Текст книги "Ученик дурака "

Автор книги: Дана Сидерос

Дана Сидерос
Ученик дурака

© Дана Сидерос, текст, 2015

© Дана Сидерос, иллюстрации, 2015

© Издательство «Лайвбук», 2015

* * *

Пятьдесят

 
Вот человека человек
несёт в кроватку из машины
и поясняет: умотался –
весь день был поезд и щенок;
 
 
но человека человек
бьёт металлическим, аршинным:
забудь про ребра, кости таза,
колени рук и локти ног;
 
 
но человека человек
находит, держит, ждёт карету,
сидит у койки – слушать сердце,
поить, подушки поправлять;
 
 
но человека человек
на два часа берёт в аренду,
вздыхает: не хватает перца –
молчит, глаза отводит блядь;
 
 
но человека человек
в отчаяньи, в бессильном гневе –
полночи гладит по затылку
и шепчет: ты поплачь, пройдёт;
 
 
но человека человек,
всю жизнь и на земле, и в небе
любить и ждать клянётся пылко –
и забывает через год;
 
 
но человека человек
с размаху по спине портфелем,
а после вдруг целует звонко
и убегает, хохоча;
 
 
но человека человек
искал, выслеживал неделю,
сейчас у них борьба и гонка,
один погибнет через час;
 
 
но человека человек
послал к анчару властным взглядом,
но это в прошлом веке, вроде –
неясно, что тут обсуждать;
 
 
но человека человек…
я понял, понял, всё, не надо,
здесь едем дальше, не заходим,
есть и другие города.
 

август 2014

«Как ладьи изрезали плоть реки…»

Юрию Смирнову

 
Как ладьи изрезали плоть реки
как бобров утягивает под киль
как ползут по полю волков полки
у степи на холке
торчком штыки
как дрожат зайчишки в кустах ракит
велики им сабельки и портки
и сердечки зайчикам велики
бьются рыбой в ребра
стучат в виски
 
 
а напишут
мчались за мать
отца
трубы
скажут
выли
кимвал бряцал
 
 
хуже зайки серого
нет бойца
кроме страха зайке никто не царь
он лежит в атаку
не двинется
тьмой плюёт война
каракатица
смерть губами чмокает
ца ца ца
не вдохнуть
не поднять из травы лица
 
 
зайка
трус и тряпка
и бездарь
но
только он найдёт нас
сойдёт на дно
только зайчик маленький сунет нос
в самый гиблый омут
в гнилую ночь
страшно страшно тошно
темно темно
он дрожит от ушек
до ватных ног
но плетётся
жалкий
больной
смешной
за тобой
и потом за мной
 

август 2014

Морская

Юрию Смирнову

 
Остров Яблок уйдёт на дно,
стоит этой луне наполниться
до краёв молоком и льдом,
округлиться, отяжелеть.
Через семь безмятежных снов
в город хлынет морская конница:
сто зелёных, один гнедой.
Каждый сад и каждую клеть
разорвут, разотрут в песок.
Вероятно, ты не поверишь, но
всех живых заберут во сне,
всех, не глядя на статус, стиль
и характер. Море в висок
поцелует каждого бережно
и сомкнёт объятья тесней,
успокоит и приютит.
 
 
Накануне, всё обыскав,
возмущенно отвергнув и креп, и флис,
проклиная пояс и лиф,
всё по комнате раскидав,
я наглаживаю рукав,
я готовлюсь к так и не встретились,
собираюсь на не смогли,
наряжаюсь для никогда.
Бесполезная суета,
но счастливая. Засыпающий
остров ждёт, что грядущий день,
будет тёплым и неплохим.
Я спешу. На пяти листах
я пишу про остров тебе, ищи:
будут наволочки в воде,
рыбки, яблоки и стихи.
 
