Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Дана Посадская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

ИМЯ

Когда-то она была другой. Когда-то её называли иначе. Но это время ушло без возврата, как уходит под землю дождевая вода – питать незримые запутанные корни.

Теперь у неё было новое имя. Имя, вобравшее в себя все вздохи и шёпоты леса. Такое же нежное, манящее сплетение звуков; но где-то в глубине, в чаще, за спиной таится угроза. Где-то тяжёлые когти царапнули дёрн, листья увяли в горячем дыхании, или змея со свистом окольцевала камень. И вновь, как ни в чём не бывало – пасторальное рукоплескание деревьев. Только в висках затаились холод и боль.

Таким был её лес. Таким было её имя. Такой была она сама.

Это должно было случиться сегодня. Совсем скоро. Она это знала.

Небрежно, почти равнодушно, она взяла привязанное к поясу зеркало в простой деревянной оправе, потемневшей от времени. Каждый раз, когда она смотрела в зеркало, первым выражением, пойманным стеклом, было недоверие. Брови вскинуты, зрачки расширены. Как, всё ещё я? Всё ещё такая? Всё то же полудетское лицо с округлым подбородком и беспомощными мягкими губами?

Волосы цвета древесной коры, пышные, как дубовая крона. Вдоль пробора серебрится полоска света. И глаза – то карие, то чёрные, то золотистые, то…

Она вздрогнула, зеркало скользнуло из руки. Вдалеке послышался конский топот.

Она вскинула голову, сузила веки, провела рукой по бархату платья. Ей нравилась эта мода – прямые, ниспадающие складки, округлые, как колокола соборов.

Что ж, она выглядит именно так, как и надо. Прекрасная дама, воплощение невинности. Не хватает лишь благородного воина.

Он был рядом. Она ощущала это всем существом. И он не проедет мимо этой поляны. Все дороги ведут в Рим, солнце всегда садится на западе, а мотыльки неизменно летят к горящей свече.

И в этот же миг на поляне, тлевшей в огне вечерней зари, показались они – и замерли скульптурной композицией.

Сначала её восхищённый взгляд был прикован к коню. Великолепный гнедой скакун, лёгкий, порывистый, как тетива. Его шея, изгибаясь, трепетала упругой морской волной.

Затем, почти неохотно, она взглянула на всадника. Молод, силён – это прекрасно. Даже слишком молод – не больше двадцати, хотя… Руки, сжимавшие повод – грубоватые, но ловкие. В седле сидит не изящно, но зато уверенно. Рыжеватая прядь прилипла к вспотевшему лбу. В глазах было всё, что угодно, кроме ума. Но, в конце концов, она не собирается вести с ним философские дискуссии.

Он весь был в какой-то грязи, коричневая кожаная куртка протёрлась, сапоги давным-давно ни на что не годились. Что же, в этом есть своя романтика. Истинный рыцарь, запылённый в дальних странствиях. Именно то, что нужно. И, главное, у него был меч. Это было и плохо, и хорошо.

Всё время, пока она его изучала, стараясь не упустить ни одной детали, он тоже смотрел на неё. Почти не моргая, слегка приоткрыв большой беспомощный рот. Интересно, о чём он думал в эти минуты. Впрочем, нет. Скорее всего, это нисколько не интересно.

Он соскочил с коня – мешковато, по правде сказать, но спишем это за счёт его волнения. Церемонно раскланялся. Вернее, попытался. Нет, церемонии явно не его стихия.

– Госпожа, – произнёс он, наконец, высоким срывающимся голосом. – Что вы делаете одна в таком глухом и опасном месте? Вы заблудились? Если так, то позвольте предложить вам мою помощь. Я весь к вашим услугам.

Прекрасное начало.

– Нет, сударь, – она улыбнулась и слегка качнула головой. – Я не заблудилась, и помочь вы мне не можете. Лучше покиньте скорее это проклятое место. Я это сделать уже не могу.

– Но почему? – вскричал он в возбуждении. Чудесный мальчик, как хорошо подаёт он реплики.

