Текст книги "Все наши тени (СИ)"

Автор книги: Даниэль Брэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

На пороге церкви стоял батюшка. Пожилой, худенький, загорелый, с белой-белой бородой и яркими, как у молодого, синими глазами. Просто Гэндальф, подумал я.

– Здравствуйте… – начал я и осекся. Я не знал, как обращаться к священнослужителям.

Батюшка перекрестил меня и, улыбаясь, подошел ближе.

– Здравствуйте. Вы ко мне?

– Я иконы привез, – смущаясь, сказал я. – Может, они вам пригодятся? Не знаю, конечно, насколько они ценные…

– Ценность иконы – понятие мирское, – ответил батюшка. – Спасибо. – И благодарность его прозвучала искренне. – Многие миряне иконы чуть ли не выбрасывают.

Я подошел к скамье и взял иконы, вопросительно посмотрел на батюшку. Тот кивнул, указал рукой на выход, кивком приглашая проследовать за ним.

Мы прошли в небольшой домик за церковью. Как оказалось, там была церковная лавка, но почти пустая – только свечи, несколько маленьких современных икон – я видел такие в домах у верующих друзей, – и небольшой ящичек для пожертвований.

Батюшка показал мне на стол, я бережно положил иконы. Света в домике было достаточно, но батюшка зажег еще и электрическую лампочку.

– Посмотреть надо, – объяснил он. – Разное бывает, вдруг икона действительно ценная.

– А что тогда? – глупо спросил я.

– Решение принимать вам. Или подарите храму, или музею, или продать решите.

Мне стало совестно.

– Я вам их принес…

Батюшка улыбнулся, прошел за стойку прислужницы, что-то вынул из ящика – оказалось, лупу, вернулся к иконам и долго рассматривал их, потом выпрямился и обернулся ко мне.

– Прошлый век, – сказал он. – Девятнадцатый, конечно. Вы из какой деревни-то?

Я сказал.

– Там храма не было даже до революции.

– Они в доме были, не в храме, – пояснил я. – В углу висели. Сам дом пустой, там никто не жил уже очень давно. А тут вот, – я указал на икону Богоматери, – оклад отходит. Не знаете, почему?

Батюшка с интересом принялся изучать икону, попытался снять оклад. Как и у меня, ничего у него не вышло.

– Дерево рассохлось. Потому оклад неплотно держится. Это наш мастер поправит. Есть у меня хороший человек, сделает. Как вас зовут?

Я запоздало назвался.

– Я отец Сергий. Хорошие иконы. Дерево, липа, но – массовое производство. Да, не удивляйтесь, в девятнадцатом веке уже были иконные фабрики. Вот и метки есть, – он перевернул одну из икон и показал мне клеймо. – Может, вы чаю хотите? У меня хороший, монастырский, брат присылает. – Но тут же вернулся к делу. – Так что, оставляете иконы или подумать хотите?

Я не знал, что тут думать, поэтому просто пожал плечами.

– Оставляю, святой отец.

Отец Сергий засмеялся. Но не обидно, по-доброму, и я тоже улыбнулся ему в ответ.

– Если хотите по-церковному, по-православному, зовите меня «батюшка». А то вы ко мне как к Арамису. Ну, пойдемте.

Есть я безумно хотел. Баба Лиза накормила меня до отвала, но прогулка с Иваном затянулась, да и свежий воздух оказал воздействие. И все-таки мне было чертовски неудобно.

– Спасибо, свя… батюшка. Я сыт. – На этих словах я почувствовал себя героем. – Я только спросить хотел, может, вы знаете? Вы же давно тут… работаете?

– Служите, – поправил меня отец Сергий, но снова с улыбкой. – Не очень давно.

– Простите… но все равно, может, знаете? В войну эта церковь работ… открыта была?

– Была, – кивнул отец Сергий. – Она и не закрывалась, может быть, на несколько недель только. Редкость, но так и при советской власти случалось. А что?

Мы вышли из лавки. Солнце уже висело низко, день близился к вечеру, и стало немного прохладно и непривычно свежо. Я поежился.

– Я слышал, что здесь, в этих краях, была невероятно ценная икона, с очень богатым окладом. А в войну пропала. Причем о ней до того, как немецкие документы нашли, никто и не знал. – Я проговорил это вслух и понял, что история Ивана шита чистейшими белыми нитками. Настолько, что… а историк ли он вообще? – Может такое быть, батюшка?

