивость: баба Лиза упоминала, что дом старухи Ермолиной горел дважды после того, как она вернулась. Значит, эти иконы никак не могли появиться там до второго пожара. Но откуда они тогда взялись? И в самом ли деле их не видел Фома?

А может, Фома вообще нашел эти письма в другом доме?

Меня как подбросило. Да с чего я вообще вообразил, что Фома был именно в моем доме? Он ведь этого не сказал. Он даже не назвал мне деревню! Она могла быть совершенно заброшенной, но я решил, что раз у него оказались письма Ермолиной, то и дом был мой, но это ведь абсолютная ерунда! Только то, что дверь дома была открыта, а петли смазаны? Но это мог сделать кто угодно, не обязательно Фома!

Я хотел было уже встать и срочно, сию же минуту, не медля, отправиться в старый дом. И там уже до конца разобраться, что к чему. Хотя бы – сколько смогу. И я даже сел на кровати, и вдруг увидел, что на стуле возле стены, на том самом, на котором сидела баба Лиза, когда утром рассказывала мне начало этой истории, сидит молодая девушка.

Та самая, с фотографии. Погибшая внучка бабы Лизы.

Я моргнул. Страшно мне почему-то не было, только любопытно.

– Эй, – позвал я. – Зачем ты пришла?

Она не ответила, только покачала головой и улыбнулась.

– Как тебя зовут? Ты прости, я у бабушки твоей не спросил…

Она продолжала молчать. Лицо у нее было грустным.

– Послушай… может, тебе не нравится, что я в этой комнате? Да? Я должен был догадаться… Я ничего здесь не трону, честно. Обещаю. Я… – Я чувствовал себя очень неловко: мне раньше не доводилось общаться с призраками. А сегодня их на мою долю оказалось даже с избытком. – Я даже уехать хотел, – признался я и понял, что это тоже не ложь. – Просто теперь мне кажется, что я обязательно должен кое-что выяснить. Просто обязан. Возможно, случилась ошибка… Я не уверен, но вдруг. Я обещаю, я выясню – и сразу уеду. Клянусь.

Она встала, и на меня вдруг повеяло холодом. Девушка медленно приближалась ко мне, окутанная странным свечением – так в свете белого фонаря вьется зимой мелкий снег.

– Мне нужно… – начал я, и язык у меня закоченел от мороза. Девушка стояла уже совсем близко, только руку протяни, и я испугался, смертельно испугался, что вот сейчас услышу ее голос. Я что-то забормотал, залепетал в свое оправдание, а она смотрела на меня безжизненными, немигающими глазами, и губы ее начали приоткрываться.

Если она скажет хоть слово, я тут же умру, понял я и заорал.

Глава 7. Мое наследство

Конечно, я тут же проснулся. И, конечно, в комнате никого не было. Из окна тянуло свежестью, а одеяло валялось на полу.

Прокукарекал петух. Светало.

Я сел на кровати, взмокший и ошалелый. Дожил, уже начал разговаривать с призраками. «Меньше думай», – вспомнил я старый совет отца. Черт возьми, как же он все-таки был прав!

Но меньше думать не получилось: я моментально вспомнил все, что было вчера и позавчера ночью. От визита странного гостя до того, как я сообразил, что Фома мог быть вовсе и не в моем старом доме. И то, что в полусне, перед тем, как отрубиться окончательно, я хотел пойти и все тщательно осмотреть.

И я стал собираться. Несмотря на то, что все воспоминания о сне у меня сводились к визиту призрака, выспался я хорошо и чувствовал себя полным сил. Я одевался и намечал план своих действий: осмотреть дом, внимательно, до мелочей. Обстучать, попытаться отодрать все, что можно. Он дважды горел, значит, я могу и должен доковыряться до уцелевших стен. Потом – навестить Фому и отца Сергия. Узнать у них про иконы. Потом… или перед тем, как поехать в Белое село, расспросить бабу Лизу о том, как именно вернулась Ермолина. Или Красовская. А еще – были ли у нее друзья. Хоть кто-то. Кто-то должен был быть! Откуда-то взялась или взялся тот самый Заюшка, и вряд ли из мест лишения свободы.