– Дело в том, что я пленница. – Это было сказано именно так, как надо: тонкое, как паутина, сочетание смирения, беспомощности и несломленной гордости. А за этой вуалью – явственный призыв о помощи. – Видите это? – Она приподняла руку. На запястье сверкнул в лучах заходящего солнца узкий браслет из чистого золота. От него отходила и терялась в траве золотая цепочка.

– Много лет назад меня похитило чудовище, живущее в этом лесу, в той пещере. – Почему правда порой звучит столь нелепо? Она махнула рукой туда, где за испуганно столпившимися серыми осинами чернел, как огромная, вечно раскрытая пасть, вход. Вход в никуда. – Теперь я его игрушка, и не могу отойти от пещеры дальше, чем на длину цепочки.

– Чудовище… – прошептал он. Его лицо побелело и покрылось пунцовыми язвами ужаса. – Это дракон?

Час от часу не легче. Этот мальчик верит в драконов! Впрочем, это ещё не самое глупое.

– Нет, благородный воин. – (А вот это прозвучало нелепо и выспренне. Она чуть не скривилась от раздражения). – Драконов нет, их создало человеческое воображение. Настоящих чудовищ создаёт Тартар…

Он не понял. Глаза его стали пустыми.

– Тартар… Аид… Ад… – пояснила она.

– Ад… – он помертвел, по его верхней губе заструился пот. – Ад…

Ему явно хотелось вскочить на коня, нетерпеливо гарцевавшего на месте, и скакать быстрее ветра, скакать куда угодно, только прочь, как можно дальше от этого места. Пожалуй, так было бы лучше всего… для него, разумеется.

Он неожиданно стиснул зубы и распрямил квадратные плечи.

– Я убью это чудовище, – произнёс он, явно пугаясь собственных слов. – Я не могу поступить иначе. Я всего лишь оруженосец… но я дал обет сражаться со всяким злом, которое встретится мне на пути.

Его черты заострились, в глазах вспыхнули два ледяных костра.

Она ощутила досаду. Обет… как скучно. Ему нет дела до неё, до её атласной белой руки, на которой горит багровый след от браслета. Обет сражаться со злом, подумать только!

А ведь ещё секунду назад… ей почти стало жаль это дитя.

Что же, тем лучше.

Впрочем, пора продолжать. Пауза немного затянулась.

– О, нет, благородный воин. – (Проклятие, снова эта банальность!) – Не делайте этого. Множество отважных рыцарей пытались его уничтожить, но сами погибали. Забудьте об этом, поезжайте своей дорогой.

– Нет, госпожа. – Он стиснул меч обеими руками. – Вы не понимаете. Если я не сделаю этого, я стану клятвопреступником. Вся моя жизнь будет отравлена. Я должен сразиться с этим исчадием ада.

– Что ж, – прошептала она еле слышно, – быть может, несколько секунд сражения – это лучше, чем жизнь, которая ждёт такого, как ты…

– Что вы сказали?

– Ничего. Не важно. – Она улыбнулась – так лучезарно. Браво. Последние аккорды. – Коль скоро вы так смелы и благородны… Кто знает? Может быть именно вам суждено избавить мир… и меня от этого монстра. И потом… у вас есть меч, а он безоружен. Кто знает?

– Да, меч. – Он ласково погладил ножны. – Госпожа…

– Да?

– Я знаю, это дерзость с моей стороны… но если я выйду победителем… могу ли я надеяться на вашу благосклонность? Вы так прекрасны, что я был бы счастлив предложить вам руку и сердце.

Это уже слишком. Сказать она ничего не могла – иначе бы расхохоталась. Но одарила его новой улыбкой. Эта улыбка стоила не только слов, но и целого сборника старых любовных баллад. Он просиял и бросился в пещеру с мечом наперевес. Он не задержался на пороге… ну, разве что совсем чуть-чуть. А затем прыгнул в черноту, и та проглотила его без остатка. Последним, что она разглядела, был кровавый блеск на мече, отражавшем пламя заката.

