Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Дана Посадская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

КУКОЛЬНИКИ

– Жак, посмотри, посмотри! Змея!

– Тебе показалось.

– Да нет же, я видела!

– А я говорю, тебе просто почудилось!

Марита нахохлилась и замолчала. Лицо Жака темнело в сиреневых сумерках – чёткое, твёрдое, точно из дерева. Загрубевшие, но удивительно чуткие руки стискивали грязные поводья. Их кобыла – старая, как этот мир, измождённая, с синим бельмом на глазу, понуро тащила не менее древний громоздкий фургон. Вокруг безысходно и глухо высился лес – чёрный, насмешливый и бесконечный. Лес, только лес, и каждый листок, тёмно-зелёный до черноты, – словно пиявка, готовая впиться исподтишка и выпить всю кровь до последней капли. Бездушные стены мёртвых деревьев. И дорога – сухая, пыльная, злая, в острых камнях, на которых скрежещут, грозя развалиться, ни на что уже не годные колёса.

Мариту бил студенистый озноб, и она бестолково тянула на плечи протёртую шаль, пахнувшую дымом. Ноги были чужие, холодные, а в глаза словно кто-то насыпал песка: они нестерпимо горели, и слёзы, незваные слёзы упрямо просились наружу. Откуда? Зачем? Она не могла ничего разобрать, только резко дышала, терзая ногтями безответную ткань на коленях. Ей казалось, будто дорога сужается с каждым ударом колёс по ухабам, а лес наступает, тёмный и жадный, готовый её раздавить, задушить, проколоть её сердце острыми ветками…

Она сжала ладони – колючие, влажные, – завозилась и утомлённо уткнулась лицом в плечо мужа; потёрлась губами о рыхлый ворс его тёплой несвежей рубашки, пронзительно пахнущей потом, вином, табаком, лошадью, Жаком…

Она вспомнила вдруг, как они поженились два года назад; как он её холил, точно ребёнка; как они рвали в каком-то саду огромные солнечно-жёлтые яблоки, и приторный сок стекал по губам, пачкая блузку…

Они были такой восхитительной парой: Жак – могучий и статный, точно ясень, обращённый в человека, и Марита, – черноглазая цыганочка, причудница, насмешница, янтарно– загорелая с бровями, изогнутыми в вечном изумлении.

Они поженились – и тут же отправились в путь: по дорогам, по серому щебню, по пылающей зеленью свежей траве и бурым осенним листьям. Жак был актёр и талантливый кукольник: он мастерил марионеток, а затем они оба – он и Марита, – вдували в них жизнь и забавляли толпу в деревнях и на ярмарках.

Жак надевал костюм Арлекина, рисовал себе алый клоунский рот, а жене подводил, не скупясь, ресницы и брови, так что Марита вмиг становилась похожа на томную деву с Востока, чьи антрацитово – чёрные косы пахнут розовым маслом, а кожа сияет ярче червонного золота.

Жак был неплохой актёр; а в Марите всегда жило что-то, заставлявшее вкладывать душу, – всю, без остатка, – в нелепые создания из тряпок, бумаги и потемневшего дерева.

Ведомые их ловкими руками, куклы жили и умирали, хихикали и голосили от горя, влюблялись и исходили желчью, целовались взасос и с треском лепили друг другу пощёчины. Голубоглазые скромницы-пастушки ловко падали прямо в объятия доблестных рыцарей, грозно бряцавших картонным мечом и жестяными доспехами. Романтичные принцы вещали стихами со смелыми рифмами, пели романсы и потрясали плащами из чёрного плюша, побитого молью (плюш играл роль роскошного бархата).

Иногда после всех этих сценок Марита плясала – смуглое чудо, волчок в шелестящем облаке красных и розовых юбок. Поодаль скромно стояла фетровая шляпа, и время от времени кто-то бросал туда медяки. Но этих монет было мало – отчаянно мало. Мало, чтобы купить материал для новых актёров, взамен облысевших и покалеченных; мало, чтобы сменить развалюху – фургон; мало, чтобы хоть иногда вдоволь наесться самим и накормить одряхлевшую верную лошадь.