– Все может быть, – отец Сергий ответил как-то уклончиво, меня это немного насторожило. Потом я подумал, что так доподозреваюсь до паранойи. – А подробнее можно?

Он сел на лавочку, подставил лицо заходящему солнцу. Я остался стоять – так есть хотелось не настолько сильно.

– Я в интернете читал, – соврал я. – Икона принадлежала какому-то боярину, вылечила его жену и сына, а боярин в благодарность одел ее в богатый оклад. – Запомнил я определенно не точно, но в данном случае это было неважно. – Потом икона вернулась сюда, может быть, ее спрятали во время революции, а во время войны немцы реквизировали ее из храма…

Отец Сергий замахал руками, и я осекся.

– Не знаю, кто такое мог написать, – засмеялся он, – но уж точно не про нашу церковь. Она же горела. – Наверное, лицо у меня вытянулось до предела, потому что отец Сергий снова засмеялся. Совсем другое представление у меня было о священниках, а оказалось – они обычные люди. Даже смеяться могут… в отличие от многих мирян. – И сильно горела, то, что вы видите, это уже новодел. Сама церковь осталась, стены, а вот внутри все выгорело. При советской власти спасибо, что вообще не закрыли, какая уж тогда реставрация.

– А когда горела?

– Перед самой войной, в сороковом году. Тогда зима стояла суровая, – охотно рассказывал отец Сергий. – Печку топили, да поставили неудачно. Хорошо, хоть люди выбежали, да успели иконы спасти, а пламя занялось моментально. Церковь тогда была деревом изнутри обшита, красиво очень, только вот – видите, к чему привело. Но все иконы, которые тогда вытащить успели, у нас и остались. А во время войны служили, конечно, но все в копоти было. Говорят, старый батюшка, которого немцы сожгли, все сетовал – мол, знак дурной. А может, и врут, не стал бы священник суеверствовать, но тут уже не скажу.

Рассказ Ивана стал мне казаться абсолютной выдумкой. У меня был выбор: верить либо ему, либо отцу Сергию, и отец Сергий казался мне источником более информированным.

– В редкой деревне ни одного погорельца нет… Если ближе к городу, там коттеджи, сигнализации, а у нас все по старинке. Иные дома и не по разу горят.

– А вы сами местный?

– Местный, – кивнул отец Сергий. – Из Дьяконовки. Давно там уже никто не живет, а деревня была большая. До того, как немцы ее сожгли, – помолчав, добавил он и перекрестился. – Мне тогда года два всего было. Сгореть бы и мне тоже вместе со всеми, да видите как – мать моя фельдшерицей была, ушла с нашими, у них раненых было много, а на всех одна сестричка, остальные под бомбежку попали. Целили, гады, по раненым. – И он даже не добавил «прости, Господи», как иногда говорили мои знакомые. Видимо, даже священники полагали, что есть такие поступки, за осуждение которых просить прощения у Бога не стоило. – Взяла меня, ну а куда меня такого малого девать, и ушла с обозом. А когда мы вернулись…

Он вздохнул.

– Я ведь тоже в миру врачом был, это уже потом, в восьмидесятых, к Богу пришел. – Но почему – не сказал, посчитал, наверное, что не мое это дело. – А про икону… назвал бы я это бабушкиными сказками, но кое-что странное действительно есть.

Он встал, пошел в церковь, я за ним. В церкви уже сгустился сумрак, и отец Сергий зажег свет, потом подошел к иконе, лежавшей на столике с покрывалом с крестом.

– Смотрите, на этой иконе когда-то был другой оклад. Его после революции заменили. Я вот подумал, может, именно эта икона Спасителя и послужила причиной для слухов?

Я всмотрелся в икону. Если бы он мне не сказал, я бы в жизни не догадался, что с ней что-то не так.

– Но вот что совершенно точно – никаких целебных икон у нас не было.

– А почему тот оклад пропал? Он что, был очень ценный?

– Золотой, – пояснил отец Сергий. – Ну, а почему пропал… отдал его батюшка тогда, в двадцатых. Можно сказать, храм выкупил. Не мне его судить. Да и время было тяжелое, страна голодала.