Меч… Она нахмурила брови. Хоть бы один из них оставил его. Хоть бы один… А она должна замирать, ловя тишину, и ощущая в груди цепкий колючий холод. Конечно, это смешно, нелепо. Всего лишь ребёнок с мечом. Это безумие – чувствовать страх хотя бы секунду. Но ведь она всё-таки женщина.

Вот боевой отчаянный клич. Мальчишеский голос сорвался на визг. Удары меча. Рокот сражения. И – тишина. Её сердце тоже перестало биться.

А затем над лесом вознёсся победоносный рёв. Рёв, от которого растрескалась земля под ногами, и вороны, хрипя, взметнулись с деревьев чёрным фейерверком.

Конь вздыбился, из-под его копыт полетели комья земли. Но он не издал ни единого звука.

– Тихо, тихо, – она обняла его нежно за шею, провела рукой по влажной горячей щеке. – Тихо, не бойся, я о тебе позабочусь.

Он замер и только смотрел на неё огромным глазом – глубоким, блестящим, как чёрный алмаз.

Она легко прижалась губами к его твёрдому лбу, затем намотала поводья на запястье. Одновременно она раздражённо сорвала свой золотой браслет, так натёрший холёную кожу.

Вот и всё. Она вновь повернулась к коню. Закат догорал, и в его мрачном багровом свете её глаза вдруг сделались красными.

– Пойдём. Пора чествовать победителя. Надеюсь, что он не ранен. Твой хозяин был не слишком умелым воином…

И она поспешила к пещере, убыстряя шаги, пока, наконец, не побежала, заливаясь смехом, как маленькая девочка.

Когда-то она была другой. Когда-то её звали иначе.

Но теперь у неё было новое имя. Имя, вобравшее в себя все вздохи и шёпоты леса.

Пасифая…

Я НЕ…

… И стекло – стекло, разбитое всмятку – трещины – искры – зигзаги – и небо, расплавленный синий кипящий пластик, течёт по лицу – выжигает глаза – горячо – небо – нет, это кровь – липкая каша из волос и крови – рыжая – больно – глаза, глаза… алые всполохи… нет…

… И рука без тела, онемевший обрубок, потная, кровавая, нажимает и нажимает, и руки тоже нет – и больно, нечем дышать – я не хочу – не поддаётся – стекло, небо, горячее, синее, душит, ненавижу…

А потом – пощёчина свежего воздуха, и чёрная грязь, на которую капает кровь. Волосы, очень мешают волосы… И камни кромсают платье и грудь… И трава – земля – ногти – зелёные – чёрные…

Изо рта течёт бурое месиво – то ли кровь, то ли слюна, то ли рвота…

И я ползу, я ползу … И я –

… И за спиной…

– Я не оглянулась…

… Прямо за спиной…

… Но я не оглянулась…

Я не оглянулась.

Утром этого дня я сидела – смиренно и неподвижно, как когда-то за школьной партой, – за столом на кухне, ухмылявшейся с каждого окна тошнотворно розовыми занавесками. А рядом со мной, на помпезно высоком деревянном креслице восседала, точно в витрине, трёхлетняя девочка.

Моя дочь.

Покорно и заученно, как дрессированный тигр, безотказно скачущий с тумбы на тумбу среди ядовито-жёлтых опилок, я отправляла ей в аккуратно распахнутый ротик манную кашу – ложку за ложкой. Она обожала манную кашу. Восхитительно, правда? Каждая мать, наверное, втайне мечтает об идеальном ребёнке, пахнущем мылом и любящем манную кашу. Так что можете мне позавидовать, если хотите. Я вообще счастливица. Просто счастливица.

Пытаясь увернуться взглядом от этих проклятых занавесок, я неотрывно смотрела на личико дочери, изучая его, как фотографию.

Голубые пуговицы глаз, абрикосовый румянец на щеках. Красавица, просто красавица.