Но всё это было не так уж важно. У Мариты был Жак, а у Жака – Марита. И у них были куклы – забавный народец, дремавший в старинном сундуке на дне фургона.

Вечные странники, грустные клоуны, с лицами в белой муке вместо пудры… Жак и Марита, Марита и Жак.

Лишь иногда, в бессонные ночи, слушая храп захмелевшего Жака, и баюкая куклу, смотревшую слепо и безразлично, Марита вдруг ощущала холодный тянущий ужас. Ей начинало казаться, что всё это сон, бесконечный и безысходный, сон от которого ей не проснуться. Фургон превращался в тюремную камеру, в гроб; а дорога, бегущая из-под колёс, вела в никуда, в пустоту и туман. Но утром она просыпалась, помадила губы и вновь выходила на гулкую площадь; и смеялась над тем, как их человечки плясали на тонких невидимых нитях, играли в людей на глазах изумлённой толпы.

… Что-то мелькнуло в ночной темноте, искрящейся чёрной мозаикой. Пронеслось, распороло хрустящий морозный воздух, чуть не задев щёку Мариты. Она закричала, как от ожога:

– Жак! О, господи, Жак!

– Марита, в чём дело? – Он обернулся, огрев полусонную лошадь поводьями. – Снова змея?

– Нет! Летучая мышь!

– Ну и что? Глупая девочка! – Он равнодушно дёрнул плечом. – Послушай. Придётся нам ночевать в лесу. До деревни мы всё равно раньше, чем к утру, не доберёмся.

Нет, Жак! – хотела она закричать, но стиснула зубы. Ей показалось, что лес понимает каждое слово. Куда ни посмотришь – лес, политый серебряной лунной патокой, беспощадно изрезанный венами серых дорог. И на одной из дорог, в самом сердце паучьей сети – их фургон, – одинокий, ничтожный; разбитая лодка на дне океана…

– Да что же с тобой? – Жак выпустил вожжи и обнял её за обмякшие плечи. – Чего ты боишься, глупышка?

– Ничего. Всё хорошо. – Она глубоко задышала. Он смотрел на неё, он был рядом, и ей стало легче. Призраки снова вернулись туда, в чащу леса, в гнилые чёрные дупла, в курганы из бурых опавших листьев. Они были вместе. Марита и Жак, Жак и Марита.

Как двое замёрзших детей, они тесно прижались друг к другу; а лошадь ползла, точно улитка, и фургон громыхал по дороге пустой чёрной коробкой…

– Что это там? – вдруг воскликнул Жак, отстраняя Мариту и щуря глаза. Возле дороги кто-то лежал. Неподвижное тёмное тело, застывшее, как неживое, залитое лунным текучим мерцанием.

– Жак, не надо! – Марита схватила его за руку, сжимавшую вожжи. Но он осадил полусонную вялую лошадь и спрыгнул на землю. Она пошла следом – покорно, бездумно, как будто они были скованы вместе невидимой цепью.

Марите вдруг показалось, что там, на земле, на камнях и пожухлой траве, лежит бесполезной кучей тряпья одна из их кукол. Жак опустился на землю, рука его тронула тело… Он мёртвый, беззвучно твердила Марита, кусая сухие горячие губы. Он мёртвый, как камни, как чёрные листья, как наши куклы. О, боже, да что же это такое?

Незнакомец порывисто вскинул голову. Жак и Марита увидели острый осколок лица, молодого и призрачно-белого, точно луна; длинные пряди спутанных тёмных волос и глаза – абсолютно пустые чёрные дыры на сухой папиросной бумаге.

Он поднялся на ноги – почти нереальная, хрупкая тень. Луна осветила, бесстыдно лаская, лоснящийся чёрный бархат плаща и белые всплески кружев у горла.

– Сударь, – сказал неуверенно Жак. – Простите, но вам не нужна наша помощь? Если хотите, мы вас подвезём до деревни… или куда вы ещё направляетесь. В нашем фургоне, поверьте, намного удобнее, чем на холодной земле.