 
Но пока, за неделю до,
остров дышит, хохочет, пьянствует,
свадьбы мчатся, зевают псы,
где-то лихо скрипит матрас,
и наследники делят дом,
и супруги сервиз фаянсовый
бьют с досады, и некий сын
подворотен, он всех бы спас,
чует смерть и твердит о ней,
только кто же услышит вздор его.
Он единственный не заснёт,
он увидит, как тонет сквер,
он узнает морских коней
и успеет подумать: «Здорово,
бедняку на старости лет
подфартило занять партер».
 

июнь 2014

«Тот, кто летал…»

Сергею Корычеву

 
Тот, кто летал,
лежит на спине
на простыне
в тишине.
 
 
Это если смотреть с земли.
Если с неба – лежит на дне.
 
 
Смотрит со дна
и видит огни,
шепчет: «Спаси-сохрани».
Тот, кто летал, понимает, что,
кажется, это за ним.
 
 
Тот, кто летал,
был весел и смел,
всё раздал, что имел,
взял, что посмел,
был любим и глуп,
черен от гнева,
от боли бел.
 
 
Тот, кто стоял за его плечом,
просто однажды стал ни при чём,
может, устал,
заболел,
забыл.
Тот, кто летал, обречен
выть
от фантомной боли в крыле,
тщетно пытаться отмыть стекло
и изрыгать только хрип и треск,
кашлять
обрывками слов.
 
 
Тот, кто летал – на остром свету.
Взмыл и набрал высоту.
На этажерке.
Чадящий хлам.
Думал, что будет ТУ.
 
 
Вот он садится на пустоту,
спрыгивает в пустоту,
курит
и гладит
чужой самолёт:
всё, остаёмся тут.
 
 
Вот он идёт,
и идёт легко,
тянется след неровной строкой,
пусто – ни мальчика, ни змеи.
Свет облака молоко.
Край.
А за ним – тишина без дна.
В бездне четыре смешных слона.
Надо же, думает,
вот те на.
 
 
Как ты?
шепчет жена.
Кажется, легче, летал во сне.
Мёрзну.
Иди ко мне.
 

апрель 2014

«Иногда, если нужно вставать…»

 
Иногда, если нужно вставать
и никак не найти сил,
включается защита
от неизбежного,
мозг обманывает сам себя:
начинает показывать сон,
о том, как нужно вставать,
и никак не найти сил,
но всё-таки встал.
 
 
И побрел под горячий душ,
где чуть не заснул,
но всё-таки не заснул.
 
 
Cъел свой обычный завтрак,
сел в метро, там чуть не заснул,
но всё-таки не заснул.
 
 
Пришёл на работу, открыл Фейсбук,
написал:
кошмар, в метро чуть не заснул,
но всё-таки не заснул.
 
 
Закончил вчерашний макет,
нашел интересный ход,
потом вдруг подумал:
 
 
А почему я не написал тебе «с добрым утром»?
Как можно было забыть? Наверное, я всё ещё сплю.
Тут и правда просыпаешься
от воплей
запасного будильника:
когда такая хитрая голова,
будильников нужно минимум три.
 
 
В следующий раз сегодняшний провал
будет учтён и исправлен:
я пожелаю тебе доброго утра,
моя радость.
И мне придётся догадываться,
что я сплю,
по какой-то другой
невозможной детали.
 
 
Например, вдруг приедет мама,
и я буду мяться,
не зная, как ей сказать.
 
 
Но вообще, конечно,
нужно просто чаще высыпаться,
а то сегодня по рассеянности
выскочил на красный свет,
чуть не попал под черный джип.
Но всё-таки не попал.
 

апрель 2014

2117

 
Смальта. Розовая, горчичная, золотая.
Византийский мотив, стилизация…
 
 
Вот дурак –
засмотрелся, а надо работать.
 
 
Осколков стая,
в свете лампы блеснув,
шумно спархивает во мрак.
Глухо бряцает об пол,
эхом летит по залу.
 
 
Извини меня, брат-художник,
ты был хорош.
 
 
Он сбивает последний кусок
и глядит устало
на уродливый серый квадрат,
бетонную плешь.
 
 
Что тут сделаешь за ночь?
 