… Когда мне было пять лет, я всюду таскала с собой огромную куклу, казавшуюся мне божественно красивой. У неё были пышные кудри лимонного цвета, руки и ноги, обтянутые мягкой резиной, и угрожающе пухлые щёки. Кукла хлопала тяжёлыми ресницами и ворковала «мама» томным контральто.

Съешь ещё ложечку – вот так, моя сладкая. Ах, хорошо, какая послушная девочка.

… Непонятно мне только одно – стоит ли жить, взрослеть, ложиться в постель с мужчиной, в муках рожать – и всё для того, чтобы сменить одну белокурую куклу с голубыми глазами и бархатной кожей на другую, точно такую же?..

… Вытирая ей тщательно рот и сметая хлебные крошки со скатерти, я в тысячный раз тупо пыталась понять: как это вышло, что я оказалась здесь – в этой душной засаленной кухне, в старом фартуке с оторванной лямкой и засохшим пятном от вишнёвого джема? И почему, во имя всего святого, я суечусь, как заведённая, вокруг лилипутской принцессы, восседающей на деревянном троне в постиранном мною батистовом платьице и со сваренной мною вкуснейшей кашей в тугом животе?

Я никак не могла сосредоточиться. Мысли кружили в моей голове как изумрудные сонные мухи в жару, над столом, где горит, истекая багровым соком, свежее мясо… Лишь иногда из клейкого марева возникали картины, отзвуки, запахи – и вмиг исчезали, оставляя во рту гнилостный привкус и свинцовую тяжесть во лбу…

Сначала был родительский дом с крошащимися жёлтыми обоями. И тоска – такая же жёлтая, липкая, протухшая; неотвязная, точно жвачка, намертво присохшая к зубам. Каждый вечер я чистила картошку, и грязный серпантин, пахнущий землёй и разложением, падал в жестяное помойное ведро с помятыми боками.

А потом я вышла замуж.

Это было настолько банально и пошло, что сейчас меня начинает мутить, когда я пытаюсь об этом подумать. Но тогда я была влюблена. Я думала, что влюблена. Я верила, что влюблена. Я вообразила, что влюблена. Выбирайте, что вам больше по вкусу. И я вышла замуж, вошла в его дом с такой же слепой и блаженной верой, с какой праведник вступает в райские кущи. Это и был настоящий рай – накрахмаленный, белый, сияющий, полный покоя и нежной заботы. И знаете, на что ещё это было похоже? Нет? Я вам скажу – на больничный морг.

… Когда я поняла, что жду от него ребёнка, я была счастлива. Клянусь, это правда. В этот день всё вокруг озарилось, и даже кухонная утварь плясала в моих руках, а сияющий чайник скакал на плите и визжал «аллилуйя»! Всё мой тело твердило: вот оно! Вот оно! Я верила, искренне верила, что наступает новая эра; что в тот самый миг, когда мой ребёнок (о господи, как это дивно звучало – мой ребёнок!) войдёт в этот мир, я, держа его доверчиво за маленькую ручку, тоже перейду некую границу; и всё станет иным, абсолютно иным, – как будто в тёмной захламленной комнате вспыхнет вдруг яркий электрический свет.

А потом родилась моя дочь. И случилось это.

Мне потом говорили, что это – обычное дело. Послеродовая депрессия. Не знаю. Может быть. Откуда мне знать? Я помню только пустоту и пыль. Пыль забивала меня изнутри, точно я была чучелом. Не было сердца, не было мозга – только пыль, комковатая пыль. Она оседала на пол, на белоснежные простыни, хрустящие, как вафли; на цветы, лопотавшие пустые поздравления влажными лживыми ртами. И пыль покрывала, как серая маска, конфетное личико целлулоидного пупса, которого мне настырно совали в одеревеневшие бесчувственные руки.

И это – оно? Этот комок из мяса и кожи с мутными стеклянными глазами и есть то чудо, которого я ждала? То, ради чего я восходила каждое утро, как солнце, устремляясь навстречу этому дню – дню новой эры, нового… Господи боже.