Загадочный мальчик мучительно долго молчал; тишина зазвенела тугой тетивой. Лицо его было заснеженным, бледным, непроницаемым. Казалось, он может в любую минуту, растаять, как дым, слиться с деревьями и раствориться… Но вот он кивнул, не издав ни единого звука; затем поклонился с изяществом, достойным королевского двора, и проворно, как кошка, скользнул в уютное чрево фургона.

– Зачем? – прошептала растеряно Марта. – Зачем ты его пригласил? О, господи, Жак…

– Не знаю. – Жак был и сам озадачен. – Правда, не знаю, Марита. Но ведь он совсем ещё мальчик, ребёнок. Не годится ему ночевать одному среди леса. И к тому же, ты видела, как он одет? Сразу видно, что из богатой семьи. А как поклонился! Кто знает… – Он не закончил и отвернулся, хлопая влажной, стёртой до крови, ладонью по мягкой пылающей шее дремлющей лошади.

– А ты уверен, что это мальчик? – спросила Марита, тщетно ловя его взгляд. – У него подбородок чистый и гладкий, как шёлк, и руки…

– Кто его знает… – Жак покачал головой. Лицо его было в тени.

Конечно, не мальчик, усмехнулся он про себя. Атласная кожа, ресницы, как опахала, и запястья тоньше, чем мои пальцы… Но Марите об этом лучше не знать.

… Полночь. Марита стояла под гильотиной луны. Она не могла, не смела войти в фургон. Лес душил мохнатым кольцом. Под босыми ногами горела седая трескучая изморозь. Губы были ободраны, губы немели.

Она ощутила его появление. Он был здесь. Он пришёл за ней. Он стоял за её плечом. Холод пронзил её тело.

Она оглянулась.

Вот он. Пришелец из чащи леса. Полупрозрачный и тонкий, точно тень от осины. Отражение в зеркале.

Шорох. Шёпот. Беззвучное эхо.

– Марита.

Его голос омыл её тело искрящейся лунной волной. Казалось, её короткое имя не сошло с его губ, а зародилось на дне её естества и распустилось пурпурным цветом, проникая в сердце, разум и кровь.

– Марита.

Как она могла? Как могла усомниться в том, что он юноша? Это он. Он пришёл. Её принц. Сон, проскользнувший в унылую явь. Эбонитовый ангел с печальным белым лицом.

Ночные прозрения были единственной истиной. Вся её жизнь – только мучительный сон, от которого ей удалось пробудиться.

Она неотрывно смотрела в его глаза. Жак, их жизнь, их куклы и представления – всё исчезало. Этого не было. Были только эти глаза – два чёрных зеркала. И его руки, каждому жесту которых она была слепо покорна.

– Марита, танцуй.

Она танцевала. Танцевала, как никогда. Деревья темнели немой толпой восторженных зрителей. Но ей не было дела. Ни до кого в этом мире. Мира не было. Мир исчез. Был только он, приказавший ей танцевать. И она танцевала.

… Жак покинул пустой фургон, словно ребёнок – тёплое лоно. Вокруг было тихо, темно и безжизненно.

Он замер. Он ждал. Ждал её.

Она появилась из темноты, из чёрной воды, со дна океана. Афродита. Ночная богиня. Геката.

Они опустились на землю. Он не видел деревьев, не видел луны. Она была всюду. Белая кожа. Волосы – чёрное пламя. Она ослепляла.

– Это тебя я видел всю жизнь во сне?

Она молча кивнула.

– И на той, на другой, я женился лишь потому, что она была на тебя похожа.

Снова кивок.

Она проникала в него, точно дым от курений. Он хотел прикоснуться к её волосам – и не мог. Они ускользали.

– Жак.

Её голос опутал его сверкающей сетью. Он не смог шевелиться.

– Жак, на что ты готов ради меня?

– На всё.

Её губы. Её лицо. Стеклянная маска. Вместо глаз – темнота.

