Текст книги "Человек против мифов"

Автор книги: Данэм Берроуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Глава шестая

О ТОМ, ЧТО ВСЕ ЗАВИСИТ ОТ НАШЕГО МЫШЛЕНИЯ

Как быстро они мелькают, эти синие и красные пятна. Перевернутый белый треугольник рассечен голубой полосой. Вот малиново-красная выпуклость с искрами желтизны. Под ногами сплошная твердость. Цветовые пятна пронизаны звуками. Штрихи вращающейся серости сопровождаются тихим шуршанием. При остановке черной прямоугольной продолговатости у красного круга слышны скрипучие звуки. Сладкий и острый вкус идет от звуков и пятен. Приятное чувство от осязаемой податливости чего-то твердого, интимное ощущение продолжающегося и успешного усилия.

Так, определенный отрезок мира будет выглядеть для вышедшего на вечернюю прогулку солипсиста. Он шагает по городской улице, наблюдая по мере своего движения других людей. Замечает человека в белой сорочке и голубом галстуке, женщину в малиновой шляпке с желтыми перьями. Слышит шорох автомобильных пшн по мостовой, скрип тормозов при остановке грузовика перед светофором. Он ощущает сладость во рту, потому что жует конфету. Каждое движение челюстей питает в нем яркое чувство свершения.

Ну вот еще, подумаете вы, что за манера описывать совершенно рядовые события! Согласен: странная. Только манера эта не моя, потому что я просто воспроизвожу язык, ставший модным в современной философии. Теперь мода говорить о "цветовых пятнах", а не об "объектах" на том основании, что первый из этих двух терминов заставляет нас принимать на веру заведомо меньше вещей, чем второй, и потому обходит явно большее число проблем. Дело в том, что вся эта теория порождена бесконечной осторожностью. Философ, стремящийся одновременно быть и точнее, и ближе к эмпирии, знает (или ему так кажется), что в его сознании, несомненно, присутствует красное пятно, хотя никогда не может установить, существует ли какой-либо возбуждающий в нем это пятно предмет. А он чувствует, что лучше не принимать на веру то, в чем нельзя удостовериться.

Из всех слов "солипсизм" наиболее верен своей этимологии. Намеренный акт, а не бессознательный рост, составил его из двух латинских корней, первый из которых значит "одинокий", второй – "сам". Таким образом, термин становится на удивление ярким выражением той точки зрения, что каждый человек непосредственно осознает только свое собственное существование и наполняющие его сознание ощущения. Если, кроме того, еще считать, что подобное непосредственное осознание есть единственная гарантия подлинности нашего познания всего существующего, то неизбежен вывод, что существование нашей "самости" и существование наших ощущений – единственная непреходящая достоверность.

Шаг от сомнения к отрицанию короток и прост. Если я знаю только свое собственное существование и существование моих ощущений, то мне неизвестно существование чего-либо и кого-либо. А если мне неизвестно существование чего-либо или кого-либо вовне, то какой мне толк принимать на веру это их существование? Вообще, какой толк принимать на веру то, чего я никогда не смогу узнать? Во мне поднимается убеждение, что, вероятно, в мире и нет ничего, кроме сознающего Меня. С течением времени «вероятно» исчезает. Мой осторожный агностицизм рассеивается перед согревающей уверенностью, что я один существую. Звезды, солнце и планеты мельчают и становятся мебелью в комнатушке моего сознания; здесь среди чудес сижу Я, одинокий и терпеливый восприниматель, архетип всего бытия, вечная и нерушимая Самость.

Что делает Самость в своем затворничестве? Мыслит. Через нее проходят чувства, желания, идеи. В прозрачности простого сознания она несет на себе, словно какой-то неутомимый Атлант, громаду бесчисленных миров. Существует ли съедобная пища и питаемое ею тело? Да, поскольку мое сознание преподносит их мне. Существуют ли стулья, на которые тебя усаживают, и люди, с которыми ты говоришь? Да, поскольку у меня есть "пучки ощущений", отвечающие этим наименованиям. Делятся ли вещи на добрые и злые? Да, в меру своего соответствия или противоречия моим ощущениям и желаниям. Вещи существуют, поскольку я мыслю их. Ценности существуют, поскольку я мыслю их. Все зависит от нашего мышления.