– А может икона стоить полмиллиона евро?

Отец Сергий улыбнулся.

– Может и больше. Не сама икона, а оклад, те, которые в Оружейной палате, и несколько миллионов стоят, хотя, конечно, есть и сами лики бесценные. Если вам интересно, съездите в нашу епархию. Там отец Игнатий есть, искусствовед, историк, он многое расскажет. Только сейчас, насколько я знаю, он в столице, будет недели через две.

Я поблагодарил отца Сергия – совершенно искренне. Мне давно не было так приятно и легко общаться с человеком.

– Не за что, вам спасибо, и храни вас Бог, – сказал он и перекрестил меня. – Это неважно, что вы еще к Нему не пришли. И спасибо вам за иконы.

Я попрощался и вышел. Иконы отец Сергий оставил в церковной лавке, но я за них не переживал: вряд ли в этом тихом месте с ними могло что-то случиться.

Я пошел к машине. Мне надо было обдумать, что делать дальше.

Я узнал, что Иван мне, скорее всего, наврал. Возможно, именно он и наведывался в мой дом, пока тот пустовал. И прошлой ночью он пришел, но увидел машину и решил не рисковать, а с утра явился с логичным объяснением.

Но зачем-то я ему понадобился в лесу. Для чего? Выслушать историю с иконой, а потом? Я сделал именно так, как он и задумал: поехал к батюшке и все у него узнал? На этом мои умозаключения заканчивались. Не мог Иван рассчитывать на меня, он не знал, что я вообще существую. Неужели я ему помешал, и он просто скорректировал планы?

Я был твердо намерен съездить к отцу Игнатию через пару недель, если, конечно, я бы в этой деревне до того времени задержался. С другой стороны, я не считал, что в доме бабы Лизы мне что-то угрожает. С третьей стороны, я уже начал подумывать, что стоит завтра же вернуться в город.

Я достал ключи и нащупал нужную кнопку. Но, когда я уже собирался открыть машину, краем глаза заметил в лавке какое-то шевеление.

Первая мысль была, что с меня уже хватит. Герой из меня никакой, а вот покойник выйдет вполне колоритный. Но потом я подумал об отце Сергии и сделал пару шагов.

В лавке что-то упало.

Я отступил назад. Нет, я не собирался сбегать, просто вспомнил советы бывалых. «Сделайте из ключа от машины примитивнейшее оружие».

Кто-то мелькнул в дверном проеме и вышел на улицу. Сумерки еще не сгустились настолько, чтобы я не смог рассмотреть тот самый типаж, который сохранился теперь только в мемах: спортивный костюм, кеды, только кепочки не хватает.

В руках тип держал привезенные мной иконы, смотрел на меня и улыбался.

Глава 5. Чем дальше, тем запутанней

– Эй! – крикнул я и был готов, если что, припустить за вором в погоню. Он выглядел довольно тщедушным, хотя и был повыше меня ростом. – Ты совсем сдурел – церковь грабить?

Тип перестал улыбаться, и вид у него стал немного растерянный. Но совершенно точно он не испугался, не подумал подчиняться, стоял и глазел на меня, прижимая иконы к груди.

– Верни иконы, козел! – зашипел я достаточно громко. – Совсем борзый?

– Ты чего, братан? – наконец произнес тип. – Я их домой несу.

– Какой домой! – Отец Сергий должен был нас услышать, хотя я не сказал бы, что желал бы его вмешательства, поэтому орать перестал. – Положи, где взял, быстро!

– Да чего ты вопишь-то? – абсолютно спокойно спросил гопник. – Отец Сергий сказал, что одну посмотреть надо.

Я против воли сбавил обороты.

– А? – глупо переспросил я.

– Да я в задней комнате работал! – объяснил гопник. – Эскизы делал для росписи. Храм я помогаю восстанавливать, чудило. Что, непохож?

И это еще мягко говоря! Но для вора он был или слишком нахален, или слишком хорошо притворялся.

– Как тебя звать-то, борзый?

– Дмитрий, – буркнул я, смущенный довольно сильно. В людях я как не умел разбираться, так, пожалуй, и не научился бы никогда. Сначала Иван с его картами и разоренным логовом, теперь верующий гопник, так и самому недолго умом тронуться, вздохнул я про себя. – А что я еще должен думать? Я иконы принес, ты их тащишь. На тебе, прости, не написано, кто ты такой.