Пыль, только пыль…

Я пыталась успокоиться. Пыталась. Я убеждала себя, что меня, как рой мошкары, окружают сплошные мифы и предрассудки. Наверное, всё это чушь, и вовсе не каждая мать, впервые увидев своё дитя, тает от нежности и умиления, как снеговик в солнечный день. Возможно, это приходит со временем. Приходит. Придёт. Должно прийти. А пока… я буду хорошей матерью.

Я буду хорошей женой и хорошей матерью.

И вот, прошло три года, не так ли? Три года и два с половиной месяца. Я хорошая мать. Я помню, когда у тебя день рождения, детка. Три года, но пыль на твоём лице – и в моём сердце – всё та же. Почему? Я не знаю. Я знаю только одно: я задыхаюсь, как от угарного газа, в этом игрушечном домике, среди твоих соплей, цветных карандашей, розовых колготок с чёрными пятками, пластмассовых кружек с зайчиками и медведями, лупоглазых кукол, с которыми ты в унисон повторяешь своё неизменное «мама». Твои отутюженные шёлковые ленточки сковали мне руки, как кандалы; детская присыпка забила мне горло и лёгкие, а чудо-шампунь, который не щиплет твои бесценные глазки, режет ножом и заставляет слезиться мои. И я не могу, не могу понять одного – почему? Этот вопрос обжигает меня изнутри, точно кто-то проткнул мне рёбра раскалёнными щипцами для завивки. Почему, почему, почему?..

– Ты покушала, милая? Больше не хочешь? Ладно, тогда давай собираться. Скоро приедет наш папа и мы поедем все вместе на машине. Ты ведь любишь кататься на машине, правда?

Машина, дорога, небо, машина. Гнусный душок бензина и улюлюканье ветра в ушах. Жарко. Но это – такая безделица, верно? Главное то, что мы – образцовая счастливая семья. Вот, за рулём – наш любимый заботливый папочка. А рядом со мной, в удушливо-плюшевом бордовом закутке заднего сидения – ненаглядная доченька, наш златокудрый ангел, круглый год цветущий улыбкой. Где твои крылышки, ангел? Не эти ли пёрышки в небе? Ха-ха. Милая, всё в порядке? Золотой ребёнок. Солнце бьёт прямо в глаза. Дорогой, нельзя ли помедленней? Дорогой! Ты слышишь? Можно… Что? Что ты сказал? Тормоза?!!

Машина – дорога – небо – машина – всё быстрее – нет, этого не может быть – подождите – я не хочу… Небо накреняется – падает – треск – разбилось – огромное синее зеркало – много осколков – нет, это не небо – стекло – осколки – нет – неправда – я не хочу…

По стеклу разбегаются красные трещины – кровь – моя кровь – заливает глаза – и тело, скомкано, словно бумажка – и рука, кровавая, потная, шарит и нажимает – нажимает – нажимает…

… И я падаю вниз – локти расколоты огненной болью – красные волосы – что-то течёт изо рта – горькое, липкое, – и ничего, почти ничего не видно – волосы очень мешают – но я волочу по камням и земле онемевшее тело – и оно оживает – я ползу – я могу – ещё немного – ещё…

И в этот момент…

Но я не…

– За моей спиной – машина —

… Я не оглянулась…

– взорвалась – … но я –

Я не оглянулась…

… Сейчас я в больнице. Порезы на лбу заживают. Всё заживает.

Я здорова.

И я свободна.

Прошлого нет. Оно не имеет значения. Хотя иногда я вспоминаю. Я вижу. Разбитое всмятку стекло в разводах моей рыжей крови. Свои ногти, скребущие землю. Горькую рвоту во рту. Сосульки алых волос.

И то, как она взорвалась за моей спиной, обдав меня жаром.

Но я не обернулась.

Даже тогда я не обернулась.

Но знаете что?

Это тоже не имеет ни малейшего значения.

В РЕСТОРАНЕ

Колготки треснули. Чёрт. Узкая дырка вдоль всей ноги – как уродливый шрам. Чёрт, чёрт. Где же Джордж?