Ну, конечно, немного людей готово объявить себя полными солипсистами. Все, что они делают, основано на совершенно противоположной гипотезе. Когда они встают утром, то встают с постели, которую считают чем-то большим, чем просто сочетанием ощущений в своем сознании. Они движутся в мире, который считают независимым от них. И, возвращаясь вечером к тому перерыву в сознании, который именуется сном, они полностью убеждены, что физическая вселенная за часы их неосознавания ее не утрачивает ни йоты своей реальности.

Так что "человек с улицы", это мифическое существо, безответный автор всех нелепиц, которые так любят опровергать философы, в общем и целом – трезвый реалист. Ему никогда не приходит в голову предположить, что мир существует только в его сознании. Утонченные абстракции, создающие имя какому-нибудь епископу Беркли, не для него. Прямой ясный мир со своей упрямой дифференцированностью от нас – и больше ничего. Причем "человек с улицы" мудрей, чем о нем идет слава. Как однажды заметил Бертран Рассел, начиная философствовать, надо принять решение, собираешься ли ты быть логичным или здравомыслящим. Философы часто логичны. Рядовой человек по большей части здравомыслящ.

Есть другие пути к солипсизму, кроме сомнения в существовании предметов, стоящих за нашими ощущениями. Можно думать, например, что окружающий нас мир – не настолько твердая и строгая система, чтобы исключить свободную игру мысли и воображения. Так, Льюис Мемфорд пишет:

"Часто воображение человека вело его к заблуждениям, а поиски света погружали в еще более глубокую тьму, равно как его стремление к совершенству иногда делало его бесчеловечным, жестоким, саморазрушительным. Для мифа и религии было легче олицетворять субъекты, чем для науки – объективировать объекты. Однако конечным исходом этих усилий всегда оказывалось более глубокое прозрение им своего статуса и своего предназначения, чем это могло бы быть достигнуто в ходе практической деятельности самой по себе. Ибо именно на путях идеальных построений человек обходит свою животную судьбу: его мыслительные образы и его сверх-Я помогают ему выйти за узкие прагматические пределы человеческого общества"[43]43
  Mumford L. The Condition of Man. Harcourt, Brace & Co., N.Y., 1944, p. 11.


[Закрыть].

Мы улавливаем из этого пассажа, что миф и наука играют, по-видимому, взаимовосполняющие роли в человеческой жизни. Наука действует с трудом, миф с легкостью; но, несмотря на частую обманчивость мифа, он в конечном счете более глубок. Мы уходим от нашей "животной судьбы", что бы ни означало это выражение, не путем наращивания знаний о мире, а путем "идеальных построений", создавая "мыслительные образы", долженствующие выразить субстанцию нашей мечты.

Мыслительные образы – это совокупность идеалов, господствующая в мышлении каждой эпохи и поэтому отражающая, так сказать, мнение большинства о том, что наиболее желательно. Согласно теории и практике Мемфорда, мыслительные образы проверяются не своими соответствиями с реальностью. Их критерий – адекватность, с какой они воспроизводят существенные человеческие нужды. Критерий, таким образом, заключается в субъективной приложимости к человеческой "самости", а не в объективном соответствии физическим и социальным условиям. "Самость" может проявляться в мифе и сновидении. Наука, наоборот, привязана к буквальным формулировкам, которые должны максимально приближаться к математической точности. Выходит, что силой некоего поэтического вдохновения мыслительный образ глубже науки проникает в человеческую реальность.

Можно сомневаться, что он проникает глубже. Верно то, что глубина его – трясинного свойства, а трясина в концептуальном мышлении обычно путается с глубиной. Во всяком случае, изложенное мнение, несомненно, страдает солипсизмом. В самом деле, если науке со всей ее методологической тщательностью удается воспроизвести только вторичную реальность, тогда как первичная полностью ускользает от нее, то наше прозрение основополагающих истин неизбежно ограничивается вненаучными и внерациональными процессами в сознании. Невольно ощущаешь себя снова в той комнатушке, замке Самости, где только и проблем, что убраться в помещении, вымести пол, смахнуть пыль с мебели и создать впечатление царящего повсюду порядка. Получается, что нам надо иметь при себе мнения, как мы имеем на себе одежду, ради приличия или лоска и во избежание простой наготы.