– А-ха, ну да, – опять расплылся в улыбке гопник. – Я Фома.

– Что, правда?

Гопник залился смехом как ребенок.

– Чего ты ржешь? – обиделся я, хотя смеялся он по-доброму.

– Да смешно же, – фыркнул он. – Фома – я, а неверующий – ты. Имя у меня такое. Мирское. Погоди, я отцу Сергию скажу, что ухожу. И зря ты так орал, между прочим, он плохо слышит. Если ты не заметил, у него слуховой аппарат. На, подержи.

Фома подошел, вручил мне иконы, а сам скрылся в церкви. Я обратил внимание, что он трижды перекрестился перед тем, как войти. Это было достойное завершение сегодняшнего дня. Правда, я не был уверен, что день можно было счесть законченным – и я оказался прав.

Фома обернулся быстро.

– Ты не куришь? – сурово спросил он.

– Нет…

– Хорошо, – одобрил Фома. – А то мне с курящими держаться еще сложновато. Полгода уже не курю, – похвастался он. – И не пью.

– А раньше?

– Раньше… – он невесело усмехнулся. – Раньше я чего только ни принимал. Разве что «тяжелые» не пробовал – у меня от них братан помер.

– Ты послушник? – Меня бы это уже не удивило.

– Нет, что ты. Пока просто помогаю. Не уверен, что вообще смогу, хотя хотел бы. Отец Сергий меня спас.

– Жрать, небось, хочешь? Пошли ко мне, у меня сегодня скоромное есть. Не местный?

– Нет. – Я и не подумал отказываться от предложения. День был богат на сюрпризы, я стольких необычных людей сегодня встретил, что меня раздирало любопытство.

– Тачка твоя? – продолжал Фома, забирая у меня иконы. Я обратил внимание, как он их держал – с благоговением, и вряд ли он притворялся – подобное сложно подделать, даже если иметь дело с таким – надо быть с собой честным – лохом, как я. – Оставь, потом заберешь. Тут никто ее не тронет. Церковь возле дороги, тут одни старики живут. Молодежь поуезжала, эх. Честно тебе скажу – не думал, что вообще на бабкину родину приеду, а видишь, как получилось…

Через десять минут я уже сидел на хлипком пластиковом стульчике во дворе покосившегося домишки, а Фома споро колдовал над мангалом. Над старым деревянным столом болталась электрическая лампочка, дававшая слабый неуверенный свет, и, насколько я мог разглядеть, хозяйству Фомы не хватало ловких рук бабы Лизы: травой все поросло не хуже, чем в моем собственном доме, и ходить можно быть только по кухонному пятачку, где растительность нещадно выдрали до земли.

– Меня такой шашлык Гиви-грузин научил готовить, – делился Фома. – Когда я ему на кухне помогал. Со всеми делами, – он щелкнул себя по горлу, – так посадил себе все, что меня даже с работ сняли. Надо делом заниматься, а я в корчах. Ну, а лечить тебя кто там будет? Да никто, кому ты нужен?

– Где? – спросил я, хотя и так уже догадался.

– На зоне, – махнул рукой Фома. – Сто двенадцатая, часть вторая, четыре года от звонка до звонка.

Это меня тоже не удивило, хотя я понятия не имел, что это за статья. Надеялся только, что не каннибализм. Фома поставил на горелку маленький чайничек и сел напротив.

– Сейчас пожарится, – он мечтательно закатил глаза, – и чай заварится. – Хорошо, правда?

Я кивнул, хотя и не был особенно с ним согласен. Но от мангала пахло восхитительно, так, что рот сам по себе наполнялся слюной.

– Я, как освободился, – рассказывал Фома, – домой пришел. А мать мне – позорище, урод, зэчара, даже на порог не пустила. Я к друганам – один по пьяни утоп, второй на лечении. Плюнул на все – и к бабке поехал.

– Так ты тут у бабки живешь?

