Текст книги "Человек против мифов"
Автор книги: Данэм Берроуз
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
КОНЕЦ ПРОБЛЕМЫ
Наша критика этики эгоизма до сих пор была занята его практической осуществимостью. Кажется бесспорно ясным, что лишь горстка людей (вероятно, 1% населения) может сколько-нибудь успешно проводить ее в жизнь, да и среди тех мало кто сумеет удержать свой успех до конца. Теорию эгоизма нельзя приложить к событиям без самопротиворечивости, а следование ей ведет к вырождению и распаду личности.
Но осуществимость или неосуществимость этики эгоизма не вынесет последний приговор о достоинствах социальности по сравнению со своекорыстием. Неудачи возможны и там и здесь. Мы должны задаться гораздо более широким вопросом, вопросом о том, почему одно лучше, а другое хуже. Нам надо постараться доказать, что действие, благотворное для общества, даже если оно наносит ущерб деятелю, лучше, чем действие, вредящее обществу, даже если оно приносит выгоду деятелю.
Это своеобразная проблема. Этическая теория существует с V в. до н.э., и за все это время никому так и не удалось доказать, что предложенное им определение добра – единственно возможное определение. Спор велся по-разному, но без конца и совершенно безрезультатно. Это обстоятельство, как кажется, заставляет думать, что проблему и невозможно решить на старых путях: должны быть открыты новые. Не попробовать ли нам?
Спросим, во-первых, как эта проблема возникает. Она не порождение прихоти, не загадка, над которой бьются ради шутки или развлечения. Если человек вынужден принять решение, искать ему выгоды для себя или своих ближних, значит, – положение таково, что он не может делать то и другое вместе. Если бы он мог и то и другое, если бы эти две вещи никогда не оказывались несовместимыми, проблемы бы не возникло. Человек мог бы тогда удовлетворять свои желания со счастливым сознанием, что он никому не наносит вреда, а то даже и помогает другим. Стало быть, в мире обязательно должны существовать определенные социальные обстоятельства, делающие выгоду одного потерей для других. Обстоятельства эти главным образом двоякого рода: нехватка товаров, а также услуг и эксплуатация одной группы людей другой группой. Рассмотрим то и другое подробней.
Нехватка означает, что нет достаточного количества товаров и услуг для удовлетворения нормальных желаний всех членов общества. Она означает, что нет достаточного количества жилищ, одежды, пищи, медицинского обслуживания, образования и т. д., когда каждый имел бы всего этого столько, сколько хочет, или хотя бы столько, сколько необходимо. От этой недостаточности получается, что наличие вещей во владении определенной группы связано с их отсутствием или потерей у других людей. Обладатели не без основания хотят сохранить приобретенное, а лишенные с не меньшим основанием хотят нечто получить. Возникает соперничество, всегда энергичное и иногда насильственное, никогда не появившееся бы в обществе подлинного изобилия. В самом деле, какой смысл был бы отнимать пищу у другого изо рта, если бы ее было так много, что вам не было бы нужды отнимать ее, а другой человек в любом случае мог бы легко восполнить свою потерю?
Но при теперешнем положении дел большинство людей не получают всего для них необходимого, не говоря уж об исполнении желаний. Они не видят разумной причины своей обделенности (потому что и нет такой причины). Они видят, что другие люди "хапают", некоторые успешно. Создается впечатление, что поступать так "в человеческой природе". Пожалуй, им самим лучше попасть, куда надо, и тоже "хапать". Если они начнут философствовать об этом, то сразу заговорят словами Макиавелли: "Желание приобретать поистине очень естественно и распространенно; люди всегда так поступают, когда могут"[66]66
Там же, гл. III.
[Закрыть]. Успех принесет видимость обеспеченности, а неудача, наоборот, – бедность, болезни и смерть. Какими доводами при таких условиях склонишь людей к социальной участливости? Как однажды заметил Линкольн Стеффенс, не змей совратил человека, его совратило яблоко.