То, что обычно рассматривалось как специфический порок философов, стало, таким образом, установившейся практикой людей, снабжающих публику идеями. У подобных авторов мы обнаруживаем распространенное мнение, что последние тайны мира залегают в бездонных глубинах "самости". Мы обнаруживаем у них и убеждение, что никоим образом не всякая "самость" таит в себе это сокровенное золото. Представители интеллектуальной элиты приятным образом убеждены, что они-то им располагают. В то же время они без подобной приятности убеждены, что огромное множество "самостей" вообще никакого золота не имеет. Так формируется хитроумное кооперативное предприятие, когда мыслительно богатые люди, соединяясь с денежно богатыми людьми, свободно раздаривают от своих щедрот и компенсируют своим собственным расточительством несколько более осторожную благотворительность избранных ими союзников.

В последние годы эти солипсисты, хранящие в себе тайны существования, выступали перед публикой в качестве политических и военных экспертов. Знание политических и военных дел в смысле знакомства с объективной реальностью, по-видимому, не является универсальным или хотя бы типичным атрибутом этого сословия. В самом деле, среди высказанных экспертами тезисов можно обнаружить следующие: что Мюнхенская конференция установила мир в нашу эпоху; что Чехословакия находится в большей безопасности без оборонительных укреплений; что Германия никогда не будет воевать с Россией, и что ни Германия, ни Япония никогда не нападут на Америку.

Немецкое вторжение в Россию, которое, полагали эксперты, не подрывает ничего, кроме мирового коммунизма, вызвало у них следующий веер предсказаний:

"По моему суждению, Гитлер овладеет Россией через 30 дней"[44]44
  Дайз М., Нью-Йорк таймс, 24 июня 1941 г., с. 3.


[Закрыть].

"Несмотря на все противоречивые сообщения с русского фронта, американские эксперты не колеблются в печальном убеждении, что в конечном счете Россия не сможет устоять под напором механизированной силы нацистов"[45]45
  Пирсон Д., Аллен Р. С. Там же.


[Закрыть].

"Одно кажется мне несомненным: Советское государство последней четверти века окончилось. Оно будет или завоевано, или расколото на несколько частей, или реорганизовано на новых, некоммунистических основах"[46]46
  Этли Ф. Пределы русского сопротивления. – Американ Меркюри, 1941, т. 53, с. 300.


[Закрыть].

Между утверждениями таких экспертов и действительным ходом событий явно не оказывается сколько-нибудь поразительного соответствия; хуже того, слова и факты разошлись тут в противоположных направлениях. Однако не часто слышишь, чтобы какого-то комментатора уволили за несоответствие его высказываний реальности. Некоторые военные эксперты, провозгласившие немецкую армию непобедимой, все еще занимают свои посты и анализируют новости.

МОЖЕТЕ ЛИ ВЫ ДЕРЖАТЬ СВОИ МЫСЛИ ПРИ СЕБЕ?

Как такие вещи возможны? Кто-нибудь скажет, конечно, что эти эксперты – не эксперты, а пропагандисты, что они стремятся не объяснить события, а повлиять на политику. Однако отложим в сторону немилосердные обличения. Что нас здесь интересует, так это явная независимость доверия, которым пользуется эксперт, от какой бы то ни было связи между его заявлениями и действительным положением. Что ж, если эксперту доверяют не за это, то значит за что-то другое. Должно быть, доверие зависит от убедительности аранжировки его собственных идей – от их внутренней логики, их эстетической притягательности или (есть и такая возможность) их нравственного пафоса. Все зависит от его мышления.

Или еще: чтобы поиграть на момент с дискредитирующей гипотезой, допустим, что эксперт пишет тенденциозно, чтобы заставить нас делать желательное ему. Он должен верить – не так ли? – что наше принятие его точки зрения поможет осуществлению желательного ему события или что в случае ненаступления события мы все равно будем продолжать верить в его существование. В первом случае он будет Вильямом Джеймсом, во втором – Муссолини[47]47
  Есть историческое основание для сопоставления этих двух имен. Всегда обладавший слабостью к показу эрудиции, Муссолини признавал прагматизм Джеймса одним из источников своей мысли, хотя в политическом отношении тот был противоположностью фашиста. Он был демократом, заблудшим от своей непомерной любознательности.