– Если ты мертва, я лягу с тобой в могилу. Если ты – зверь, я буду твоей добычей. Если ты – существо без тени, я тенью пойду за тобой.

– Жак.

– На всё.

Она была озеро, чёрное озеро, покрытое гладью прозрачного льда…

… Марита, танцуй.

Она танцевала.

Лес проносился мимо неё. Луна, рассыпаясь, катилась ей под ноги. Она не смотрела. Она танцевала.

Быстрее, быстрее.

Она видела только его. Чёрный зов его глаз. Повеление рук.

Марита, танцуй…

У неё больше не было имени. Она отдала ему всё. Своё имя, своё сердце, свою душу, свою…

… Жак обнял её. Она обвила его чёрным плющом. Он разбил ледяную кору и теперь погружался на самое дно. Тёмные воды ласкали его губы и волосы.

Всё, что захочешь…

Он ощутил холод её неподвижного тела. Тонкие руки – кольцо вокруг его шеи, и острые лезвия ног…

Всё, что захочешь… Возьми…

Чёрные воды накрыли его с головой…

… Марита упала…

… И темнота…

… Наутро, когда взошло солнце, они неподвижно лежали рядом. Возле фургона. Возле пустой коробки.

Их лица были спокойными. Мёртвыми.

Двое детей, заблудившихся в тёмном лесу. Две разбитые куклы с пустыми стекляшками глаз.

Жак и Марита. Марита и Жак.

СЁСТРЫ

Он встретил её абсолютно случайно, на какой-то улице, залитой солнцем. Она шла не торопясь, пружинистой походкой, и чему-то улыбалась уголками рта. Сочно-золотистые, почти до рыжины, вьющиеся волосы, молочно-белая кожа с розовым отливом. Спелые дольки полураскрытых губ; на безупречно округлой щеке – бархатная родинка. И большие оленьи глаза, опушённые густыми тёмными ресницами.

Всё это он отмечал, подходя всё ближе и ближе. Его к ней тянуло; она вся казалась мягкой и тёплой, как сдобная булочка, присыпанная сладкой пудрой. Хотя настоящей пудры и в помине не было; только искрящийся лёгкий пушок, оттенявший нежно овал лица.

Одета она была так, как и пристало пленительному юному созданию, над которым витает, подобно нимбу, образ «хорошего дома». Но, в то же время, если приглядеться, можно было найти в каждой детали скрытый мазок молодого кокетства: здесь – чересчур яркая вышивка, брошь на груди слегка аляповата… и что-то ещё, чего он не успел заметить. Он был уже рядом, на расстоянии вздоха и видел, как мягкие ручки в шёлковых белых перчатках, вертят зонтик от солнца.

При виде его она опустила и снова взметнула ровные брови. Короткая заминка; она была из «приличной семьи», из «хорошего дома» и твёрдо знала, что если вдруг… незнакомый мужчина… (россыпь алых пятен по изнеженным щёчкам и осторожно прикушенная нижняя губа). Но он был так мил, так обаятелен! И (в этом она не призналась бы даже себе) так похож на героя из замусоленной книги, в которой она засушила увядшую розу цвета слоновой кости… Полудетская отчаянность возобладала, невесомые пальцы коснулись его руки – опасливо, словно боялись обжечься, а губы, всё так же мило улыбаясь, раскрыли ему её имя: Надин.

Прошло две недели, и он был уже влюблён. Ещё две недели – и он стал её женихом. Он приходил в её дом по дорожке, усыпанной приторно розовой галькой, и пил неизменный душистый чай с ней и её седовласой почтенной матерью. Матери было лет шестьдесят; она часто молчала, беспомощно и гордо улыбаясь, и смотрела на дочь, как на икону. А та раскрывала всё шире и шире глаза, полные тёплого света, подносила к губам фарфоровую чашку – такую же чистую, сияющую, хрупкую, как и она сама. В оконное стекло стучала неназойливо тяжёлая ветка сирени; солнечные блики разлетались по комнате, словно брызги шампанского, и Надин была смыслом и средоточием этого нежного ликующего мира. Ему казалось, будто в жилах у неё не кровь, а солнечный свет.