– Нет, – покачал головой Фома. – Померла она давно, еще от отсидки моей, а мать ничего не сказала. Вот, дом только остался. Но я-то без ключей, без всего, поди докажи, что вообще родственник. Приехал, ну… открыть-то мог, если бы захотел, замок от честных людей, но – сам понимаешь. Я же уехал, даже паспорт не сделал, на левых автобусах сюда добирался. Неофициалы, им все равно, кого и куда везти. Как-то… не знаю, не хотел к старому возвращаться, что ли. Заброшенных домов тут везде полно, так и жил, только там, куда участковый не ходит… А потом, случайно, как-то от дождя в церкви спрятался.

История Фомы тоже напоминала мне что-то. Кажется, я ее читал – и не на одном уже форуме. Поэтому я хоть и кивал, но настроен был скептически.

– А где рисовать научился?

– А там же, – Фома кивнул куда-то в сторону, имея в виду зону, поднялся и пошел к мангалу. – О, готово уже. Говорю же, меня с работ поснимали. Кому нужно, чтобы я там загнулся? Явно не вертухаям. Ну вот я по книгам и учился, понемногу. Да разве это «умею рисовать»? Так, халтура.

Я был с ним не согласен. Конечно, я мало что понимал, но его работа в церкви мне очень понравилась.

– Не могу пока продолжать, – он вернулся, поставил на стол две треснутые, но чистые тарелки с шашлыком. – Желудок опять. Но это мне можно, это курица. Ладно, – он вздохнул, – мне нельзя. Но ради тебя, вот. Будь здоров.

Чокаться нам было нечем, но я в ответ тоже пожелал ему здоровья. Становилось все чудесатее и чудесатее… И курица оказалась вкусной. Почти без соли, только с приправами вроде укропа, но то ли способ приготовления был оригинален, то ли у Фомы руки росли откуда надо – мне кулинария не давалась, я даже пельмени мог испортить. Как бы голоден я ни был, но отдавал себе отчет: дело не в том, что я готов сожрать протухшего слона. Так что Фому я благодарил от души.

– А ты горазд лопать, – снисходительно заметил он, наливая мне чай. Я с сомнением отпил, но Фома и тут не подвел. Правда, пахло из чашки немного странно.

– Да это травы монастырские, – хмыкнул Фома, усмотрев на моем лице подозрительное выражение. – Говорил же тебе – я завязал. Не дурак же я тебя подсаживать.

С этим я мог бы и поспорить, но было лень.

– Значит, ты теперь решил тут остаться? – Я сомневался, что бывших заключенных о подобном расспрашивать можно, но Фома был настроен мирно, и я наивно рассчитывал, что какой-то мой нетактичный вопрос не превратит его в зверя. – При церкви?

– Решил, – кивнул он. – Хорошо тут. И на старое не тянет, и вообще. Понимаешь, я тут вдруг стал кому-то по настоящему нужен.

Я вопросительно посмотрел на него. О жизни гопников я не знал ничего, но мне всегда казалось, что это все же некая дружба… «на районе». Может быть, это было не так.

– Сначала на меня косились, конечно. Я же прошлое свое не скрывал. Но и отец Сергий ко мне хорошо отнесся, храм доверил, а за ним и остальные. Кому что починить, деревенские вообще народ крепкий, но здесь ведь и стариков полно, я имею в виду – кому за девяносто. Приготовить себе еду могут, а вот свинью зарезать – это уже извини…

При этих словах я чуть не поперхнулся.

– Да ладно тебе, – отмахнулся Фома. – Это же деревня. Ага, первый раз страшно было. Хорошо, дед сам на ферме когда-то работал, руководил, без него бы не справился.

– И не жалко тебе свинью было? – с любопытством спросил я. – Она же живая.

– Жалко, конечно, – пожал плечами Фома. – Так людям есть тоже надо. Она вон деду на половину сытой зимы. А так… знаешь, человека бить легче.

И так сверкнули у него глаза, что я опешил. На меня смотрел уже не добродушный парень с внешностью типичного гопника, а настоящий гопник – злобный, жестокий, сознающий превосходство, власть и силу. Тогда, когда я застал его с иконами и обвинил в воровстве, в нем не было этого зла.

– Просто так никого не бил, – серьезно сказал Фома. – Первый раз избил дилера, когда узнал, что тот возле школы крутится. Поймал и избил. Сильно. Моя территория, – судя по всему, он хотел выматериться, но сдержался. – Не потому, что я сам толкал, ты что. Нет. Просто…

– Я понял, – я сглотнул. Фома, оказывается, был авторитетом. – Там дети. – Я вспомнил, что он сказал об умершем от наркотиков брате.