Эксплуатация означает личное присвоение продуктов труда других людей без полной компенсации. Эксплуатируемое лицо часть времени работает на себя, а часть – на кого-то другого. В древнем мире (и на старом Юге) рабовладельцы обогащались за счет труда рабов. В средние века помещик поступал сходным образом со своими крепостными. В современном обществе работодатели извлекают прибыль из труда своих наемных рабочих.
Интересы этих двух групп противоположны. Работодатель в принципе не может существовать без прибыли и не чувствует себя в обеспеченности, пока не получит много прибыли. Но независимо от того, повышает ли он свою прибыль путем снижения зарплаты или поднятия цен, на его платных работниках это отразится понижением их уровня жизни. Если, с другой стороны, они улучшают свой уровень жизни, то делают это за счет чьей-то прибыли. Ошибочно предполагать, что обе группы действуют просто из жадности. При данной системе работодатель обязан делать то, что он делает, или он вообще перестанет существовать как таковой. Один стремится сохранить свою социальную роль, другой стремится просто сохранить себя.
В экономической ситуации такого рода очень трудно настаивать на более высокой добродетели социальности. Гуманизм, личное преображение и луч внутреннего света способны немного смягчить борьбу; но саму по себе борьбу невозможно устранить, пока мы не устраним производящие ее условия. Это подводит нас ближе к ответу.
Как вообще решаются проблемы? Если проблема чисто теоретическая, ее можно решить, разобрав на составные части и собрав эти части в связную систему. Если, однако, проблема практическая, ее решают путем осуществления действий, в результате которых проблема перестает существовать. Скажем, передо мной "проблема", как попасть в Нью-Йорк. Я решаю ее, садясь на поезд, в автобус или в машину, т.е. делая вещи, благодаря которым я туда попаду.
И вот в течение 2,5 тыс. лет люди подходили к проблеме выбора между эгоизмом и социальностью так, словно она чисто теоретическая. И не находили ответов. Им не удавалось. Не удавалось потому, что проблема эта на самом деле не теоретическая, а практическая. Ее решение заключается не в построении новых этических философий, а в создании нового общества. Всякая программа, всякий образ действий, всякое действие, ведущее к новому обществу, есть вклад в разрешение проблемы.
Когда человечество достигнет положения, при котором товары и услуги будут изобиловать, а эксплуатация прекратится, не будет разумных социальных причин для несовместимости вашего благосостояния с моим. Не имея больше никаких существенных функций, эгоизм отомрет и унесет с собой в могилу всю нашу проблему. Последнее философское оправдание социальной настроенности должно состоять в том, что только она способна дать решение всей проблеме. Последнее осуждение эгоизма состоит в том, что он делает решение навсегда невозможным.
Можем ли мы достичь цели? Ну, наверное, не вы и не я, стареющие под нагрузками современного мира. Наша самая большая надежда – немножко сдвинуть Левиафана с места, чтобы наши дети и дети наших детей начали видеть рассвет. Даже до обуздания атомной энергии изобилие уже было очень возможной вещью. Теперь невольно создается впечатление, что перед нами безграничные возможности. А эксплуатация не обязательно должна существовать вечно. Человеческий род, отменивший рабство и крепостничество, научившийся политической демократии и претворяющий ее в жизнь, не может вечно упускать из рук управление всей своей социальной судьбой. Все это может показаться сказочным и утопическим сном, но ведь сбывались сны и гораздо более сказочные и утопические. Сны, которые снятся людям ночью, – туман и тень. Сны, которые снятся людям наяву, могут стать субстанцией мира.
Глава девятая
О ТОМ, ЧТО ВСЕ ПРОБЛЕМЫ СВОДЯТСЯ К ЯЗЫКУ
30-е годы начались голодом и кончились кровью. Очереди перед общественными кухнями уступили место пикетам у заводов и складов, а их, в свою очередь, сменили шеренги солдат, уходивших на войну. Десятилетиями удобно оперировать, хотя 30-е годы были лишь частью более продолжительной эпохи социальных перемен. Тем не менее они имели свою особенность и породили соответствующие ей доктрины, а среди них убеждение, что все проблемы сводятся к языку. Это учение, как я полагаю, не захватило широкие круги населения, большая часть которого, по-видимому, просто не выжила бы, если бы руководствовалась подобными представлениями. Однако это убеждение не редкость в среде интеллигенции – общественного класса, на причастность к которому каждый волен претендовать, достаточно простого заявления о присоединении. Если читатель чувствует, что не принадлежит к этому классу, то может прекратить чтение и сохранить за собой преимущество неведения хотя бы об одном социальном предрассудке. Но если он знает о своей принадлежности к интеллигенции, тогда, мне думается, ему будет полезно послушать.