 
Вот ты,
вот скажи на милость,
отрывался ли кто-то хоть раз
от своей возни –
взглядом стену окинуть,
заметить, что изменилась?
Сталин,
после Гагарин,
потом Спаситель,
а кто за ним?
Ладно, дайте взглянуть пока,
что у нас в запасе.
 
 
Я вам что,
рисовальщик букв на стене мелком?
 
 
Как вы это себе представляли?
Камланья, пассы?
 
 
Что мне сделать из черного с белым?
Зебру?
Штрих-код?
 
 
Ладно, времени мало,
инструкций уже не будет.
А сверяться со свежим курсом –
для простаков.
 
 
Черно-белый портрет
несут нарядные люди:
сонный взгляд, ястребиный нос
и круги очков.
 
 
Он выходит из павильона
в рассветной дымке:
завтра ждать премиальных,
хотя скорее – облав,
а сегодня он просто усталый
идёт к Ордынке
и поёт на забытый мотив
«там та-дам та-да».
 

март 2014

Артхаус

Юрию Смирнову

 
Красный всполох огня
выхватывает из мглы
силуэт персонажа:
погоня, горящий лес.
В этот раз ему повезёт –
прилетят орлы,
в крайнем случае –
Чип и Дэйл или МЧС.
 
 
Нам не нравится
в этом вымысле
ничего.
Мы не любим сам принцип,
а принцип всегда один:
не герой победил,
потому что фильм про него –
это фильм про него
потому,
что он победил.
 
 
Но у нас тут не Голливуд,
ходовой сюжет –
бесконечный Тарковский
в бархатной тишине.
Этот фильм обо мне,
если жухлый негромкий свет.
Этот фильм о тебе,
если света как будто нет.
Вот затылок в прицеле камеры,
съемка с рук,
персонаж слишком долго в кадре.
Пригнись, урод.
Всех, как снегом,
прикроет титрами поутру.
Это честный
и предсказуемый
поворот.
 

март 2014

Профилактика

 
Когда случится
«лютый год Манежной»,
когда они пойдут
на брата брат,
твои стихи окажутся,
конечно,
по обе стороны
от баррикад.
 
 
Ударь
по пропаганде
саботажем:
неправильно затачивай
слова.
Старайся ритм держать
как можно хуже.
Старайся неуклюже
рифмовать.
 

март 2014

«Каравай-каравай…»

 
Каравай-каравай,
мы сидим по краям каравая
и от края до края вскрываем,
закатом кровавя.
И тропинка, как рана
кривая, от края до края,
от тревоги-ноябрьские-кроны
до паники-сорваны-краны.
 
 
Каравай-каравай,
с полотенца под свод домовины.
Режем на половины,
и каждую на половины.
Всяк,
отведавший хлеба Иванова,
станет Иваном.
Мы берем по куску,
крепко солим,
виной запиваем.
 
 
Каравай-каравай,
черный боб в чьем-то ломтике
скажет о чем нам?
Кто проглотит его
и, петляя, уйдёт обреченным?
Ты проглотишь его,
и, петляя, уйдёшь обреченным,
под разделку расчерченным
вниз от плеча
до печенок.
 
 
Вот такой ширины,
вот такой глубины, да на сотню.
Серый ломтик
февральской брусчатки,
посыпанный солью.
Память выдохнут свистом,
вступают бойцы и паяцы.
Черный боб тихо дремлет внутри,
будет время –
пробьётся.
 

март 2014

Черно-белая сказка

 
Финал. Медвежата Ваню хоронят:
рыдает Круть, воет Верть.
 
 
Счастливый Кащей приводит в хоромы
Марену, царевну-смерть.
 
 
При ней он притих и дышать боится,
косица её густа,
она и певунья, и танцовщица,
и жуткая красота.
Он пляской её насладился вдоволь,
везде, где она прошла –
чернеют пожарища, плачут вдовы,
до горизонта тела.
Он хочет её целовать, лелеять
и Машенькой называть.
Она доедает белую лебедь,
ссыпает пух в рукава:
рукою махнёт – разольётся полночь
и снегом укроет степь.
 