– Своих колотил. Тоже за дело. Кто у старушки сумку отожмет. Ты пойми, нельзя же скотиной быть. Ну пугани феечку, отожми у нее мобилу. Она не помрет, папик новую купит. Фраера какого грабани. Но старушку! Это какой конченой тварью надо быть, чтобы на старого человека?.. Она, может быть, воевала, у станка стояла, окопы рыла, а ты, мразь…

Фома сжал кулаки. Руки у него были большие и сильные, и бил он, наверное, тоже неслабо. И чувство справедливости у него тоже было – своеобразное.

– Ну, это все проходило так, без последствий… Тебя учат – а ты учись. А тогда, за что взяли… В общем, соседка у нас была. Обычная, каких много. Муж ее здорово лупил, скорую вызывали. Причем бил – ну так, ни за что. А если разобраться – за что вообще ее бить-то? Что младенца не кормит или там на улицу его выгнала, это я понимаю. А остальное? Ну… как-то он ее прямо на улице избивать начал. В кровь. А все собрались и стоят, смотрят. Дело семейное, да? Мужик бабу учит, а ты не лезь. А я вот полез.

Фома опять сжал кулаки. Мне показалось, что у него что-то личное, но я ошибся.

– Знаешь, если бы отец так мать мою бил, я бы и отца избил, честно. Он ее бил, ногами, представляешь, а она лежит, лицо и живот закрывает, и плачет. Беззвучно. Не кричит, ничего. Ну я и…

Он замолчал, а я представил себя на его месте. Вмешался бы? Позвонил бы в полицию? Да, возможно, но то я, а то Фома. С его-то репутацией его самого бы забрали.

– В общем, когда меня оттащили, я не в себе был. А заявление она сама на меня написала. Муж в больничке лежал. Вот она и справедливость…

Совсем стемнело. Фома вздохнул, поднялся, принес из дома небольшую лампу на батарейках, включил ее, и вокруг нас тотчас закружились ночные бабочки. Свет от лампы был яркий, ровный, умиротворяющий. Я сидел, наклонившись вперед, и тоже сжимал и разжимал кулаки. С Фомой я был категорически не согласен по поводу уличных грабежей, но все равно за него стало обидно.

– Брось, – улыбнулся он, будто прочитав мои мысли. – Я, когда отцу Сергию исповедовался, тоже обиду держал. А он мне сказал – не я тебе судья и не люди. Бог. Перед ним и ответ держать.

– Значит, когда веришь, жить проще?

Фома задумался и, чтобы чем-то себя занять, начал собирать со стола. Я хотел помочь, но он мотнул головой и ушел с посудой куда-то за дом.

– Не проще, – наконец сказал он, вернувшись. – Не проще, но легче. Сложно объяснить, наверное, ты не поймешь, да я и не объяснять мастер. Мне такая жизнь нравится. Сейчас, я имею в виду, простая, при храме. А что было до – так Богу угодно было. От тяжких грехов уберег.

– Несправедливо же, – заупирался я. – Ты заступился, а тебя в тюрьму.

– Под суд, – поправил Фома. – Не заступился я, озверел просто. Она ведь даже ответить не может. Если ты такой крутой, чего с равным не свяжешься? Со мной, например? А со мной он сам на земле курвился. Мразота. И ни одна падла за него не вступилась, прикинь? Вот так-то.

– Все равно несправедливо, – продолжал я упрямиться. – Ты бы хоть следователю сказал.

– Да говорил я, – усмехнулся Фома. – А толку. А справедливость… Знаешь, она там. – Он указал наверх. – Будет. Обязательно.

И прозвучало это так убедительно, что я понял, что он имел в виду, когда говорил, что жить с верой не проще, но легче.

– Для всех будет, – уверенно добавил Фома. – Даже для… погоди, покажу кое-что.

Мне бы стоило насторожиться, потому что Иван начинал точно так же, а вылилось все в мой побег. Но я, как и утром, был сыт, бдительность снова уснула, а опыт, сын ошибок трудных, был вообще не про меня. Фома ушел в дом, и я видел, как он зажег в комнате свет и копается в каком-то ящике.