Когда в 1938 г. Гитлер вступил в Австрию, он вынудил эмигрировать наряду с другими талантливыми интеллектуалами также и некоторых представителей философской школы, известной под названием "Wienerkreis".[67]67
Венский кружок. Примеч. пер.
[Закрыть] Эта школа сложилась в середине 20-х годов нашего века и своими корнями уходила в XIX в. в работы Эрнста Маха и в XVIII в. в философский критицизм Юма. В центре внимания этой школы были вопросы логики и научного метода. Ее представители были убеждены, что если не все, то большинства основных философских проблем возникло из-за небрежного обращения с языком. Поэтому была поставлена задача очистить философский язык от двусмысленностей синтаксиса и определений. Так возник логический позитивизм.
Основателям этой школы досталась нелегкая жизнь. Мориц Шлик был убит одним студентом перед аншлюссом. Война забросила Витгенштейна в Англию, а Карнапа в США. Кроме того, они обнаружили, что позитивизм, уже проникший на Запад, принял там такую форму, какую они сами вряд ли желали ему придать. Новые энтузиасты позитивизма начали и социальные проблемы толковать так, как если бы они были чисто языковыми проблемами, а борьба против фашизма шла лишь в область определения понятий. В то время как "воображаемые углы круглой Земли"[68]68
Донн Д. «Священные сонеты», сонет VII: «Трубите в трубы ангелы, на круглой Земли воображаемых углах...».
[Закрыть] пылали яростью и самопожертвованием, под терпеливыми руками новообращенных позитивистов вырастало то, что Карнап назвал «der logische Auibau der Welt»[69]69
Логическим зданием мира. Примеч. пер.
[Закрыть].
Как они могли в такое время и столь долго проявлять интерес к возведению "логической структуры мира"? Я не хочу сказать, что эта задача не важна, даже частичное ее исполнение могло бы пролить много света на все остальные проблемы. Но когда люди, подобные логическим позитивистам, утверждают, что здесь единственная задача философии и что сама философия есть всего лишь "критика языка"[70]70
Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958, с. 44.
[Закрыть], то мы вправе задать вопрос, как могла процветать в столь неистовую эпоху такая анемичная и осторожная теория. Ответить можно было бы приблизительно так. Представьте себя членом общества, на которое обрушилось какое-то бедствие. Если вы считаете, что общество способно пережить это бедствие и залечить раны, то вы неизбежно свяжете себя с рядом философских предпосылок, полагая, например, что мир не является статичным и, следовательно, социальные изменения возможны или что общество может быть объектом познания и управляться на основе полученного знания. Но если вы считаете, что беда непоправима, то соответствующим образом меняются и ваши философские взгляды. Вы можете решить терпеливо сносить происходящее и, значит, впадете в стоицизм, вы можете начать с оглядкой срывать цветы удовольствий и, таким образом, впасть в эпикурейство; вы можете презреть все общепризнанные ценности и, следовательно, примкнуть к циникам; вы можете убедить себя в абсолютной невозможности познания, в невозможности даже быть уверенным в своем несчастье и в результате оказаться на позиции скептицизма. Все эти четыре философских направления пользовались успехом в Греции после македонского завоевания. Они как бы смоделировали идеологическую обстановку на все будущие времена мировых катастроф.