 
Волчица и ворон спешат на помощь
Ивану. Не ждёт гостей
наивный Кащей, он влюблён, беспечен,
от страсти почти что пьян.
Он гладит её ледяные плечи
и шепчет «моя, моя».
Волчица и ворон несут бутыли
с живой и мёртвой водой.
Иван ворочается в могиле,
выпрастывает ладонь
из рыхлой земли, и рычит, копая,
и дышит, как дикий вепрь.
 
 
Кащей тихо шепчет «поспи, родная»,
на ключ запирая дверь.
 
 
Иван улыбается жизни новой,
в котомке его звенят
четыре невиданные подковы
для сказочного коня.
 
 
Когда он верхом перейдёт границу,
влетит в кащеев предел,
Марена проснётся в своей темнице;
струится, как змей в воде,
коса по подушке, в глазах-колодцах –
огни торфяных болот.
Марена проснётся и улыбнётся,
и песенку запоёт:
 
 
«Смородина-речка, гори, разлейся,
покинь свои берега.
Зверушка и птица, беги из леса,
чуть только почуешь гарь.
Идёт мой любимый – луна, прикройся,
дрожи от страха, земля.
Он съест всё живое, он выпьет росы,
сожнёт поля ковыля;
ручей говорливый, проворный, длинный
схоронит в мерзлой земле;
нетронутый снег окропит калиной,
ломая девственный лес».
 
 
Кровит небосвод на вечерней заре. Нам
всё ясно. Окончен сказ.
Иван наступает, поёт царевна,
горит и чадит река.
 
 
Кащей беспокойно во сне бормочет,
да не разберешь слова.
Он станет бессмертным сегодня ночью.
Уже часа через два.
 

январь 2014

31.12.13

 
На станции Трупная
(переход на Цепной бульвар)
продают открытки в конвертах:
там уже набиты слова,
поздравление деда Мороза:
счастливого Нового года
и Рождества!
Мол, веди себя тихо, проказник,
и деда не забывай.
Вас тошнит от слова «проказник»?
Меня – всегда. Прямо вот едва
прочитаю – бегу блевать.
 
 
На станции Трудная
(переход на Цейтнот-бульвар)
я стою, дожидаюсь поезда, голова
тяжела и болит –
в ней умище великоват,
непрерывно давит и жмёт.
Я смотрю на эти открытки
и думаю:
нет.
 
 
Поздравления – как-то фальшиво,
пусть будут повестки в суд.
 
 
Скажем,
ранним утром первого января
их находит под ёлками
мрачная детвора.
Каждый,
каждый,
каждый ребёнок моей страны
получает такую – в этом они равны.
Яркий праздничный бланк:
блёстки, ёлочка, завитки,
надлежит явиться,
печать,
дата вписана от руки.
 
 
И они идут,
мнутся сонно в очередях,
ждут, пока позовут, не ёрзают, не галдят.
 
 
Дальше светит в лицо гирляндой
следователь Декабрь.
Как ты вёл себя, крошка?
Не ври, не расстраивай старика.
Кем работает брат? Где мама была
шестого числа?
Вспоминай, на-ка вот для памяти
шоколад.
 
 
Дальше сотни судов, без огласки,
без суеты.
Всем известен судья Мороз –
ледяные глаза пусты,
не жалеет даже сирот, этим и знаменит.
Молоток стучит и стучит,
колокольчик звенит.
 
 
Осуждённых подержат в холодной
несколько дней
и отправят на север
строить дом из белых камней,
шить костюмы штатным Снегуркам,
чинить полозья саней.
 
 
Остальных кормят тем оливье,
что остался в тазу на дне,
и развозят на черной волге,
запряженной тройкой коней.
 
 
Я стою на станции Трубная
(да-да, всё ещё на ней).
 