А потом… потом оставался Иван. Самый загадочный и непонятный персонаж во всей этой истории, еще загадочней, чем приснившийся мне призрак. Но Ивана я решил оставить на потом, потому что опасался – голова моя в самом деле не выдержит. Вроде бы и работал я этой самой головой, но, как выяснилось, работая, совершенно не думал.

Я вышел на улицу и был вынужден тут же вернуться за толстовкой: похолодало здорово, на небе висели тучи. «Вот тебе и отпуск», – раздраженно пробормотал я. Планов, кроме тех, что были связаны с Красовской и иконами, у меня все равно не было, зато причина поворчать появилась вполне достойная.

Вместе с толстовкой я захватил еще и нож. Сунул его в карман, к ключам и портмоне, в маленьких сенях посмотрел на себя в зеркало. Вид как у искателя приключений. На собственную задницу, не иначе.

Баба Лиза еще не встала. Может, утомилась со мной вчера, а может, и не вставали в деревнях в такую рань. Петух опять продрал глотку прямо у меня над ухом, я задрал голову – он сидел на заборе и косился на меня как на кусок дерьма.

По спящей деревне я зашагал к своему дому.

Ветра не было, но трава все равно шелестела, будто предчувствуя непогоду. Где-то над горизонтом, почти над кромкой леса, в просвете низких облаков угадывался бледный лунный блин. Пока я дошел до своих владений, успел промерзнуть, но возвращаться не стал, рассудив, что начну искать – согреюсь.

Внезапно мне повезло: под моей ногой что-то хрустнуло, и я сначала подумал о брошенной кем-то бутылке, но оказалось, что это фонарик. Тот самый, который я потерял в первый день. Удивительно, но, хоть стекло и треснуло, он работал и даже не отсырел в траве за две ночи. Похвалив китайцев за прогресс и качество и заодно поругав отечественных производителей за отсутствие оных, я достал ключ, открыл дверь и уже при свете фонарика осмотрел замок, основываясь на недавно полученной информации.

Ничего нового я не увидел. Разве что смог убедиться, что дверь открывали ключом. Вряд ли Фома мог на зоне научиться взламывать замки так, чтобы вовсе не оставлять следов, для этого нужна обширная практика. Открыть – да, но чтобы не было заметно ни царапины?.. Царапины, конечно, были, но старые, насколько я мог судить.

И тут меня осенила одна догадка. Если этот дом несколько раз горел, то могла ли старуха Ермолина, Эвелина Красовская, оставлять где-то ключи на тот случай, если ее самой не будет дома, или если она будет дома, но угорит? И если я прав, то ключи должны были быть где-то рядом, чтобы их могли найти деревенские, прибежавшие на подмогу. То, что с односельчанами бывшая немецкая переводчица была не в ладах, меня не смущало: если в деревне горит один дом, это беда для всех, не потушишь – пламя запросто перекинется на другие дома.

И, хотя мысль была абсолютно нелепая – что я мог знать об обычаях деревенских? – я действительно оказался прав. Я очень осмотрительно не стал шарить рукой, иначе бы точно наткнулся на торчащий из стены гвоздь и поранился. Но гвоздь был, незаметный, если не всматриваться, и специально вбитый так, чтобы на него можно было что-то повесить.

Итак, ключи были. Но почему я не смог провернуть ключ в первый раз, а во второй легко и просто запер дверь, и ведь тогда я об этом даже не сразу задумался?