Я послушал ночную деревню. Она жила, и в этой жизни ощущались покой и свобода. Мычала корова, кудахтали куры, в кустах заливалась трелью неизвестная птичка, кто-то сосредоточенно копался в траве. Хлопнула дверь, послышался женский голос, слов было не разобрать, потом мужской. Где-то проехала машина – наверное, кто-то возвратился домой, и снова стало тихо.

И над всем этим висел плотный, пахнущий воздух. Что это были за запахи, я не знал, но определенно не чуял их в городе. Чувство покоя и радости придавило меня целиком, и я не заметил, как вернулся Фома.

– Вот, смотри…

Он положил передо мной старые письма и фотографии, целую стопку. Я осторожно подвинул их поближе – листы были старые, выцветшие, серовато-желтые, и я рассматривал их, пытаясь в полумраке различить лица и слова.

Фотографий было много, хрупких, как тонкий фарфор, я боялся, что они начнут ломаться прямо в моих руках. В основном – люди в немецкой форме, при полном параде, наверное, это был архив какого-то высокопоставленного эсэсовца: я не очень разбирался в нашивках рейха, но, судя по их количеству, все это были не простые солдаты. Но попадались и советские фотографии – с красивыми логотипами ателье. Я не очень понимал, при чем тут справедливость, о которой сказал Фома, но мне было интересно прикоснуться к истории и, возможно, какой-то тайне. А что тайна здесь есть, настойчиво подсказывало так плохо зарекомендовавшее себя мое шестое чувство.

На одной фотографии была женщина. Красивая, статная, будто из старых, черно-белых, дореволюционных фильмов. Дорого одетая, с гордо посаженной головой и роскошными волосами, собранными в пышную, по моде того времени, прическу. Не знаю, почему я обратил на нее внимание – может быть, потому, что она не слишком напомнила мне деревенских жительниц, как я их себе, конечно, представлял. Но и на немку она тоже была непохожа.

Я уже отложил фотографию в сторону, но снова придвинул.

– А кто это?

– Эвелина Красовская.

Фамилия прозвучала знакомо.

– Погоди… я не знаю, в курсе ли ты, но Красовские – это же местные богачи. Это ее повесили? А сын ее, немецкий офицер, освободил местных, которых в Германию гнали?

Я старался вспомнить, что рассказывала мне баба Лиза. Но вечерняя истома давала о себе знать, факты никак не лезли в голову.

– В курсе. – В голосе Фомы зазвучали очень странные нотки. – Я же тебе хотел показать справедливость. – Он забрал у меня бумаги, быстро просмотрел их и протянул мне одну фотографию. – Узнаешь?

Эту фотографию я уже видел, она лежала одной из первых в стопке: немецкие офицеры. Сейчас же, когда Фома привлек к ней мое внимание, я всмотрелся попристальнее, даже посветил себе лампой. Да, так и было.

– Так это старуха Ермолина?

– Здесь она еще не старуха, – с усмешкой заметил Фома. – Она была переводчицей при немцах. А ее двоюродную тетку, как ты верно заметил, казнили из-за сына… Сами немцы и казнили. А Эвелина смогла доказать, что она невиновна. Доказать свою преданность, так сказать… правда, как, я не знаю.

Я смотрел на женщину, которая была родственницей моей жены, и искал схожие черты. Но не видел – ни в поблекшей фотографии Красовской среди немцев, ни в портрете. То ли время было такое, что стирало сходство с современными лицами, то ли мне не хватало воображения, то ли и в самом деле между Наташкой и Эвелиной не было ничего общего. Зато мне в голову пришла другая мысль. Откуда у Фомы фотографии? Он что, родственник моей бывшей жены? Может быть, даже более близкий родственник Красовской-Ермолиной, чем Наташка, и, выходит, унаследовать дом должен был он?

– Ермолин – фамилия ее мужа. Он погиб еще в финскую, там есть его письмо. Там много интересных писем… Я, когда их нашел, сначала думал выкинуть или на растопку пустить. А оказалось… В общем, интересный эта Эвелина человек. Как я понял, эти письма и фотографии – все, что у нее осталось. После освобождения… Она сидела несколько лет после войны, о лагере в письмах тоже есть. Интересно было читать… сравнить, что ли, тогда иначе все было и люди другие. – Фома помолчал. – Не знаю, как она это все сохранила, наверное, где-нибудь спрятала.