 
Продавец блестящих повесток
входит в вагон со мной
и кошмарным поставленным голосом,
прохаживаясь не спеша,
завывает: купите открытку,
порадуйте малыша!
Сегодня у вас последний,
последний,
последний шанс.
 

январь 2014

«Ну вот…»

 
Ну вот.
Я услышал.
 
 
Утешь меня, дай мне повод
считать, что ты понимаешь,
с кем говоришь,
когда проклинаешь
короткий якобы повод
и ноешь,
что ты давно уже не малыш.
 
 
Когда ты отчаянно просишь
большого дела,
ругаешь стрелу пера,
мол, не так остра.
Яришься, рисуешься,
требуешь оголтело
серьёзного отношения,
равных прав.
 
 
Я мог тебя взять в ладонь,
залечить все раны,
унять твою вечную дрожь,
дурная ты мышь.
 
 
Но нет, я пришёл
с тобой говорить на равных.
Так что же ты
извиваешься
и кричишь?
 

декабрь 2013

«Не в финале – в разгаре…»

 
Не в финале – в разгаре, посередине,
острый гребень времени оседлав,
весь свободный, словно рыбак на льдине,
я плыву в темноту. Темнота тепла.
Темнота убаюкивает и плещет
песню старую, тихую, без затей:
раздари все альбомы, цветные вещи –
ни к чему они в темноте.
Темноте всё равно, что внутри ты розов,
нежен, ласков, красив, как осенний Крым.
В темноте только текст и вот эта поза:
мол, смотрите дети, поэт открыт,
что-то тихим голосом говорит нам,
ждёт, когда этот ужас
кончится.
Я пинком вышибаю подпорки ритма
и с улыбкой смотрю, как текст
корчится.
 
 
Он уже не выглядит стройным,
но пока
даже так
красивый,
как встревоженный рой осиный.
Поэтому я начинаю
лупить его
что есть силы.
Пачкать рифмой в случайных местах –
назовите теперь его
белым.
Ломать – ни один сустав
не останется целым,
ни одно ребро
во впалой его груди.
Черта с два этот стих свободный.
Я теперь ему господин.
 
 
Я, испортивший представление,
разбивший для вас свой текст,
может быть, последний,
даже не думающий вытаскивать
впившиеся буквы
из ладоней, ступней и коленей.
Я, созвучие добывающий в горле,
негромкое, жалкое, но живое.
Я стою и говорю лично с тобой,
да,
мы перешли на «ты»,
нас осталось двое.
 
 
И всё, чего я правда хочу –
чтобы ты забыл,
как вдыхать.
Только это имеет значение,
если речь идёт о стихах.
Ты либо слышишь их,
либо не слышишь их.
Остальное – формальности.
Для критиков
и глухих.
 

декабрь 2013

«Ученик колдуна…»

 
Ученик колдуна
изящным движением
превращает бутылку в розу.
Обещание превращает в угрозу.
Рыхлый сухой верлибр
в опасно ритмичную прозу.
Идущего превращает в бегущего,
бегущего – в лежащего стонущего.
Это простая магия –
ничего стоящего.
 
 
Сам колдун превращает
молчание-золото
в свинцовые слитки воя.
Растворяется в красном дыму
на глазах конвоя.
Умеет, к примеру, мёртвое
превращать обратно в живое,
возвращать через Лету в лето,
без паромщика, вброд,
но магический кодекс гласит:
можно только наоборот.
 
 
Или вот дурак
стучит варёным яйцом по столу,
чистит, разламывает, находит иглу.
Так приходит конец
вселенскому злу.
Само яйцо, между прочим,
он съест потом, посолив.
Дурак раздражающе весел,
удачлив, нелеп, болтлив.
Даже сидя по пояс в трясине,
не хандрит, не скорбит ни о ком.
Если я когда-нибудь вырасту –
вот бы стать дураком.
 