Я остановился. Нужно было снова подумать. Я вспомнил, как пытался открыть дверь, когда приехал. Я старался вставить ключ в замок и решил тогда, что он вообще не подходит. А почему? Он не проворачивался. А точнее, не вставал на место… И меня озарило: да просто тот, второй ключ, висевший на стене, переломился, когда запирали дверь. Вот почему ее не закрыли, и вот почему кто-то явился тогда ночью. Свою уверенность я доказать бы не смог, но убеждение крепло во мне с каждой секундой. Я даже решил попробовать поискать обломок ключа, но посмотрел на высокую траву и передумал. Это было бы лишней тратой времени, я все равно ничего бы не смог найти, кроме того, обломок могли выбросить и в другом месте.

Разобравшись с загадкой замка, я зашел в дом.

Здесь все так же пахло… и опять меня как подбросило. Как могло пахнуть ладаном от икон спустя столько времени? Как ни крути, но прошло не пять лет и даже не десять.

Я метнулся к тому месту, где висели иконы. С фонариком мне было гораздо сподручнее, и да, я снова нашел, что искал! Меня это так удивило, что я заметался по дому в поисках подтверждения, и, когда я его нашел, встал посреди дома, расправил плечи, глубоко вдохнул и выдохнул. Подобных сыскных талантов я у себя никогда не подозревал.

Дом действительно горел пару раз. Но все равно это было в конце девяностых, и гвозди, на которых когда-то что-то крепилось, были давно проржавевшими, а гвозди, на которых висели иконы, были намного новее. Не только что из магазина, видимо, тот, кто все это для чего-то затеял, все же неплохо продумал свои ходы, но по сравнению с остальными гвоздями в доме они были как только что вбитые.

Итак, я получил два неоспоримых факта. Почти неоспоримых, но спорить со мной сейчас было некому. Дом действительно открывали вторым ключом, и кто-то сознательно повесил иконы с целью, мне пока неизвестной. И, судя по всему, это все-таки был не Фома.

Значит, кто-то из местных, решил я, но зачем? Если верить отцу Сергию, в иконах нет ничего выдающегося.

И этот вопрос я пока отложил. Мне нужно было или исключить из числа подозреваемых Фому, или окончательно убедиться в том, что он к этому делу причастен. А Фома, по его же словам, нашел бумаги Красовской в каком-то заброшенном доме, который находился далеко от остальных. Вот далеко ли мой дом, я однозначно сказать не мог: относительно. И вряд ли в нем можно было бы прятаться. И все равно остались бы хоть какие-то, но следы.

Именно их я и начал искать.

Должно было обнаружиться то самое место, где Фома мог найти бумаги. Я стоял, осматривался и прикидывал. Если бы я оказался вынужден жить в таком доме, что бы я сделал? Разумеется, сначала оборудовал место, где спать.

Вообще-то я и был вынужден, и именно с места для спанья я и начал, а поэтому сейчас полез на проклятую печь, чертыхаясь и кряхтя. Я даже уронил фонарик и испугался, что ему настал-таки конец, но он и тут меня не подвел. Всю печь я осмотрел очень тщательно, но безрезультатно. Ни на ней, ни в ней – внутрь я тоже залез – не было никаких скрытых мест, тайников или ящичков. Был только непонятного назначения поддон, но мне показалось, что туда попадают горелые угли, а поэтому держать в нем бумаги не имеет никакого резона.

Я потерял счет времени, простукивая и осматривая стены. Я нашел место, где, скорее всего, начался один из пожаров. Надо сказать, что горел дом не сильно – видимо, успели потушить, но полыхнуть успело неслабо. Пара обгорелых гвоздей подтвердила, что там проходил провод, который и коротнул. В сенях я наткнулся на высохшее осиное гнездо, но и оно было мало пригодно для хранения каких-либо бумаг.

Когда я понял, что в этом доме ничего нет и не было, экран моего телефона показывал половину десятого. И все же я попрыгал по полу, проверяя, нет ли каких-то пустот и рискуя провалиться, если они все-таки были. Но мне повезло, или, скорее, не очень, потому что Фому пришлось вычеркнуть, если учесть, что он не соврал мне насчет писем и фотографий…