Он представлял Надин в подвенечном наряде, белоснежную, словно цветущая вишня, и слышал звон свадебных колоколов. Он их видел как наяву: золотые, точно волосы Надин, округлые, как её грудь и звенящие, как её смех… И вся жизнь казалась чёткой и светлой, в точности как на её акварелях, где парили в чистейшем лазурном небе хрустальные голуби…

Это случилось в пасмурный день – кажется, в первый пасмурный день с тех пор, как он встретил Надин. Он вышел из их чудесного дома, всё ещё полный Надин, её смехом, её теплом, её улыбками. Неожиданно он ощутил холодок: ледяные тонкие пальцы коснулись его плеча. Он вздрогнул, обернулся, и впервые увидел сад.

Прежде для него существовала только аккуратная конфетная дорожка, ведущая прямо к желанной двери, за которой цвела и ждала Надин. Но был и сад – запущенный, дикий. Он подступал, подбирался к дому, словно первобытное чудовище, хрустящее болотной чешуёй… Над ним нависало серое небо, испещрённое, как синяками, лиловыми тучами. Дикий шиповник был оплетён паутиной дождливого сумрака. Искорёженные яблони роняли в рыжую пожухлую траву воспалённые язвы плодов. А в глубине серел неподвижно немой иссушённый фонтан – точно надгробие.

Несколько долгих секунд он молча смотрел на эту горечь, на это увядание. Ему захотелось вернуться обратно, в дом, к янтарному чаю, к пышным диванам, к Надин… Но он вдруг напрягся и пошёл, не колеблясь, вперёд, прямо в чащу и гущу этого сада; напролом, хотя чернозём тут же испачкал его парадные туфли, а ветви шиповника рвали костюм.

Он продрался через колючий кустарник и увидел качели. Старые, скрипучие, увитые проволокой ржавого плюща. На качелях сидела хрупкая девочка лет пятнадцати.

Девочка? Нет… Подойдя поближе, он увидел, что детским было лишь тело и ещё, пожалуй, причёска: тёмные пряди небрежно спадали на плечи. Но вот она на него посмотрела, и он увидел её глаза. Это были сухие холодные глаза зрелой ожесточённой женщины. Под ними лежали иссиня-чёрные тени, щёки запали; казалось, она много дней и ночей провела без сна, терзаясь от боли… Она всё смотрела, и он ощутил безъязыкий страх; ему показалось, что два чёрных жала вошли в его тело, и капля за каплей сочится прозрачный смертельный яд… Но она была такой бледной, такой беззащитной…

– Кто вы? – спросила она, наконец, глухим, надломленным голосом.

– Я? – он не понял, он будто забыл обо всём. – Я жених Надин.

– А, – она медленно кивнула, вспоминая о чём-то своём. – А я – её сестра, – сказала она безразлично.

– Сестра? Я не знал…что у Надин есть сестра.

Она ничего не ответила и отвернулась. Серые блики покрыли её лицо неровными пятнами. Он постоял, ожидая чего-то.

– Не смею вам надоедать, – пробормотал он, наконец. Она равнодушно пожала плечами.

Он отошёл, но тут же обернулся. Она неподвижно сидела, обняв руками колени, и тёмные пряди волос безжизненно падали ей на лицо… Такое тонкое… такое белое… Он смотрел на него, не отрываясь, как смотрят на синее пламя свечи. Он не мог оторваться… не мог… его ноги как будто врастали в землю, а всё тело наливалось горячей свинцовой тяжестью…

Назавтра, сидя в гостиной и слушая нежный лепет Надин и тихую речь её матери, он был сам не свой. Он глядел испытующе в мягкие лица, отвечал невпопад, думая лишь об одном. Неужели всё это правда, Надин? Неужели полудикое дитя, сидящее в саду на покосившихся качелях – твоя сестра?

Он впервые ушёл очень рано, неумело сославшись на какую-то мифическую встречу. Хотя это не было ложью…

Он боялся, безумно боялся что её там нет. Но напрасно. Она всё так же сидела с ногами на старых качелях. Только теперь он заметил, что она с головы до ног закутана в чёрную шаль и похожа на ворону.