 
Чтобы двигаться, как дурак,
не петляя, не семеня.
Выйти в город за страхом с утра,
всё продать – купить семена.
Уложить их дремать пока
в колыбель горшка
и нанять им няньку, прибывшую издалека:
будет петь им песни в тоске
на своём родном языке.
Как пробьётся цветочек аленький –
срезать,
смять,
сварить в молоке.
 
 
Чья-то боль уйдёт в облака
от волшебного молока.
Я же снова пойду за страхом –
подманивать, выкликать –
подающий большие надежды
ученик дурака.
 

ноябрь 2013

Шаман

Юрию Смирнову

 
Не реви, говорит,
тише, глупая,
успокойся.
Ну чего ты заходишься,
будто бы в первый раз?
Стыдно плакать при всех,
вон, на нас уже смотрят косо
миллионы испуганных глаз.
 
 
Ты пойми,
если я присвоил
твои красоты,
я, конечно, возьму и то,
что в тебе кишит.
Мне милы все твои бандиты
и идиоты,
сумасшедшие и алкаши.
Я в восторге от радужных вод
ядовитой Яузы,
от ожогов сгоревших домов,
от дорожных язв.
Я хожу по вокзалам
под музыку новояза,
пританцовывая и смеясь.
Я люблю, говорит,
и вульгарность твоей Манежной,
и твоих мертвецов,
что толкутся,
глядят,
галдят.
 
 
Гладит,
гладит сырой кирпич,
шепчет,
шепчет нежно –
до последних капель дождя.
 
 
Смотрит в море людей
с итальянской стены, как с пирса,
руки вскидывает приветственно
и кричит:
 
 
Всё, потопа не будет,
расходимся, не толпимся,
дорогие мои москвичи.
 

октябрь 2014

Грайндхаус

 
Кто из них
оставил ему лазейку,
бесполезно теперь гадать.
 
 
Он приходит.
Садится.
И шепчет: зенки
подымите-ка, вашу мать,
на меня.
Что-то счастливы вы не слишком,
даже Май, и тот помрачнел.
Ну, смелей,
рассказывайте, братишки.
Кто душил?
Кто стоял на дне
этой ямы, когда вы её копали?
Кто командовал?
Кто тащил?
Август,
хватит реветь,
не позорься, парень,
выключай-ка сложные щи,
всё равно не поверю,
что был не в курсе.
Хорошо, что все собрались.
Подойдите ближе – брат не укусит,
брат готовит другой
сюрприз.
Первым падает Март,
некрасиво, на бок,
обхватив руками живот.
 
 
Истеричный Декабрь визжит,
как баба.
 
 
Август плачет.
Ноябрь пьёт
напоследок
из мятой и ржавой фляжки
свой отвратный дешёвый ром –
тянет время, как может,
но тоже ляжет,
вслед за Маем и Сентябрём.
 
 
Хладнокровный Январь
только после третьей
оседает в сугроб.
Июль
и Апрель
закрывают глаза,
как дети,
будто это спасёт от пуль.
 
 
«Лучше целься,
держи пистолетик ровно» –
ржёт Июнь, но во взгляде – страх.
Вся в калиновых каплях,
листвой багровой
истекает Октябрь. Сестра.
Чуть заметно дышит,
но постепенно
остывает.
Темнеет взгляд.
На лице не тают белые перья
победившего Февраля.
 
 
Теле-СМИ сговорились – молчат о бойне
на поляне в темном лесу.
Все синоптики блеют в эфир «спокойней»,
факты путают,
чушь несут.
В соцсетях некий дурень спамит
коротким
сообщением на стене:
Запасайте консервы, дрова и водку.
Впрочем, можно уже и не.
 

октябрь 2013

«Страх уходит невежливо…»

 
Страх уходит невежливо,
по-английски,
не оставив даже записки.
 
 
Вечером ещё допивал твой виски,
обещал «никогда тебя не покину»,
целовал ледяными губами спину,
спускаясь медленно
вдоль хребта,
наваливался, ломал,
как всегда, начинал шептать:
«Что ты воешь?
Я знаю – тебе со мной хорошо».
 
 
А потом ушёл.
 