Размах острых стрелок на её неприлично дешёвых часах был угрожающим. Четверть десятого. Где же он? Странно. Она завертелась на стуле – слишком жёстком и неудобном для такого шикарного места, – маскируя пострадавшую ногу жёсткими складками скатерти. В результате чуть не опрокинула бокал, стоявший уныло, как арестант в полосатой робе и наручниках, прямо посреди уютного круглого столика. Столик на двоих. О, господи. Да где же Джордж?

Немыслимо. Просто немыслимо. У Джорджа была масса добродетелей – внушительный список на дорогой зернистой бумаге нежно-кремового цвета и с золотым обрезом. И в самом верху этого перечня, безусловно, значились ответственность, обязательность и пунктуальность. Солнце могло вдруг закапризничать и отказаться зайти этим вечером, но Джордж не мог опоздать на свидание. Просто не мог.

Но он опоздал.

И продолжал безобразно опаздывать. Может быть, (ладони её стали влажными, и сердце вдруг начало кувыркаться) что-то случилось? Наверняка. Тут же в ушах зазвучала какофония ужасных звуков: истеричный визг тормозов, гнусавый шёпот: «Кошелёк или жизнь!» и надрывный похоронный вой медицинской машины… или полицейской… неважно. Она уже видела, как грабитель в грязном и нестерпимо вонючем тряпье приставляет нож, заляпанный чьей-то чужой несмываемой кровью к горлу Джорджа – как раз над его тугим воротничком, безупречным, как оперение новорожденного ангела…

От этих мучительных мыслей и диких картин её хоть немного спасало только злое смущение. Официанты скользили мимо неё, точно белые лебеди по неподвижной озёрной глади. И бросали – небрежно, через плечо, – такие мерзкие, снисходительные взгляды. Как будто она – не такой же, как все посетитель, а побирушка, умолившая выдать ей хлеб и тарелку супа за обещание вымыть до блеска целые горы грязной посуды.

Смешно. Она машинально вцепилась ногтями в стеклянно-гладкую скатерть. Ведь она заказала бокал вина, чего им ещё-то нужно? Да, она знает, её вечернему платью уже три года, и даже три года назад оно было бы слишком невзрачным для этого места, где каждая салфетка мнит себя раритетом, каждая вилка просится в музей под толстое стекло, а привратник ведёт себя так, будто он – наследник престола в изгнании. Да, она здесь точно соринка в глазу, она простая секретарша и нет у неё на шее бриллиантов, блестящих, как их роскошные бокалы, и колготки порвались – как будто у дамы из высшего света не могут порваться колготки! Хорошо, хорошо, наверно, не могут, если учесть, сколько они за них платят… И она тоже будет платить. И купит бриллианты, и жемчуг, и новое платье… не одно, а целую дюжину, и очень скоро. Когда выйдет замуж за Джорджа.

Она приподняла украдкой руку и бросила быстрый взгляд на кольцо. Оно было широким, тяжёлым, даже, пожалуй, чуть-чуть громоздким. И ей это нравилось. Это кольцо было именно тем, чем и должно быть обручальное кольцо – символом Джорджа. Такое же веское, чёткое и неизменное. Оно обнимало её палец так же тесно, решительно и непреклонно, как руки Джорджа – её плечи или талию. Такому кольцу нельзя не поверить – и Джорджу тоже. У неё будет белое платье с фатой, способной окутать весь земной шар. И Джордж будет ждать её у алтаря – неизменный и несокрушимый, как сама церковь. И она ни за что не станет опаздывать, как другие невесты, – ведь Джордж ненавидит любые опоздания, и сам никогда никуда не опаздывает…

Да, но сегодня он опоздал.

И продолжает опаздывать. Боже мой.

Очередной официант, закованный по уши в латы надменности, профланировал мимо и слегка мазнул её взглядом, полным презрения, – точно грязным полотенцем по лицу. Да нет же, неправда, ей показалось. Не может он так на неё смотреть, как бы бедно она не была одета… Она завертелась, желая стряхнуть с шеи удавку смущения, от которой её лицо уже стало почти багровым, и случайно взглянула на пару за соседним столиком.