Если же общество находит путь к исцелению, эти философские направления начинают стушевываться – частично из-за их дальнейшей бесполезности, частично из-за выявляющегося их противоречия повседневному опыту людей. По мере разрешения социальных проблем люди убеждаются, что на самом-то деле они обладают знанием, – и скептицизм блекнет в их глазах. Разрешение проблем означает возросшее благосостояние и лучшее его распределение. Отсюда – большая доступность удовольствий, меньше невзгод, и признанные ценности все больше упрочивают свое положение. Для эпох бурного развития характерно доверие к ценностям и богатство идей. Завоевания каждого нового дня приводят в смущение скептиков; успех отвлекает циников от их цинизма; искатели удовольствий освобождаются наконец от отравляющей их жизнь настороженности, а терпеливые в несчастьи стоики становятся нетерпеливыми при свете надежды. Неповторимо прекрасными кажутся все перспективы, и в таких условиях никому и в голову не придет считать философию, осеняющую возрождение мира, всего лишь говорением о говорении.
Но если исцеление отсрочивается, а ожидаемого поворота к лучшему все нет и нет, если, напротив, появляются мрачные предзнаменования ухудшения положения, то философия принимает другое направление. С одной стороны, налицо грозящий нам всем социальный кризис, с другой – наша собственная растерянность и отказ от поисков средств исцеления. Возможно, причиной всему недостаточная настойчивость наших поисков. Но, так или иначе, мы с грустью расписываемся в собственном поражении. Нас начинают посещать мысли о том, что, может быть, мы не там искали. Мы в замешательстве. Но не вызвано ли наше замешательство двусмысленностью синтаксиса и неясностью определений? Мы чувствуем себя несчастными. Но если мы сможем правильно определить слово "несчастье", то не выяснится ли, что в конечном-то итоге мы счастливы. На нашем банковском счету не имеется денег. Но если бы мы действительно поняли синтаксис выражения "имеется" и смысл отрицания, то, может быть, обнаружили бы, что мы богаты? Всякое замешательство – от плохо сформулированной речи. Все проблемы сводятся просто к языку.
Красота этого решения – в его простоте. Любой рассудительный человек может усвоить эту практику или понять ее, наблюдая со стороны. Потребуется, пожалуй, только немного посидеть в библиотеке над крупными словарями и трактатами по грамматике да проштудировать внушительный труд Кожибского "Наука и здравомыслие"[71]71
Korzybski A. Science and Sanity. Lancaster (Po), 1933.
[Закрыть], который Стюарт Чейз, по его словам, прочел «от начала до конца трижды, а отдельные места – до десятка раз»[72]72
Chase S. The Tyranny of Words. N.Y., 1938, p. 94.
[Закрыть]. Все это немного похоже на то, как если бы вы попытались расширить круг своих друзей за счет лиц, имена которых взяты вами из телефонного справочника.
Вселяющая ужас проблема и легкое, изящное решение – какой поразительный контраст! Социальные катастрофы – это накал страстей. А что может быть безмятежней семантика? Чтобы убивать друг друга из-за ошибок в синтаксисе и неясности определений – для этого надо быть сумасшедшим. Каждый правоверный семантик и чувствует себя островком здравомыслия в океане безумия. Он правильно формулирует свои высказывания, и его слова имеют строго определенное значение. Если водоворот событий захватит его, что ж, тогда ничего не поделаешь, но его невмешательство не только допускается, но и предписывается его философией. Ему предписан эскапизм.
Между переусложненными высказываниями Витгенштейна и их интерпретацией у Чейза есть несомненная разница, однако между ними отношение непосредственной преемственности. Что Витгенштейн преподносит как критику языка, то Чейз делает социальной программой. Ученик и дилетант раскрывает нам новую мысль учителя и мудреца. Это обнаруживается в рассуждениях Чейза о гражданской войне в Испании, очистительным пламенем обнажившей позиции каждого человека. Луи Фишер в газете "Нейшн" от 27 марта 1937 г. писал:
"Наглое вторжение в Испанию продолжается. Фашистские силы, откровенно нарушая ими же принятые обязательства, все нормы международного права и все принципы порядочности и гуманности, пытаются подавить испанский народ и его демократически избранное конституционное правительство. Можно подумать, что нас это не касается. Праздные и самодовольные, мы отказываем испанской демократии в средствах защиты. Нейтралитет, доведенный до своего логического завершения, сделал Америку по сути дела профашистской".