Увидев его, она подняла лохматую голову и чётко сказала:

– Кар-кар.

Он содрогнулся.

– Я люблю ворон, – произнесла она.

В её руках появился откуда-то веер из павлиньих перьев. Она провела им по белой щеке.

– Вы знаете, что павлиньи перья приносят несчастье? – спросила она.

– Да.

– Мне это нравится. Я собираю несчастья… как чёрные жемчужины… чтобы сделать себе чётки.

Она рассмеялась – зло, презрительно. Её глаза искрились бессильной яростью. Она поднялась и скинула шаль. Под ней оказалось вечернее платье из чёрного бархата. Колючая изморозь кожи, покрытая шрамами серых теней. На тонких, едва не прозрачных руках – кружевные перчатки. Она подошла к нему ближе, её искрящиеся волосы вились удушающим чёрным дымом…

Ему показалось, что где-то внизу раскрывается пропасть и глухо ревёт, задыхаясь, кровавый горячий водоворот. И они стояли над ним, неотрывно глядя в глаза друг другу, но он не мог, не в силах был к ней прикоснуться… Он пытался сжать её руку, погладить тонкие пальцы, похожие на ледяные шипы, но рука ускользала обрывком тумана. Она говорила что-то и плакала, словно побитый ребёнок, а он не мог ей вытереть слёзы. Они были красные… красные, словно кровь…

Ночью, во сне, он видел её в гробу. Она лежала, как спящий ангел, и нежные веки готовы были вот-вот задрожать. Но это длилось недолго. Её тело разлагалось прямо на глазах, и вот уже перед ним только кости… гнилые жёлтые кости. Но он не чувствовал ни ужаса, ни отвращения: лишь нестерпимое, жгучее отчаяние. Он держал в руках эти жалкие, ничтожные останки и пытался найти в них какой-то намёк на жизнь, хоть какой-то способ её вернуть… Он ломал эти кости, крошил их зубами и кричал, до боли в груди кричал её имя. Имя, которого он не знал…

На следующий день он пришёл очень рано, ещё на рассвете. В саду царил сырой полумрак, и она стояла, как изваяние, возле гниющего старого дерева. Он увидел её синие губы, увидел её глаза – абсолютно пустые чёрные дыры. Но она ими видела, видела его… она его звала…

Он закричал и бросился к дому, к вожделенной спасительной двери. На пороге стояла Надин. Он прижимал её, тискал, как огромную куклу, пил её сладкие слезы, вдыхал аромат её розовой кожи… Но тут же лицо Надин расплылось безобразным белым пятном, и на нём, точно рисунок тушью, проступили другие черты. Тонкие губы… и чёрные кляксы глаз…

Он оттолкнул, отбросил Надин, как ненужный ворох тряпок и лент. Он бросился в сад, он раздирал ногтями кору, катался по бурой траве и кричал: «Вернись! Вернись!»

И она пришла, обдала его своим холодом, чёрные волосы, пахнущие тленом, чуть не коснулись его лица… Затем она поманила его бесплотной белой рукой…

…Он не помнил, как очутился здесь, на балконе с уродливыми ветхими перилами. Ветер со стуком катал опавшие скорченные листья, словно потемневшие маленькие черепа… А она стояла прямо перед ним и смотрела, смотрела, как будто сжигая его глазами. И он горел, он не мог шевельнуться, не мог разомкнуть пересохшие губы…

– Я ненавижу тебя… я всех ненавижу… – прошептала она и шагнула с балкона.

Она падала вниз… падала долго… долго… Время замедлилось, время густело, словно слюна у него во рту… А потом она коснулась земли и раскинулась, как во сне. И он был рядом, он видел её неподвижно лежащее тело и знал, что это конец, что она мертва… Густая чёрная нить потекла из угла её губ. А потом она распахнула глаза – пустые глаза, холодные, мёртвые, – и сказала: «Жизнь за жизнь»… И улыбнулась… Она улыбалась, а чёрная кровь текла и текла, засыхая на белой прозрачной коже…

…Он ворвался в дом, он схватил мать Надин за рыхлые плечи и тряс, и мял, и кричал ей в лицо, пока слёзы не брызнули из каждой её морщины. И он узнал, он вытряс, он выжал правду из этой стонущей, глупой старухи, обмякшей, избитой, лишённой сил.