Да, их было двое. Двое мужчин. Один – постарше, лет тридцати, волосы чёрные, точно застывший дым от пожара. Лицо – худое, сияюще-белое, как эти ослепительные шёлковые скатерти, как луна, прилипшая жадно к окну. Одет он был, кажется, во что-то бархатное, чёрное, по фасону похожее на старомодный камзол.

Она отвела испуганно взгляд, как будто ошпарилась – и вновь посмотрела. Второй был моложе, совсем ещё мальчик, то ли рыжий, то ли белокурый – в приглушённом шафрановом свете свечей, мерцавших на столиках, разобрать было трудно. Глаза у него как-то странно лихорадочно горели. Наверное, он слишком много выпил – или даже кое-что похуже, хотя ей что за дело… Он повернулся, нарочито играя собственным локоном, как котёнок хвостом, и она разглядела, что губы его неровно и густо накрашены.

Только тогда она поняла, что это за парочка – и покраснела. Конечно. Какая она отсталая, глупая. Нет, это просто тревога за Джорджа затуманила ей мозги.

Джорджу эти двое, разумеется, пришлись бы не по вкусу. Он всегда говорил со сдержанной гордостью, что не одобряет такие… извращения. Ей это не нравилось. Нет, неправда – ей это нравилось. То есть, нет, она ни в коем случае не разделяла его нетерпимость, но подобные взгляды были неотъемлемой частью Джорджа, одним из главных камней в фундаменте его благопристойности. Джордж – это сам воплощённый порядок, хранитель устоев и равновесия. Он – настоящий мужчина, надёжный и верный, из тех что не изменяют жене и не опаздывают на свидания (только бы с ним ничего не случилось!) А, значит, он должен держаться подальше от всего неправильного и недопустимого. От всего, что способно разрушить основы и подвергнуть опасности их уютный мирок, пахнущий чистым бельём и сахарной пудрой, который они непременно построят, как только поженятся… В том числе, он должен держаться подальше от таких вот длинноволосых субъектов с их помадой и нелепыми театральными камзолами.

Если бы Джордж не опаздывал… (Но почему? Что же случилось?!) Если бы он сидел здесь, за этим хорошеньким круглым столиком прямо напротив неё, и мельком увидел этих двоих… Он бы, конечно, ничего не сказал – ведь он истинный благовоспитанный джентльмен. Но он бы брезгливо поморщился и отложил аккуратно вилку и нож, давая понять, что такое соседство лишило его аппетита. А потом возобновил бы нехотя трапезу – неспешно и с видом оскорблённого достоинства…

– Позвольте…

Она подняла болезненно лёгкую голову – и содрогнулась, как будто ступила босыми ногами на осколки стекла. Перед ней, в почтительном полупоклоне стоял (и когда он успел подойти?!) тот, старший темноволосый… Глаза были точно две проруби, покрытые коркой чёрного льда. Лицо ускользало, словно она могла видеть его только краем глаза. Неподвижная белая кисть руки, острая, как наконечник копья, парила в воздухе… господи, что ему надо?

Наконец, она поняла, что он приглашает её на танец.

Боже мой, нет. Он что, сумасшедший? Зачем она ему, если вот, сидит его мальчик, этот слащавый блондинчик, с разводами дешёвой растёкшейся помады на безупречных пухлых губах?

Но тот, похоже, не ревновал и вообще, нисколько не был против. Он только смотрел на неё и на своего кавалера всё такими же безумно возбуждёнными глазами, влажными и беспросветно чёрными, точно зрачки поглотили всё без остатка, даже белки (кокаин?) Он улыбался – извращённой, невинной, циничной, восхищённой улыбкой, развалившись на жёстком и узком стуле точно на груде атласных подушек.

А его приторно-белый черноволосый пугающий спутник всё стоял терпеливо и протягивал руку – ей, дрожащей и онемевшей, ухватившейся липкими пальцами за ненадёжный оплот стола.