[Закрыть]. Разберем обе ситуации более подробно.

Ведомый избытком доброй воли и нетерпением по поводу ускользающей фортуны, Джеймс создал такую теорию истины, в силу которой наиболее интенсивные человеческие желания способны становиться доступными. "Вера в факт способна помочь созданию факта"; ваша воля к вере в свои утверждения может быстро привести к их реализации. Вот как размышлял старый романтик:

"Сколько женских сердец покоряются просто энергичным настояниям мужчины, что они должны любить его! Мужчина и в мыслях не допускает предположения, что может оказаться нелюбим. Стремление к определенного рода истине здесь вызывает осуществление этой конкретной истины; так и в бесчисленных случаях других типов. Кто получает повышения по службе, премии, назначения, если не человек, в чьей жизни они играют роль животрепещущих гипотез, кто заранее рассчитывает на них, жертвует ради них другими вещами еще до их получения и заранее идет ради них на риск? Его вера действует на вышестоящие власти как заявка и служит сама своим собственным обеспечением"[48]48
  James W. The Will To Believe. Longmans, Green & Co., N.Y., 1899, p. 24.


[Закрыть].

Я не в состоянии свидетельствовать о применимости этой теории к успешному ухаживанию, потому что еще до прочтения процитированного пассажа сделал ее помощь излишней. Мое знакомство с повышениями по службе, премиями и назначениями, хоть и несколько отдаленное, заставляет меня думать, что получение их явно требует несколько большей интенсивности желания, чем я оказался в состоянии проявить. Повышения по службе, премии и назначения все-таки зависят от других причин, кроме меня, – от причин, на которые у меня очень мало воздействия, а то и вовсе никакого. Я не нахожу достаточно утешения во взгляде, что мышление, окажись мысль достаточно страстной, заставит эти вещи осуществиться.

Тем не менее усилие, необходимое для осуществления разнообразных вещей путем мышления их как осуществленных, способно разогреть ум до страшной горячки. Наши мысли начинают пылать вряд ли угасимым огнем, и пожар будет продолжаться, пока есть горючее. Поставка этого горючего – задача экспертов. Когда они не в силах поставить его через реальное осуществление наших желаний, они вынуждены поставлять его за счет наших излюбленных идей и фантазий. Они потрошат наши вкусы и наши антипатии, наши крохи познаний и наши караваи невежества, наши сомнения, надежды, опасения, восхищения и сожаления. Крепко взяв нас в руки, внушают нам веру, что внутренняя жизнь ума важней, чем его внешние познания, и что интимнейшее святилище внутренней жизни ума – это страсть. Мысль торжествует над опытом, эмоция торжествует над мыслью.

Предназначение и воздействие этих учений можно всего лучше пронаблюдать, прояснив сперва два великих принципа рационального научного метода. Эти принципы требуют, во-первых, проверки всех высказываний путем их сравнения с наблюдаемыми событиями в не зависящем от мыслителя мире и, во-вторых, строения высказываний в некую внутренне связную систему, а именно в систему, где высказывания не противоречат друг другу.

Так вот, принципы эти очень строгие. Первый привязывает нас к миру, который есть попросту то, что он есть, к миру, где мы не в силах изменять вещи по нашей прихоти, кроме как управляя ими соответственно нашему познанию их – да и это не всегда возможно. Второй привязывает нас к требованиям логики, разрешая сочетать не какие угодно высказывания, а только такие, которые действительно вяжутся друг с другом.

Вожди фашизма прекрасно знают это и никогда не подвергают опасности собственную программу, практикуя провозглашаемую ими гносеологическую чепуху. Но когда вы беретесь поработить целые народы, включая свой собственный, то абсолютно необходимо помешать людям видеть мир, как он есть, и помешать им критически обсуждать содержание вашей идеологии. Дело в том, что высказывания, составляющие вашу идеологию, подобраны каждое ради особой пропагандистской цели, так что весь ее каркас в целом содержит тезисы, даже при самом отчаянном растяжении логики отказывающиеся согласоваться друг с другом. Например, нельзя в одну и ту же систему включить суждение "Арийцы белокуры и голубоглазы" и суждение "Японцы – это арийцы".