Я понял, что в какой-то момент утерял нить нашего разговора.

– Ты хотел про справедливость рассказать, – напомнил я. И сжался: Фома, конечно, не знал, что я теперь хозяин бывшего дома Ермолиной, но догадывался, о чем сейчас пойдет речь. О том, что имущество ушло посторонним людям, а Фоме оно сейчас бы здорово пригодилось. Мой дом находился дальше от цивилизации, но он был куда крепче, чем рухлядь, в которой сейчас жил Фома.

– В этих письмах – целая история. Их немного, но знаешь, если их прочитать… Тут и письма Красовской есть. – Фома опять занялся перелистыванием бумаг. – А, вот. Послушай. «Руки мои в крови невинных, и нет такой силы, что помогла бы мне замолить грехи. Нет такой силы, что заставила бы меня рассказать об этом, и никто не поверит мне, и некого мне винить, потому что все, я делала, слишком ужасно, пусть и была у меня благая цель...» Наверное, это она про свою службу у немцев. «Скоро за мной придут, сколько и где бы я ни пряталась, и я не скажу ни слова в свое оправдание, потому что моя вина. Я готова принять наказание, я не смогла никого спасти...» И еще: «Нет никого, кто вступился бы за меня, и нет никого, кто сказал бы правду, поэтому я буду молчать, пусть меня давит только лишь презрение, но не вина. Я вынесу ненависть, я не вынесу лжи». Представляешь?

– Угу, – пробормотал я, но представлял я на самом деле не очень. – О чем это она? Какая ненависть, какая ложь?

– Тут много такого, – пожал плечами Фома. – Почти в каждом письме, а ее писем тут четыре. И нигде она прямо не говорит ничего. Может, она писала это человеку, которому не нужно было ничего объяснять. Который знал, о чем она. Но я уверен, что она помогала нашим, ну а там уж как вышло.

– А кого она не смогла спасти?

– Я не знаю. Не сказано. Может, и тетку.

– Про тетку она тоже писала? – уточнил я. – Покажи?

– Про тетку мне дед рассказал, у которого я свинью резал, – отмахнулся Фома. – Я так, порасспрашивал местных, кто мог что-то помнить. Фрицы деревню сожгли незадолго до этого, так что память осталась. Недобрая. Может, спасти – кого-то, кто был в курсе, что она наша? Единственного, кто знал? Партизана, наверное. Хотя нет, тут сказано – «никого», значит, многих?

Красовская в своих письмах была красноречива, но очень мутна, и уж никак из услышанных мной отрывков нельзя было сделать вывод, что она помогала партизанам. Но все-таки оставался шанс, и безразличие Фомы мне не нравилось. Какая-то была в нем покорность, неприятная, и на правах человека, который сам мог найти эти письма, я взъелся.

– Думаешь, ей такой справедливости будет достаточно? Той, наверху? Ты хоть знаешь, что о ней говорят?

Фома опять пожал плечами.

– Она пишет о грехе, но вряд ли она была верующей. Если да, то, конечно, ей было намного проще. Мне кажется, она хотела, чтобы все поскорее закончилось.

А меня вдруг как током ударило.

– А нигде в этих письмах нет про смерть коменданта? – Фома удивленно посмотрел на меня, а я продолжал, запинаясь, взахлеб: – Здесь внезапно умер немецкий комендант. Считали, что его прокляли, как и саму Ермолину. Тетка ее, Красовская, которую повесили, и прокляла перед смертью. А еще: кому она писала? Кому-то из бывших фашистских прихвостней? А если не коменданта, то кого она не спасла? А если она не кому-то из полицаев писала?..

Фома слушал меня, хмурился, потом шмыгнул носом и по-пацански утерся тыльной стороной ладони.

– Не знаю. «Заюшка» во всех ее письмах. Кто это – без понятия, хотя я их выучил, считай, наизусть со скуки. А насчет коменданта вообще ничего не видел. Завтра придешь, почитаешь все, а то сейчас темно, но я тебе зуб даю – ничего ты отсюда не выжмешь. Но хочешь верь, хочешь нет, а в том, что она была с партизанами, я уверен.