Нет, хотела она ответить. Конечно, нет. Благодарю вас, но я не танцую. Невозможно. Что скажет Джордж, когда придёт (он ведь придёт?) и увидит её в объятиях другого мужчины? Нет, нет и нет!

А потом время дало какую-то трещину, пол накренился, и вот они уже вместе, он и она, танцуют, кружатся по залу под густые и душные, тёмно-багровые звуки нездешней дурманящей музыки. Он вёл её, а, вернее, нёс, безвольную, точно она была куклой, заводной игрушкой, ключ от которой хранился лишь у него. Она не ощущала тела, как будто её разбил паралич – но откуда-то знала, что там, где-то в другой Галактике, её ноги делают именно то, что нужно, скользят и ступают в полном соответствии с его волей.

Заводная игрушка, безупречная, неутомимая, она неустанно кружилась по зыбкой воде ковра, в желе ресторанного спёртого воздуха, среди круглых столиков, блестящих и мелких, как тараканы…

А потом они очутились на улице. Пахло дождём и мокрой землей. Чёрные лужи на грязном асфальте. Небо давило, как бесконечный бархатный плащ.

Он наклонился. Его глаза вспороли её онемевшую кожу, как два искрящихся чёрных ножа. А потом были губы – такие же чёрные, как опалённые. И стальная нить боли, прошившая горло. И ночной ветер, с плачем ворвавшийся в вены.

Всё стало красным, жарким, пахнущим медью. Луна воспалилась и превратилась в алую рану на чёрной и мертвой плоти ночного окоченевшего неба.

Она оказалась внутри него. Внутри его мозга, его сознания. Она стала ребёнком, напуганным насмерть, истошно кричащим – до немоты, до алой мокроты, – запертым кем-то на чердаке со слепыми чёрными окнами и скребущим ногтями, как мышь, грязный пол, весь в размокшей пыли и зелёной плесени…

А потом стены рухнули, мягко осыпались тёмно-серой гниющей трухой. И она стояла одна высоко, на самой вершине… Было темно, тихо и сумрачно, до горизонта тянулась лесная мохнатая поросль – точно колючая шерсть на спине древнего чудовища.

А где-то внизу гремела река – густая, горячая, алая… И она знала, что это – река её крови.

Ветер трепал её, рвал, как паутину…

Чего ты хочешь?

Она неотрывно смотрела туда… на лес… нет, это не лес… это кладбище… господи… не деревья, а целая чаща крестов и надгробий… Я не хочу…

Там, в самой гуще… должна быть тропинка… тропинка, ведущая к солнцу… прочь от могильного мрамора, крови и темноты…

Джордж!

Она поняла. Она вспомнила. Джордж. Он был дорогой, спасением, солнцем. Он был живой. Он пах табаком, шерстью и потом. А тот, другой… он пах могилой…

Я хочу к Джорджу, сказала она – или только подумала? Я хочу к Джорджу…

К Джорджу…

Небо стало чёрным, абсолютно чёрным. Как волосы… бархат… зрачки… кокаин… не знаю… не помню…

Не надо!

Она падала…

Поздно…

Не было неба, не было кладбища в чёрных шипах трухлявых распятий. Река иссыхала.

Она падала вниз, в землю, в могилу, к белым разбухшим червям и гниющим скелетам с ошмётками плоти…

Всё было кончено. Тело скользнуло, невесомое, точно плевок, на шершавые раны асфальта. Рыжий фонарь пьяно кривился среди истлевавших лохмотьев ночного тумана, пахнущих тиной и горькой полынью. Чёрный зигзаг – точно у треснувшей куклы из дорогого фарфора – полз от угла её рта. Глаза неподвижно застыли – две загустевшие грязные лужи в асфальтовых дырах.

Она получила то, что хотела.

Она ушла к Джорджу. К Джорджу, который лежал в двух кварталах отсюда, неуклюжий и грузный, в отутюженном галстуке, с лицом удивлённо расплывшимся, точно проколотый мяч… К Джорджу, которого выпил до дна по пути в ресторан белокурый вампир, чьи губы были красны от его свежей крови… не от помады…