Ну, что же тогда делать? Вы разваливаете первый рациональный принцип серией учений, звучащих примерно так: "Социальные науки по могут быть науками"; "Наука искажает реальность"; "Науки мало, мы должны иметь веру"; "Глубочайшие реальности недосягаемы для интеллектуального усилия". Вы увенчиваете потом всю серию учением, гласящим, что "мы живем только в духе".

Следом вы разваливаете второй рациональный принцип, утверждая: "Логика – это смирительная рубашка"; "Важно не то, как ты мыслишь, а то, как ты чувствуешь"; "Эмоция есть дорога к истине". И эту серию вы увенчиваете изречением: "Думай кровью!".

Пройдя этот двоякий процесс – интеллектуальный эквивалент дозы касторки, люди окажутся полностью во власти фашистов. Они потеряют всякий интерес к объективной реальности и всякое понятие о ней; вдобавок они утратят всякое внимание к связи между идеями.

Разрушение этого мифа философской критикой есть поэтому часть общей борьбы за демократию во всем мире. А в качестве прелюдии к критике будет, пожалуй, неплохо привести здесь пример реального применения нашего мифа. Нижеследующая цитата относится к попыткам выдать Великую депрессию за духовное явление.

"Экономические депрессии вызываются расточительством, нечестностью, непослушанием Божией воле – общим падением духовно-нравственного облика. Статистика ясно показывает это. С той же точностью она показывает, как экономические депрессии преодолеваются. Они преодолеваются нравственным пробуждением, духовным возрождением и восстановлением облика. Американская ассоциация банкиров может предоставить капитал. Американская статистическая ассоциация может оценить результаты. Но ассоциация, которая проникает в самую суть вещей, – это Христианская ассоциация молодых людей. У нее больше возможностей, чем у всех остальных, вместе взятых. Чтобы возвратить процветание, людей надо, настроить на правильный подход к работе и к жизни по всем сторонам этого треугольника – материальных, интеллектуальных и духовных ценностей"[49]49
  Babson R. Message to the national Committee of the YMCA. – New York Times, 1930, September 13.


[Закрыть].

Нет ничего проще идеи, что депрессия есть что-то "духовное", со всеми скрывающимися в этом слове обертонами шаткости реального мира, возможности быстрого выздоровления и заботы о нравственности. Если бедствие духовное, то и лекарство от него будет тоже духовное. Нам не надо будет возиться с реальной последовательностью экономических событий: достаточно будет заново перетолковать статистику, пустить противослухи или вступить в ИМКА. Ну, могут ли такие "объяснения" претендовать на солидность? К несчастью, истина – то, что в нашем народе существует поощряемая прессой, церковной проповедью и радио наклонность превращать все проблемы в вопросы простого умонастроения. Более грубая форма этой привычки – обращение к астрологам и медиумам. Более высокая ее форма, если тут можно говорить о высоте, – разнообразные организованные и неорганизованные усилия по исправлению малоустроенной психологии, при полном забвении окружения с его могущественными влияниями. Непорядки мира, однако, не так уж просто утопить в нескольких каплях утешительных мыслей.

Было бы легко и не совсем ошибочно назвать такую наклонность эскапизмом – словом, которое, если только это возможно, безобразней обозначаемого им поведения. Однако бегство от реальности выбирает себе пути, привычные для эскаписта, который явно не хочет направляться в места более суровые, чем те, из которых он бежит. Так что если массы людей при встрече с враждебной реальностью находят прибежище в собственном сознании, то причина здесь в долгой традиции, освящающей такое прибежище. Традиция должна быть многогранной, поскольку должна увлекать в требуемом направлении людей ума и людей действия, людей науки и людей чувства, оскудевших мужеством и оскудевших надеждой, скептиков, циников, верующих, колеблющихся и людей расплывчатых мнений. Так или иначе традиция эта существует и она располагается в самом средоточии современной философии.