…Много лет назад здесь росли две девочки. Старшая, подросток, насмешливая и колючая. И Надин, душистое чудо, двухлетняя кукла с абрикосовой нежной кожей и золотыми кудрями; крошка Надин, бесценное сокровище, радость и утешение матери.

Но в доме беда: малышка больна, доктора не дают никакой надежды. Она вся горит, её лоб как раскалённое железо, и пушистые волосы склеены липким солёным потом…

А сестра стоит у её кроватки, и в её глазах одно любопытство… У неё исцарапаны ноги, на волосах – венок из алых пионов. Танцующим шагом выходит она на балкон и смотрит на сад, на фонтан, из которого бьют серебристые струи. Ей всё равно, ей нет никакого дела, она чужая, другая… И мать, обессилев от боли и слёз, восклицает: «Лучше бы ты умерла! Ты, а не она!»

И в этот же миг перила трещат, ломаются, словно сухие ветки, и девочка падает… падает вниз, и лежит на земле… неподвижная… холодная… мёртвая… Её рот удивлённо раскрыт и густо измазан чернеющей кровью…

Жизнь за жизнь…

…Он замерзал на балконе, сжимал и мусолил обломки перил, и весь мир вокруг темнел и крошился, как это гнилое размокшее дерево. Всё кончено, всё, она умерла… умерла… и он никогда не увидит её, не сожмёт её руку, не вытрет алые слёзы…

Послышался шелест. Тёплые пальца, мягкие, точно плюш, коснулись его щеки. Надин, душистая кукла, Надин, златокудрая фея… Она обнимала его, баюкала, как младенца. Она говорила, и голос её был точно гагачий пух…

Он смотрел на неё, не узнавая, на нежные щеки, на родинку, кольца волос. Золотые кольца… они с Надин… у алтаря…подвенечное платье… в болезни и здравии… вместе… всегда… и рис под ногами… и поцелуи взасос… спелые губы Надин, горячие, влажные…

…А та, другая, будет лежать под землёй… та, что упала с балкона…сломанный чёрный цветок… и чёрная кровь запекалась у нежных лиловых губ… Но было что-то ещё… он не помнил… Нет… конечно… Она сказала…

Жизнь за жизнь…

Надин прижималась к нему, теребила его обмякшие руки, ласкала, любила, но он не хотел на неё смотреть. Он видел другое… Он видел всё тот же кошмарный сон… Жёлтые кости, в которые он впивался зубами и звал, умоляя и проклиная… Тогда он не знал, как возродить её к жизни, как обмануть эту чёрную пропасть, этот распад, это гниение… Как оживить её хрупкое тело, волосы цвета теней и стеклянную кожу… Как поймать ускользавшую руку…

Теперь он знал.

Жизнь за жизнь…

Надин забилась в его руках, слабая, нежная. Её глаза, такие удивлённые, так близко, они вопрошали, они заклинали. Но он видел другие глаза – холодные, чёрные… в них была ненависть… ненависть к этому трепещущему чистому созданию… к нему… ко всем живым…

Надин, живая… Надин, счастливая… Обугленный череп и черви в пустых глазницах…

Жизнь за жизнь…

Его пальцы сомкнулись на горле Надин, податливом, как резина. Кукла… нелепая кукла в пене вульгарного жёлтого шёлка…

Она тяжело осела… на доски… среди черепов… или это всё-таки листья? А он стоял и смотрел на неё… и на свои омертвевшие руки.

Жизнь за жизнь…

За его спиной кто-то вздохнул еле слышно. Алмазный холод и сладкий запах могилы. И режущий низкий голос:

– Спасибо, мой рыцарь…