 
Поначалу не веришь:
ждёшь отмены, стука, звонка,
ищешь его семена, драконьи клыки
в цветочных горшках,
вдруг взойдут ублюдки его, сынки,
готовые приласкать.
Ничего не находишь,
ни запаха страха,
ни зернышка,
ни глотка.
Ну вот, теперь хорошо,
вот теперь не вой.
Не страшно теперь ничего.
 
 
Не страшно,
когда сумасшедшая с Чистых
на бумажке рисует числа,
с маленьким интервалом,
как даты с детских могил.
 
 
Не страшно
найти у оградки свитер и теплые сапоги,
подумать: вот кто-то добрый принёс,
чтобы она согрелась – мороз,
а мы-то с собой ни шали,
ни водки не взяли.
 
 
Страшно,
что в клубе ещё зависать
три месяца с небольшим,
а ты вдруг расслышал их голоса,
и понял их чертов шифр.
Тех, что сидят, свесив ноги с карниза,
над твоей головой:
ты на четвёртом,
она – на пятом,
а у него – восьмой.
 

октябрь 2013

«Киноактеры…»

Юрию Смирнову

 
Киноактёры
зримее всех несутся во мглу:
двадцать четыре кадра в секунду,
за кадром кадр.
Так говорил
сумасшедший Рене Лалу –
властелин гигантских улиток
на кружеве сломанных эстакад.
 
 
Мы – не фильм, а дагерротип.
Долго, дорого: ничего
нам не светит, только кровавым –
фотограф в своей каморке.
В старину было модно снимать мертвеца,
как будто бы он живой.
Раз увидел фото – потом узнаёшь
эти взгляд,
и грим,
и подпорки.
 
 
Мы пока без подпорок.
Решившись, дорого заплатив,
проступаем на серебре рассвета,
медленно выгораем.
Засыпай, туганым, посмотри мой сон
про седые косицы ив,
невозможные ирисы,
терпкие яблоки Трой Урая –
есть такое село
в моей любимой глуши,
там угрюмые ангелы после вахты
сушат грязные рукавицы.
Камские воды,
глиняный берег,
полынь,
камыши,
родники в рифлёных следах колёс.
Как напьешься из-под копытца –
станешь джип вороной,
но скорее козёл-уаз:
развороченный бампер, мутные фары,
не закрываются двери.
Тут бывает и не такое, но не о том рассказ,
а о том, как от желтых яблок
светится берег.
 
 
Говорят, их нельзя собрать и,
скажем, сварить компот.
То есть можно,
пробуйте, дурни – смеются местные.
Плод в корзине тоскует о брате,
том, что в траве гниёт,
и умирает
за час –
из малого солнца
в бурое месиво.
«Круговая порука яблок» –
очень авторское кино:
всё трясется, свет контровой
и ничего
непонятно.
Я пытаюсь их снять на память,
раз с собой не захватишь, но
бестолковая камера
видит
только
серебристые
пятна.
 

октябрь 2013

«В царстве шума и сажи…»

Юрию Смирнову

 
В царстве шума и сажи,
у железнодорожной насыпи
краски насухо
вытерты осенью и тоской.
Где-то здесь позапрошлый октябрь
надламывал нас и пил;
ястребино крича,
скорый поезд шел высоко.
 
 
Здесь-то ты и находишь мох –
невозможно бархатный,
за худыми хибарками,
мертвым пустым депо.
Настоящий, сырой,
из лесов со зверьём и бардами,
будто временно служит тут –
час, как принял пост.
 
 
Ты стоишь и смеешься,
смех расходится кольцами,
как же любит скитальца мир,
и любого, кто обречен.
Нежно гладишь свой город по мху,
изучая пальцами,
как любимую спину,
ключицу, шею, плечо…
 
 
Обещаешь себе не ждать
ничего хорошего,
будет крошево,
в мох запросишься, идиот.
Город вдруг содрогается,
ощущаешь ладонью дрожь его.
Это поезд идёт.
 

сентябрь 2013