Цитируя эту выдержку, Чейз делает следующее замечание:
"Таким образом, мы видим те же самые эмоции, те же самые лозунги, тот же призыв укреплять демократию, которые помним по 1916 г. М-р Фишер, как я понимаю, готов в случае необходимости идти воевать за Россию. Я – нет. Я один из величайших ленивцев и самодовольных наблюдателей, каких вы когда-либо видели"[73]73
Ibid., p. 340.
[Закрыть].
Вспомним, как все начиналось: германские и итальянские войска испытывали в Испании новое оружие, отрабатывали новую тактику, но прежде всего захватывали выгодные позиции для будущей мировой войны. Через год с небольшим после падения Мадрида пал Париж. Прошел еще год, началось вторжение в Россию; еще через
С легкой грустью м-р Чейз пишет далее:
"Большие разделы по-прежнему остаются для меня неясными. Книга, посвященная прояснению смысла, не должна быть такой трудной для понимания".
шесть месяцев – налет на Пирл-Харбор. Наступил страшный момент, когда мир, казалось, вот-вот будет покорен державами фашистской оси. Испания была первой линией обороны, и Фишер призывал защищать эту линию. Однако Чейз увидел в этом лишь эмоции, подобные эмоциям 1916 г. Поэтому он открыто признает себя величайшим ленивцем и самодовольным наблюдателем. Такой вывод естественно и неизбежно вытекает из убеждения, что все проблемы сводятся к языку. Эту социальную программу (если позицию стороннего наблюдателя можно назвать программой) указанное убеждение и призвано оправдать. Исповедующие это убеждение сторонние наблюдатели частично ответственны за кровь и страдания последних лет.
Так, семантическая философия уподобляется мильтоновскому Велиалу, который
...под разума личиной Советовал лень гнусную и праздность – Не мир...
В современной истории семантическая философия играет роль шамана, взявшегося лечить болезни. Шаман убежден, что его неудача объясняется ошибкой, допущенной им в заклинании. Поэтому ему надо совершенствовать свой язык, оттачивая и перетасовывая слова.
Но все это никак не может остановить размножение бактерий. Напротив, это способствует их размножению, потому что не дает применить настоящие медицинские средства. Нельзя было уничтожить итальянский и германский фашизм одними заявлениями о том, что "фашизм" – туманное или бессмысленное понятие. Напротив, чем больше говорилось о бессмысленности понятия, тем сильнее разрасталось само движение, ведь невозможно сплотить народ на борьбу с врагом, который, как утверждается, реально не существует. Если рассеянным по всему миру недобитым фашистам опять позволят сплотить их ряды под успокоительные слова, что нет людей, подпадающих под понятие "фашист", тогда будущее человечества столь же кошмарно, как и безнадежно.
К сожалению, мы становимся свидетелями именно такого попустительства. Как только человека или движение, провозгласивших типично фашистские идеи, заклеймят словом "фашист", так сразу же, будьте уверены, найдется семантик, который заявит, что такая квалификация бессмысленна. Он будет говорить, что не только левым, но и правым вешают ярлыки, причем и те и другие ярлыки бессмысленны. Такая "беспристрастность" чисто показная. На самом деле она оказывает услугу фашистам, не позволяя публично их заклеймить, и вредит антифашистам, обвиняя их в спекуляции словами. Теперь почти немыслимо сплотить людей во имя общечеловеческого блага без того, чтобы кто-то не заблокировал все дело воплями о "семантической путанице".
Применив к семантической философии один из излюбленных ее критериев – операционный, мы обнаружили бы, что ее истинный сплошь и рядом подтверждаемый практикой смысл – в защите существующего порядка вещей.
Теория эта – настоящий очаг общего паралича – и не прогрессивного, а молниеносного. Он захватывает все сферы мышления и деятельности и повсюду приводит к застою. Если бы ее критика просветляла сознание людей, а не повергала их в сомнение и нерешительность, возразить было бы нечего. Но на самом-то деле семантики своими нападками на логику подрывают всякую методологию познания, а нападками на этику делают беспочвенным разумный выбор. Как может действовать человек, когда и обстоятельства действия, и ценностные критерии решения тонут в недостоверности? Во избежание паралича нам придется отразить эти нападки. В этом и состоит главная цель нашего разговора.